Слишком много поваров

– Это успокоит и тигра, – согласился Вулф.

– Так и было. Я хорошо спал. Но на следующее утро – вчера – знаете, что произошло? Ко мне в гостиницу пришел человек с запиской от Филипа Ласцио. Он приглашал меня на ланч! Можете вы поверить в такое бесстыдство? Но это еще не все. Человеком, принесшим записку, был Альберто Мальфи!

– Да? Я и его должен знать?

– Не теперь. Теперь-то он не Альберто, а Альберт, Альберт Мальфи, а прежде был корсиканец, который работал шинковщиком в крохотном кафе в Аяччо. Я откопал его там, привез в Париж – я работал тогда в «Провансале», – учил его и сделал из него хорошего повара. Теперь он главный ассистент Ласцио в «Черчилле». Ласцио сманил его у меня в Лондоне в тысяча девятьсот тридцатом. Сманил моего лучшего ученика и насмеялся надо мной! И эта нахальная жаба присылает его ко мне с приглашением на ланч! Альберто появляется передо мной в визитке, кланяется и, как будто ничего не случилось, подает эту записку на безукоризненном английском языке.

– Как я понимаю, вы не пошли.

– Фу! Чтобы я ел его отраву? Я пинками выставил Альберто за дверь. – Берена передернуло. – Никогда не забуду: однажды, в тысяча девятьсот двадцать шестом году, когда я был болен и не мог работать, – он поднял указательный палец, – я чуть было не доверил Альберто рецепт колбасок минюи. Великий Боже! Если бы я это сделал! Он готовил бы их теперь для Ласцио! Ужас!

Вулф согласился. Он уже прикончил вторую бутылку и завел учтивейшую речь, полную понимания и сочувствия.

Я слушал с истинной болью. Он обязан был понять, что все его старания напрасны, ему никогда не удастся получить то, чего он добивается. Я негодовал, глядя, как он унижается, стараясь заслужить расположение этого колбасника с бешеными глазами. Кроме того, поезд навевал на меня сон, и я просто не мог удержать глаза открытыми. Я встал.

Вулф посмотрел на меня:

– Да, Арчи?

– Вагон-бар, – сказал я решительно, открыл дверь и вышел.

Было уже больше одиннадцати, и в вагоне-баре было довольно пусто. Двое молодых парней, каждый из которых мог бы позировать для рекламы шампуней, пили хайболл, а еще кучка короткостриженых джентльменов и дам с искусственной сединой, которые вот уже тридцать лет называют проводника не иначе как Джордж. Вукчич и мисс Берен сидели с пустыми стаканами. Разговор у них не клеился. Рядом с ней пристроился голубоглазый атлет с квадратной челюстью в скучном сером костюме. Из тех, о ком лет через десять скажут, что он сам себя сделал. Я подошел к ним, и атлет посмотрел на меня поверх книги, явно собираясь освободить мне место. Но Вукчич опередил его:

– Садитесь на мое место, Гудвин. Я уверен, мисс Берен не станет возражать. Я почти не спал прошлой ночью.

Он попрощался и ушел. Я расположился и поманил официанта. Выяснилось, что мисс Берен страшно нравится американское имбирное пиво. Себе я заказал стакан молока. Наши требования были удовлетворены, и мы потягивали напитки.

Она обратила ко мне свои фиолетовые глаза. Они казались еще темнее, чем обычно, и я понял, что вопрос, который она собирается задать, не был бы задан при свете дня. С дрожью в голосе она произнесла:

– Вы действительно детектив, правда? Мистер Вукчич как раз говорил мне, что обедает каждый месяц у мистера Вулфа и вы живете там. Он говорил, что вы очень храбрый и трижды спасли мистеру Вулфу жизнь. – Она покачала головой и продолжала буравить меня глазами.

– Вукчич очень мало знает о работе детектива, – мягко возразил я.

– О нет! – прожурчала она. – Я не так молода, чтобы быть такой глупой. Я окончила школу три года назад.

– Прекрасно, – махнул я рукой. – Забудем о лошадях. В какой же школе учатся там девушки?

