Читать книгу: «Усмешка тьмы», страница 6

10: Торфяники

В электричке мне выпадает сомнительная честь сидеть напротив какого-то долговязого подростка, который на протяжении трех часов залипал в игру на своем ноутбуке. У него такие длинные ноги, что его коленки упираются в мои. Я пытаюсь отвлечься на пейзаж за окном, но в сером безликом небе нет ни капельки утешения. Дорога выглядит настолько однообразной, что я теряю ощущение пространства и времени. На Манчестер-Пикадилли я понимаю, что сыт поездами по горло, и на своих двоих добираюсь через весь город до станции Виктория, торопливо лавируя между спешащими на обед обывателями. На поезд я еле-еле успеваю, запрыгиваю в последний вагон. Под аккомпанемент собственной одышки я, минуя ряды клерков, уткнувшихся в свои экранчики, добираюсь до ближайшего свободного сиденья и бухаюсь на него. Звонит телефон.

– Алло? – выдыхаю я с трудом.

– Кажется, вы удивлены? Или чем-то обеспокоены?

– Ни то, ни другое, – я делаю глубокий вдох. – Если вы, конечно, не звоните, чтобы сказать, что все отменяется.

– И как вам такое в голову пришло?

– Не знаю. Как-то.

– Ладно, замнем. Вы оставили мне сообщение?

– Да. Я назвал вам время приезда.

– Только и всего? Час дня, я помню. Ну, и где вы сейчас?

– Отъезжаю от Манчестера.

– Выйдите на той остановке, что после следующей.

– Что-то вы рамсы путаете. Мне нужно выйти на Мамс.

– Нет, – холод, звучащий в его голосе, буквально просачивается мне в ухо – кажется, он недоволен тем, что я вывернул его шутку наизнанку. – На той, что после следующей, – и Чарли Трейси дает отбой.

Поезд приближается к станции, напоминающей какой-то грубый набросок – начатый, но не завершенный проект. Под стальными навесами ютятся скелетоподобные лавчонки. Солнце вспыхивает на хромированных поручнях и бьет мне прямо в глаза, и прежде чем я смаргиваю эту болезненную белизну, мы уже подъезжаем к следующей, нужной мне остановке. Выглядит так же, как предыдущая. По крайней мере, я ощущаю твердую платформу под ногами, какой бы призрачной она ни была. По бетонному пандусу разбросан с десяток листовок, призывающих ВЗРЫВАТЬ МЕЧЕТИ и ОБЪЕДИНЯТЬСЯ БЕЛЫМ МЕНЬШИНСТВАМ. Пандус сбегает вниз, к улице, к ближайшему дому – вытянутому зданию без окон, чья серая кладка – почти такого же цвета, как хмурое небо над головой. Едва я ступаю на пандус, белый автофургон-развалюшка, припаркованный в тени здания прямо на разделительной линии, подмигивает мне фарами. На ржавом борту фургона все еще читается надпись «МУЛЬТФИЛЬМЫ, КИНО – ВЕСЕЛЬЯ ПОЛНО».

На сиденье водителя с трудом умещается мужчина – на нем серый спортивный костюм слоновьего размера; круглое лицо с мелкими чертами собрано в такую образцовую маску недовольства, что всякое дружелюбие хочется оставить при себе. Когда я залезаю к нему на переднее сиденье, то чуть не сбрасываю на пол массивный старый кинопроектор.

– Вели показ сегодня? – спрашиваю я, пока он открывает дверь и спрыгивает на дорогу.

– Нет, с чего вы взяли, – бурчит он в ответ. Я жду, пока он вразвалочку шагает к задним дверям фургона, отпирает их и ставит кинопроектор внутрь. Нутро фургона пусто. На полу я замечаю небольшой отрезок пленки – видимо, слетевшей с бобины проектора. Бросаю взгляд в зеркало заднего вида, убеждаюсь, что Чарли не смотрит, и поднимаю ее. Короткая – всего семь или восемь кадров; я не успеваю еще ничего рассмотреть, как задние двери с грохотом захлопываются, борта фургона сотрясает дрожь, из-за которой я чуть не роняю пленку. Но все же успеваю аккуратно смотать находку и сунуть в задний карман.

Чарли возвращается на водительское место. Оценивающе смотрит на меня, цыкает зубом.

– Деньги вперед, – коротко сообщает он.

Ничего не попишешь: я передаю ему конверт с новенькими, только-только из банка, хрустящими купюрами, он внимательно пересчитывает их. Надеюсь, интервью будет стоить того.