– Я ходила в школу при монастыре. В Тулузе.

– Вы не похожи ни на одну монашенку, какую я когда-либо видел.

Она прикончила свое пиво и расхохоталась:

– Никакая я не монашенка. Я не очень религиозна. Матушка Сесиль всегда говорила нам, девушкам, что самая чистая и приятная жизнь – это служение людям. Но я обдумала это и решила, что лучше всего жить в свое удовольствие как можно дольше, а уж когда станешь толстой или больной или обзаведешься большой семьей, тогда можно начать служить людям. Разве вы так не думаете?

– Не знаю, – с сомнением покачал я головой. – Я весьма силен в служении. А вы уже успели пожить в свое удовольствие?

Она кивнула:

– Иногда удавалось. Мама умерла, когда я была совсем юной, а папа установил для меня множество всяких правил. Я видела, как ведут себя американские девушки, когда приезжают в Сан-Ремо, и решила вести себя так же, но обнаружила, что не знаю, как это делается. И все равно, когда я плавала на яхте лорда Джерли вокруг мыса без сопровождающих, папа сказал, что не следует этого делать.

– Джерли был на борту?

– Да, но он ничего не делал. Он заснул и упал за борт. А мне пришлось три раза менять курс, чтобы вытащить его. Вам нравятся англичане?

Я поднял бровь:

– Ну… Думаю, англичанин мог бы понравиться мне при определенных обстоятельствах. Ну, если бы, например, нас выбросило на необитаемый остров и три дня мне нечего было бы есть, а он поймал бы кролика. А если там нет кроликов, так дикого кабана или, на худой конец, моржа. А вам нравятся американцы?

– Не знаю! – рассмеялась она. – С тех пор как я выросла, я встречалась лишь с некоторыми в Сан-Ремо, и мне казалось, что они забавно говорят и стараются все делать первоклассно. Я имею в виду мужчин. В Лондоне мне нравился один богатый пожилой американец с больным желудком, который жил в «Тарлетоне». И папа готовил ему специальные блюда. Уезжая, он сделал мне красивые подарки. Мне кажется, большинство из тех, с кем мы встречались в Нью-Йорке, имеют приятную наружность. Вчера в гостинице я видела одного очень красивого. У него нос напоминает ваш, а волосы чуть светлее. Я не могу сказать, нравятся ли мне люди, пока хорошо не узнаю их…

Она продолжала говорить, но я отвлекся, занявшись сложным исследованием. Когда она закончила пить имбирное пиво, я отвел взгляд от ее лица, чтобы рассмотреть другие детали. Она закинула ногу на ногу, как делают американские девушки, не особенно беспокоясь о юбке. Вид от ступни хорошей формы до правильно вылепленного колена удовлетворял самым высоким требованиям. Чем дальше – тем лучше. Но вот беда. Я обнаружил, что атлет с квадратной челюстью смотрит в книгу лишь одним глазом, другой же устремлен на тот же интересный предмет, который изучал я. Моя внутренняя реакция на это была асоциальной. Вместо того чтобы обрадоваться, что у меня есть товарищ, который разделяет со мной удовольствие, я ощутил бесконтрольное желание сделать сразу две вещи: свирепо взглянуть на атлета и попросить мисс Берен одернуть юбку.

С трудом собравшись с мыслями, я попытался рассуждать логически. Лишь одно может оправдать мое возмущение и желание заставить его прекратить смотреть на эту ногу. Эта нога принадлежит мне. Следовательно, или я считаю ее частью своего тела, или я желаю владеть ею. Первое абсурдно: эта нога не часть моего тела. Второе опасно: учитывая ситуацию, есть лишь один этичный способ получить эту ногу.

Она все продолжала говорить. Я залпом выпил остатки молока, что, вообще-то, не в моих привычках, дождался паузы и повернулся к ней, снова рискуя утонуть в темно-фиолетовых глазах.

– Именно так, – сказал я, – чтобы узнать людей, нужно время. Как можно рассуждать о человеке, пока не познакомишься с ним? Возьмите, например, любовь с первого взгляда. Она смешна. Помню, как я впервые встретил свою жену. Я сшиб ее велосипедом на Лонг-Айленде. Удар был не очень сильный, но я поднял ее и отвез домой. И пока она не прислала мне счет на двадцать тысяч долларов за причиненные телесные повреждения, я вовсе не сходил с ума от того, что вы называете любовью. А потом случилось неизбежное, и пошли дети: Кларенс и Мертон, Изабел и Мелинда, Патриция и…

– Мне казалось, мистер Вукчич говорил, что вы не женаты.

Я замахал рукой:

– Я не так уж близок с Вукчичем. И никогда не говорю о семейных делах. Знаете ли вы, что в Японии упомянуть в разговоре о жене считается так же неприлично, как спросить, не болит ли у собеседника живот? Это все равно что сказать ему, что он начинает лысеть или что у него грязные носки.

– Так значит, вы женаты?

– Конечно женат. И очень счастлив.

– А как зовут остальных детей?

– Ну, кажется, главных я назвал. Остальные еще совсем карапузы.

Я продолжал болтать с ней со смешанным чувством печали и облегчения, как у человека, которого оттащили от края пропасти, куда он собирался шагнуть. Но тут возникло странное обстоятельство. Не спорю и охотно допускаю, что это была всего лишь случайность. Болтая со мной, она вытянула правую руку со стаканом пива на подлокотнике кресла как раз туда, где сидел голубоглазый атлет. Я не видел, как стакан начал наклоняться, готов поклясться, что она смотрела на меня. Когда я наконец обратил на это внимание, светло-коричневая жидкость уже лилась на серые брюки атлета. Я выхватил у нее стакан, она обернулась и ахнула, а тот покраснел и полез за платком. Ничего не берусь утверждать, но уж очень странное совпадение, если девушка через пять минут после того, как узнала, что один мужчина женат, случайно обливает имбирным пивом другого.

– Ой, я надеюсь, это отойдет. Si gauche!^[4] Мне так жаль! Я не думала… я не видела…

– Все в порядке… – пробормотал атлет. – Правда, правда же в порядке – это отойдет…

И так далее. Я смаковал эту сцену. Наконец он окончательно перешел на китайский, но собрался с мыслями и обратился ко мне на родном языке:

– Ничего страшного, уверяю вас, сэр. Правда. Разрешите представиться: Толмен, Барри Толмен, прокурор округа Мерлин, Западная Виргиния.

Значит, он стервятник и политикан. Ничто в моих прежних встречах с прокурорами не побуждало меня с любовью хранить их фотографии, но я не видел причин быть грубым. Я представился, представил его Констанце и предложил в возмещение ущерба угостить выпивкой.

Себе я заказал еще молока и, потягивая его, наблюдал за развитием знакомства. Я только изредка вставлял отдельные замечания, чтобы не создалось впечатления, будто я злюсь. Когда мой стакан наполовину опустел, Барри Толмен сказал:

– Я слышал – простите, я это сделал не нарочно, – я слышал, что вы упомянули Сан-Ремо. Я никогда не бывал там. В тысяча девятьсот тридцатом я был в Ницце, в тысяча девятьсот тридцать первом – в Монте-Карло. Кто-то, не помню кто, сказал мне, что обязательно нужно увидеть Сан-Ремо, потому что это самое красивое место на Ривьере, но я не поехал. Теперь… ну… теперь я верю этому.

– О, вы должны были поехать! – В ее голосе снова была дрожь, и я счастлив был это слышать. – Холмы, виноградники, море!

– Да, конечно. Я очень люблю природу. А вы, мистер Гудвин? Любите… – (Тут последовал толчок и лязг тормозов. Поезд миновал стрелку.) – Любите вы природу? – закончил он.

– Разумеется, – кивнул я и сделал глоток.

– Как жаль, что сейчас ночь, – сказала Констанца, – я могла бы смотреть в окно на Америку. Мы ведь проезжаем Скалистые горы?