За окнами фургона – безрадостный пейзаж. Серое небо по-прежнему нависает над нами, городские виды все чаще перемежаются угрюмыми лесопарковыми зонами. Плавно, практически без зримого перехода, моим глазам предстал торфяник, поросший молодым вереском – наверняка весь в гадюках, выжидательно свернувшихся почти на каждой кочке. Торфяник черный и, насколько я могу судить, простирается от горизонта до горизонта. Одинокая придорожная стоянка, забавно контрастирующая с окружающей природой, пуста, если не считать фургона Чарли и старого столика для пикников с изрезанной вдоль и поперек деревянной столешницей.

Мы выходим. Чарли идет к столику и занимает большую часть скамейки, обращенной к дороге. Я же сажусь напротив.

– Мы здесь не случайно, – сообщает он. – Это что-то вроде моего личного места для уединенного времяпрепровождения. Здесь мобильный не ловит, – он ухмыляется. – А ведь они знай себе ждут, когда я выйду на связь.

– А о ком речь? – не совсем понимаю я.

– Ну вот, пожалуйста: какой-то чудик написал мне вчера посреди ночи и сказал, что хотел бы продать кое-какие фильмы, что могут показаться мне интересными. Прислал адрес, но когда я приехал по нему, оказалось, что дома с таким номером не существует. Я только что оттуда. Поэтому и захватил проектор – проверить на месте, есть ли там что-нибудь стоящее.

Его в открытую обвиняющий тон заставляет меня призадуматься.

– Погодите-ка, это не об этом ли сообщении вы меня сразу спросили? Вы что, подумали, что его оставил я?

– Ну, я же вас не знаю, – его взгляд тяжелеет. – Просто загвоздка в том, что, по словам этого неизвестного шутника, среди фильмов на продажу были и картины Табби Теккерея… Немного подозрительное совпадение, правда?

Под его тяжелым взглядом меня начинают терзать кое-какие подозрения.

– Продавец представился?

– Да, каким-то дурацким именем, вроде тех, какими в Интернете подписываются. Это точно были не вы?

– Не я, но, возможно, часть моей вины тут есть. Не стоило вас в это впутывать.

– Впутывать? Во что?

– В один спор о том, какой из фильмов с Табби вы использовали в альманахе. Вот почему я спросил вас об этом по телефону.

Чарли почему-то отводит взгляд, делая вид, что смотрит на дорогу… или, быть может, на торфяник. Может, он использовал фильм, игнорируя авторские права?

– Это спор в Интернете, – уточняю на всякий случай я, – и я просто решил отстоять правду.

– Вот как.

– Простите, если доставил вам лишние хлопоты. Вас, наверное, не стоит упоминать в книге?

– В книге? Ну, назовите меня Чак Трейс. Посмотрим, признает ли кто.

Не уверен, что моя улыбка уместна, но я улыбаюсь. Возможно, именно это проявление человечности с моей стороны сподвигает его перейти прямо к делу:

– Ну так что, приступим к тому, ради чего мы здесь, а?

– Если честно, сгораю от желания посмотреть что-нибудь с участием Табби.

– Может, сначала послушаете о нем? – Трейси наклоняется через стол, понижает голос, и под его локтями хлипкая древесина столешницы жалобно поскрипывает. – Знаете, что я вам скажу – так, для разогрева? Мой дед однажды видел его вживую.

– Вот как? – удивляюсь я, памятуя о том, что все, что скажет мне этот человек, может быть сильно приукрашено. – На сцене?

– В Манчестере. Табби официально выступал на публике в первый и последний раз тогда. Если верить дедушке, там чуть бунт не вспыхнул.

– Почему? Из-за того, что Табби объявил об уходе?

Трейси хохотнул как-то по-знакомому.

– Потому что он их чересчур завел.

– Завел? – повторил я эхом.

– Понимаю, звучит двусмысленно, – Трейси хихикнул еще разок. – Он сделал так, что они стали подшучивать друг над другом. Заставил их так сильно смеяться, что некоторые попросту не смогли остановиться.

– Но вы сказали – бунт…

– Часть публики повалила на улицу. А кто-то так и остался покатываться со смеху внутри. Директору театра пришлось вызвать полицию. Мой дед сказал, что обстановочка сложилась погорячее, чем тогда, когда гремели забастовки. Он, кстати, никогда не ладил с профсоюзами.

– Это ведь было не то представление, на котором был Оруэлл Харт?

– Нет, это было другое, неофициальное, на юге страны. Табби не то чтобы гастролировал – скорее, спасался бегством. Не все соглашались принять его, когда узнавали о приезде Теккерея.

– И что же такого было в этих его представлениях?

– Я покажу вам. Но позже.

Как только искусительный огонек в глазах Трейси угас, я произнес:

– А я как раз раздумывал, что же такого в нем нашел Харт.

– В одном из интервью голливудской газетенке Харт заявил, что Кистоунские копы по сравнению с Табби – просто горстка святош. Вот так он, собственно, и продал его Маку Сеннету. И все-таки вы не знаете, как Табби вел себя на встрече с Хартом. Пытался унять свою натуру изо всех сил.

– Всего лишь пытался?

– Вы же видели его на моей кассете?

– Ну да.

От ветра серая шкура торфяного болота идет рябью, начинают содрогаться распахнутые двери фургона – будто кто-то невидимый пытался пробраться внутрь. Пригладив растрепавшиеся волосы, Трейси говорит:

– Это он выступал далеко не на полную катушку. Умеренная серединка.

– В таком случае, хотел бы я посмотреть на него, когда он уходит в полный отрыв.

Трейси открывает рот, обнажая нижнюю десну и зубы, но пока я недоумеваю, что должно означать это выражение, к нему возвращается дар речи:

– Мой дедушка не давал папе смотреть фильмы с Табби, даже те, которые у нас были.

– У вас есть какие-то догадки, почему некоторые из них были запрещены?

– Люди вроде дедушки подняли шумиху. На том неудавшемся выступлении случился сердечный приступ у нескольких женщин… от смеха. Кое-кто начал глубоко копать, и много всего интересного попало в газеты. На показах его фильмов часто случались казусы. А в одном кинотеатре в Экклсе вроде как произошло нечто такое, о чем даже в газетах написали далеко не всю правду.

– Да, в наши дни такое не укрылось бы от публики.

– Да в наши-то дни что угодно можно спрятать под ковер, – не соглашается со мной Трейси. – Мир показывают не таким, какой он есть на самом деле, а таким, каким его хочет видеть большинство.

– В таком случае странно, что вы не рассказали правду о Табби в «Золотом веке юмора».

– Наверное, надо было. Я интересовался им именно потому, что у него были проблемы с законом. Но я был слишком юн. Хотелось как-то обелить его. Но да, именно из-за этих повсеместных запретов его карьера пошла под откос.

– И что же случилось с ним потом? – спрашиваю я, когда пауза затягивается.

– Он писал сценарии для юмористических короткометражек. Некоторые даже шли в работу. Но сделать полноценный фильм ему не позволяли. Он подбил Хэла Роуча на фильм «Пусть себе смеются», но заметить его в этой ленте можно только в конце, да и то – если спецом присматриваться. Там он за рулем машины. Играет водителя.

– А дальше?..

– Дальше он пытался скормить пару идей Стэну Лорелу, но тому они не пришлись по душе. Тогда Табби подался в цирковые артисты. – За спиной Трейси гладь торфяника рябит, словно некачественное изображение на старом телеэкране. Дверцы фургона снова поскрипывают. – Хотел таким образом вернуться к истокам.

– Я думал, он устроился в мюзик-холл, – коль скоро единственной реакцией Трейси на мои слова служит чуть отвисшая нижняя губа, я пробую закинуть еще одну удочку: – А откуда вам все эти подробности известны?

– От парня по имени Шон Нолан. Он продал мне фильмы с Табби.

– Как думаете, мне стоит лично поговорить с ним?

– Лично поговорить? – уголки губ Чарли резко взлетают вверх, будто вздернутые рыболовными крючками. – Да дерьмо вопрос. Не вижу причин, почему бы хоть прямо сейчас к нему не съездить.

– А потом вы покажете мне какой-нибудь фильм с Табби?

Ухмылка Чарли увяла, зато в глазах появился какой-то непонятный блеск.

– Хотите, значит, увидеть, из какого теста он был сделан.

– Все, что вы могли бы продемонстрировать мне, пришлось бы очень даже к мес…

Я не то чтобы недоговариваю – я мигом забываю, как оканчивается начатое мною слово, потому что Трейси вдруг встает и хватается за живот обеими руками. Поначалу я думаю, что у него какой-то приступ – и только потом понимаю, что он весь трясется от беззвучного смеха. Его губы поначалу крепко сжаты – но вот они разъезжаются в стороны, как ставни, открывая полосу зубов. Это уже не вполне улыбка – скорее, оскал, да и в прорывающихся наружу смешках есть что-то не вполне человеческое, что-то от гиены или шакала. Наконец, как гром посередь ясного неба, следует раскат нечеловечески громкого хохота – и даже меня этот неожиданно живой и четкий звук, столь невообразимый здесь, в торфяниках, повергает в нервную дрожь. Я весь так и подскакиваю – колено больно ударяется о столешницу.