Толмен не засмеялся. Не было нужды оборачиваться, чтобы узнать, как он смотрит в ее фиолетовые глаза. Он объяснил, что Скалистые горы находятся за полторы тысячи миль отсюда, но местность, по которой мы едем, тоже красивая. Он рассказал, что трижды ездил в Европу, но не нашел там ничего, кроме исторических памятников, что могло бы сравниться с Соединенными Штатами. Как раз там, где он живет, в Западной Виргинии, горы ничуть не хуже, чем в Швейцарии. Он нигде ничего не видел красивее своей родной долины, особенно того места, где стоит знаменитый курорт Канова-Спа. Это его родина.

– Но я как раз туда еду! – воскликнула Констанца. – Конечно же! В Канова-Спа!

– Я… Я так и думал. – Его щеки порозовели. – То есть три вагона из этого поезда идут туда, и я подумал… Я подумал, что, возможно, встречу вас там. Хотя, конечно, я не веду там светскую жизнь…

– И мы встретились в поезде. Я, правда, пробуду там недолго. Но, раз вы говорите, что там красивее, чем в Европе, я не могу дождаться, когда увижу Канова-Спа. Но, предупреждаю, я люблю Сан-Ремо и море. Вы, конечно, ездили в Европу с женой и детьми?

– О нет! – Он был ошеломлен. – Конечно нет! Разве я выгляжу таким старым, чтобы иметь жену и детей?

«Щеголь проклятый, – подумал я, – этого ты мог бы не говорить!» Мой стакан был пуст. Я поднялся:

– Извините, друзья, я пойду проверю, не вывалился ли из поезда мой шеф. Я скоро вернусь, мисс Берен, и провожу вас к отцу. Вряд ли вы уже приобрели привычку вести себя как американские девушки.

Никто из них не заплакал, видя, что я ухожу.

В ближайшем вагоне я столкнулся с несущимся по проходу Жеромом Береном. Он остановился, я вынужден был сделать то же.

– Моя дочь! – прорычал он. – Вукчич оставил ее!

– С ней все хорошо, – ответил я. – Она беседует с моим приятелем, которого я ей представил. Мистер Вулф в порядке?

– В порядке? Не знаю. Я только что расстался с ним.

Он бросился вперед, а я пошел своей дорогой.

Вулф был в купе один. Сидел на диване, вцепившись руками в подлокотник, глаза широко открыты – воплощенное отчаяние.

– Жизнь прекрасна! – радостно сказал я. – Мы будем резвиться на зеленой траве, а вокруг нас будут порхать бабочки.

– Заткнись!

Не мог же он сидеть так всю ночь. Пришлось решиться на подвиг. Я позвонил, чтобы проводник приготовил постель. Потом подошел к Вулфу – но нет.

Помню, в старинном романе, который как-то попал мне в руки, было подробно описано, как очаровательная молодая девушка вошла в спальню и своими прелестными пальчиками прикоснулась к застежке платья. «А теперь, – говорилось там, – мы должны покинуть ее. Мы с вами, дорогой читатель, должны проявить деликатность. Нельзя подсматривать девичьи тайны. Ночь распростерла свои опахала, поступим так же, читатель!»

Что ж, я согласен.

Глава 2

– Не думаю, что выслеживать мальчишку, который швыряет камни, – подходящая работа для детектива, – сказал я. – Особенно если, как вы, знать себе цену.

Гершом Оделл сплюнул сквозь зубы на огромный папоротник, росший в десяти футах от места, где мы с ним расположились на травке.

– Все так. Но я ведь говорил вам. Эти важные птицы платят от пятнадцати до пятидесяти долларов в день, чтобы жить в этом караван-сарае и писать письма на фирменной бумаге Канова-Спа. И им не нравится, когда во время верховой прогулки ниггеры швыряют в них камнями. Я не говорил «мальчишка», я сказал «ниггер». Они подозревают, что это тот самый, кого месяц назад уволили из гаража.

Теплое солнце светило сквозь кроны деревьев. Я зевнул. Чтобы скрыть скуку, я спросил:

– Вы говорите, это случилось здесь?

– Вон там, – показал он. – По другую сторону тропинки. Оба раза попали в старого Крислера, ну, знаете, авторучки Крислера, у него еще дочь замужем за послом Уиллеттом.