– Какого черта! – вскрикиваю я, хватаясь за ушибленное место.

Он мигом смолкает и как-то сникает – будто этой гротескной сценки и вовсе не было.

– Вот так, – заявляет он отстраненным голосом. – Вот так это и бывает. А хочешь больше?

– Хочу, – произношу я, опомнившись, – только, может, теперь лучше мне сесть за руль?

– Ну нет. Ни за что не выпущу проектор из виду. Он мой самый старый и самый лучший друг. Кормилец.

Мы идем к фургону, Чарли останавливается у задних дверей, открывает их и кивает мне – мол, залезай.

– Путь недалекий, – успокаивает он, когда я оказываюсь внутри, и захлопывает створки – отрезая меня от света внешнего мира.

11: Захоронения

Когда фургон с ревом стартует со стоянки, я забиваюсь в угол. Хорошо хоть, едем под горку. Я весь подбираюсь – дороги из кузова не видно, но ощущение такое, будто мы резво скачем с полосы на полосу. Мимо проносятся на скорости другие машины – или это лишь порывы ветра, гуляющего по торфяникам? Если это ветер, то он невероятно сильный – крайний порыв, по моим ощущениям, едва не скинул нас в кювет. Впрочем, мимо нас просто могла промчаться дальнобойщицкая фура. Я прижимаю руки к металлической стенке – так они меньше трясутся. Мы минуем – опять же, если верить звукам, – целый кортеж из автомобилей, или это какие-то стены, или еще какие-то объекты, стоящие вдоль дороги?

Звуки снаружи сливаются в волнообразный ритм, напоминающий дыхание – во мраке они чуть ли не погружают в транс. Чем сильнее я прислушиваюсь, тем громче они кажутся. Какой-то странный шум доносится из кабины, где сидит Чарли, – и унять мою тревогу совсем не помогает тот факт, что двигаться мы стали тоже как-то странно, резкими рывками.

Вскоре я начинаю понимать, что звуки мне-то как раз знакомы – простенькая, в два такта, мелодия, сигнализирующая о полученном на мобильник текстовом сообщении. Надеюсь, Трейси не тыкается в телефон, будучи за рулем, хотя наши заваливания и рывки говорят как раз таки об обратном.

– Не дрова везешь! – кричу я, но реакцией на мои слова служит очередной рывок, отправляющий меня в перекат из одного угла в другой; колено, ушибленное о стенку, пронзает болезненный спазм. Мы что, свернули с основной дороги? Если да, то почему на развилке Чарли не сбросил скорость? Металлические стены вибрируют – не то от злого ветра, не то от резко ухудшившегося качества дорожного покрытия, и этот давящий шум порождает в голове полнейший сумбур. А тут еще фургон закладывает такой резкий и сильный вираж, что я вообще перестаю понимать, в какую сторону мы движемся. Похоже, мы на полной скорости вписываемся в поворот и резко тормозим – и я снова прикладываюсь об днище кузова.

Я слышу, как открывается водительская дверь. Прямо сейчас покидать относительно безопасное нутро фургона у меня нет никакого желания – по крайней мере, сперва стоит убедиться, что мы уже остановились. Кабину заполняет свист ветра, от чего звук шагов Чарли Трейси становится практически неразличимым. Я жду, когда он откроет задние двери, но ожидание как-то совсем уж неприлично затягивается, и, молотя ладонью по стальной стенке, я начинаю голосить:

– Эй! Ты там про меня не забыл? Выпусти!

Быть может, ветер заглушает мои протесты – как и все звуки снаружи. Я луплю по металлу, пока он не начинает дрожать, как барабанная мембрана, а мой голос не тонет в этом пружинистом дрожании. Вот уже и задние двери подхватили этот ритм, а кулак начинает саднить. Мне кажется, или дребезжат они как-то уж слишком свободно? Встав, я налегаю на дверные ручки – и створки распахиваются, едва не вываливая меня за собой наружу.

Итак, я на кладбище. Видок несколько обескураживающий – я отшатываюсь назад, будто от края пропасти. Мощеная алея передо мной ведет к невысокой белой церкви с пирамидальным шпилем, за которым виднеется вышка телефонной связи. Подбрюшье стремительно темнеющего неба опаляет низко садящееся солнце, и окна церкви вспыхивают длинными плоскими бликами, ловя его прощальный свет. Ветер блуждает средь памятников, пригибая одинокие деревья – как бы подчеркивая почти фотографическую неподвижность всего остального кладбища. Фургон скрипит от очередного порыва, бьющего в борта, пока я забрасываю ноги за край днища и спрыгиваю на темные плиты.

Неужто все то время, что Трейси меня вез, двери были неплотно закрыты? Не на шутку разозлившись, я чеканным шагом иду к открытой кабине – но внутри нет ни его, ни мобильника. Он не мог уйти далеко – проектор остался на пассажирском сиденье. Я захлопываю дверь – вовсе не потому, что беспокоюсь об имуществе Чарли, а в надежде, что звук вернет его сюда. Но вскоре понимаю, что он не появится, и, лишенный альтернативы и сбитый с толку, иду к кладбищенским воротам.

Внизу простирается заводской район. Узкие улочки, серые дома, торжество бетона и камня, холм бросает тень на заводские амбары с возвышающимися над ними трубами, из которых тянутся вымпелы черного дыма. У подножия холма ползет поезд – его мелькающие окна похожи на кадры стремительно перематываемой кинопленки. А больше никакого движения я не вижу. Никаких признаков Чарли Трейси. Дорога, ведущая к погосту, тянется куда-то к болотам, а в той стороне пусто. Наверное, он бродит где-то среди могил или зашел в церковь… Иначе где же еще ему быть?

Звать его в такой обстановочке почему-то не хочется. Я пытаюсь идти по аллее ровным шагом, но ветер толкает меня в спину, едва не опрокидывая. Погруженные в черные бассейны собственных теней, бледные памятники выглядят двумерными картинками – плоскими, как и небо над головой. Тени сгорбленных деревьев полощутся на растущей у их подножий траве, серой от изморози. В церкви, похоже, какой-то праздник – размытые силуэты качаются взад-вперед на абстрактных витражах, изнутри доносится грохот множества ног о дощатый пол. Прихожане – или какие-то люди внутри – танцуют. Меня либо подводит зрение, либо маленькая неприметная дверь взаправду приоткрыта и ходит вперед-назад на ветру.

Пока я раздумываю, уместно ли войти и посмотреть, что там у них творится, в воздухе разносится неожиданно громкая трель мобильника. Источник звука явно где-то за церковью, но сама мелодия уже говорит о многом – это «Кукушкина песня», заглавная тема фильмов Лорела и Харди. Чья-то рука в белой перчатке – теперь уже сомнений быть не может – показывается из-за двери, но я сейчас никого не хочу видеть, кроме Чарли Трейси, и поэтому бегу мимо церкви на звук.

Дорога идет через еще один участок торфяников. Высоко надо мной в небе кружит ворон, борясь с налетающим ветром. Резные ангелы, охраняющие тропу, придают этому месту какой-то фантасмагорический вид – неестественные безразмерные белые фигуры, встроенные в темную подкладку пейзажа. Я ожидаю найти Трейси за одной из них, но за ними – лишь растянутые тени, вычерняющие торф до угольной невыразительности хмурых небес. Там, за ангелами – только ряды надгробий, но Трейси нигде нет. Телефон продолжает заливаться веселым мотивчиком, издевательски неуместным здесь. Со стороны церкви не доносится никакой музыки, хотя силуэты за витражами раскачиваются еще более исступленно – похоже, репетируют какое-то торжество. Отвернувшись от церкви, я ищу злосчастный мобильник – и вскоре нахожу его.

Он покоится на одном из самых новых надгробий. Пока я иду к нему, заиндевевшая трава хрустит под ногами. Последние лучи солнца, играющие на камне, исчезают – на землю падает моя тень. Приходится напрячь зрение, чтобы различить имя и дату – могила принадлежит Шону Нолану, умершему в этом году.

Видимо, тому самому Шону Нолану, что, по словам Чарли, продал ему фильмы с Табби.

Я все еще смотрю на эту каменную плиту, что подвела черту под семидесятичетырехлетней жизнью, когда мобильник наконец затихает. Мне, наверное, следовало ответить – звонящий явно рассчитывал быть услышанным. Взяв замолкшую трубку, я бреду до конца кладбища в поисках Чарли, но упираюсь в витую ограду, за которой – один лишь торфяник. Вся моя компания – ворон, сражающийся с ветром. Он все рвется куда-то вперед, но ветер сносит его обратно, раз за разом, как будто сценка эта – только часть закольцованной пленки. Я щелкаю клавишами телефона, пытаясь найти последний звонивший номер, и вот ряд циферок высвечивается на миниатюрном экране, но прежде чем я успеваю различить их, очередной порыв ветра проносится по торфяникам – и, будто сникая в страхе перед этой природной яростью, экран телефона гаснет, рассыпаясь черными квадратиками, а сам телефон, разрядившись, выключается.