Ниже по тропинке послышались голоса. Затем стук копыт стал отчетливее, на тропинке появились две благородные, красивые лошади, и два всадника проехали от нас так близко, что можно было бы дотянуться до них рыболовной удочкой. Один был фатоватый парень в щегольской куртке и с ним дама, достаточно толстая и старая, чтобы начать служить людям.

– Это миссис Джеймс Фрэнк Осборн. Из балтиморских Осборнов, что занимаются судостроением и сталью. С ней Дейл Чатвин, удачливый игрок в бридж. Видите, как он дергает свою лошадь? Ни черта не умеет ездить.

– Да? Я и не заметил. Вы хорошо разбираетесь в здешнем обществе.

– Приходится на такой работе. – Он снова плюнул в папоротник, поскреб затылок и сунул в рот стебелек травы. – В девяти случаях из десяти я угадываю, кто передо мной, еще до того, как мне скажут. Но бывают и исключения. Например, ваша компания. Черт их знает, кто они такие! Наверное, повара, которых пригласил наш шеф-повар. Смешно. Что же, теперь Канова-Спа – кулинарная школа на дому, так, что ли?

– Это не моя компания, мистер, – покачал я головой.

– Но вы с ними.

– Я с Ниро Вулфом.

– А он с ними.

– Не сейчас. Сейчас он заснул в номере шестьдесят. Думаю, в четверг мне придется усыпить его хлороформом, чтобы погрузить в поезд. – Я подставил лицо солнцу. – На свете бывают вещи и похуже поваров.

– Это точно, – согласился он. – А откуда они все взялись?

Я вытащил из кармана сложенную вырезку из «Таймс» и, пробежав ее глазами, протянул список Оделлу:

LES QUINZE MAÎTRES

Жером Берен, «Корридона», Сан-Ремо

Леон Бланк, «Уиллоу-клуб», Бостон

Рэмси Кит, отель «Гастингс», Калькутта

Филип Ласцио, отель «Черчилль», Нью-Йорк

Доменико Росси, кафе «Эмпайр», Лондон

Пьер Мондор, «Мондор», Париж

Марко Вукчич, «Рустерман», Нью-Йорк

Сергей Валенко, «Шато Монкальм», Квебек

Лоуренс Койн, «Раттан», Сан-Франциско

Луи Серван, Канова-Спа, Западная Виргиния

Ферид Халдах, кафе «Европа», Стамбул

Анри Тассон, отель «Шеферд», Каир

Скончавшиеся:

Арман Флёри, «Флёри», Париж

Паскуале Донофрио, «Эльдорадо», Мадрид

Жак Балейн, отель «Эмеральд», Дублин

Оделл пробежал заметку и принялся изучать имена и адреса.

– Ну и имена! – усмехнулся он. – Прямо сборная по футболу. Как они умудрились попасть в прессу? А что значит заголовок: «Лес куинзи» чего-то там?

– А-а, это по-французски. – Я произнес как следует. – Это значит «Пятнадцать мастеров высокой кухни». Эти ребятки очень знамениты. Один, например, готовит колбаски, из-за которых дерутся на дуэли. Вы должны как-нибудь подойти к нему, отрекомендоваться детективом и попросить рецепт: он будет рад. Каждые пять лет они собираются у самого старого из них, поэтому на этот раз приехали в Канова-Спа. Каждый может привезти с собой одного гостя – так написано в заметке. Ниро Вулф – гость Сервана, а Вукчич пригласил меня, чтобы я мог поехать с Вулфом. Здесь их только десять. Трое умерли, а Халдах и Тассон не смогли приехать. Они будут стряпать, есть, пить и врать друг другу. В программе также речь Ниро Вулфа и избрание трех новых членов. Ах да, одного из них собираются убить.

– Забавно. – Оделл снова сплюнул. – Кого же?

– Филипа Ласцио из «Черчилля», Нью-Йорк. В заметке говорится: он зарабатывает шестьдесят тысяч монет в год.

– Чего только не бывает! И кто же собирается его кокнуть?

– Они встанут в очередь. Можно устроить тотализатор. И мой совет вам – приглядывайте за его комнатой, сами знаете, сколько времени это потом занимает. О господи, глаза бы мои не смотрели. Всего несколько капель имбирного пива!

На тропинку выехали всадник и всадница. Они смотрели друг на друга и смеялись, показывая все зубы. Когда пыль за ними улеглась, я спросил Оделла:

– Что это за счастливая парочка?

Он усмехнулся:

– Барри Толмен, прокурор нашего округа. Собирается в один прекрасный день стать президентом. А девица приехала с вашей компанией, разве не так? Между прочим, ничего крошка. А что это за шутка про имбирное пиво?

– Так, ничего особенного, – махнул я рукой. – Цитата из Чосера. Вот в них можно бросать камни сколько угодно. Ничего меньше лавины они не заметят. Кстати, а что это за шутка с бросанием камней?

– Никакой шутки. Я так работаю.

– Вы называете это работой? Я тоже детектив. Во-первых, неужели вы думаете, что кто-то вздумает начать бомбардировку, когда мы с вами тут сидим? Эта тропинка тянется на шесть миль. Почему бы нам не выбрать другое место? Во-вторых, вы говорили, что негр, которого вытурили из гаража, якобы делает это, чтобы насолить прежним хозяевам. Но если так, зачем ему оба раза выбирать мишенью этого фабриканта авторучек? Не может такого быть. Вы не все рассказываете. Мне до этого нет дела, просто хочется показать, что голова варит и по выходным.

Он посмотрел на меня одним глазом, затем обоими и наконец рассмеялся:

– А ты, кажется, ничего малый.

– Это точно, – с чувством подтвердил я.

Он все смеялся:

– Честное слово, не стоило тебе рассказывать. Ты бы лучше оценил, если бы знал Крислера. Но дело не только в нем. Я никак не поспеваю. Шестнадцать часов в день! Мне дали тут помощничка. Ты бы его видел: он чей-то там племянник. Я должен дежурить с восхода до темноты. А тут еще этот Крислер, он прямо исходит желчью. Зол на меня за то, что я поймал его шофера, когда тот воровал бензин в гараже. А тот ниггер помогал мне, за это Крислер и заставил его выгнать. Он и за моим скальпом охотится. Но я кое-что придумал. Видишь тот выступ? – Оделл показал пальцем. – Нет, чуть ниже, рядом с теми пихтами. Вот оттуда я и швырял в него камнями. Попал оба раза.

– Ясно. И здорово поранил его?

– Еще мало. Но плечо я ему расшиб как следует. А если возникнут подозрения, у меня прекрасное алиби. В любой момент я могу сказать, что иду искать того, кто швыряет камни, и уйти в лес на час или два. Иногда я позволяю им видеть меня с дорожки, и тогда они уверены, что находятся под моей защитой.

– Хорошая мысль. Но ты уже все из нее выжал. Рано или поздно тебе придется или поймать кого-нибудь, или бросить это занятие. Или швырнуть еще несколько камней.

Он снова рассмеялся:

– Может, ты думаешь, это был плохой бросок, когда я расшиб ему плечо? Видишь, как далеко выступ? Не знаю, буду ли я еще заниматься этим, но уж если буду, то знаю, кого выбрать. Я тебе ее показывал. – Он взглянул на часы. – Господи помилуй! Уже почти пять! Мне давно пора возвращаться!

Он умчался. Я никуда не спешил и лениво побрел по тропинке. Как я уже обнаружил, куда бы вы ни шли в Канова-Спа, вы гуляете по саду. Не знаю, кто подметает и вытирает пыль с деревьев в этих лесах, которые занимают более тысячи акров, но, безусловно, это образцовая домохозяйка. По соседству с отелем разбросаны павильоны и здание с горячими источниками, и все это в окружении лужаек, кустов и цветов. В тридцати ярдах от центрального входа – три фонтана в классическом стиле. В этих курятниках, которые называют павильонами, плюнуть негде, но зато есть собственная кухня. Два из них, «Покахонтас» и «Апшур», находятся в ста ярдах один от другого и соединены тропинкой, петляющей между клумбами. Их и предоставили пятнадцати, то есть десяти, поварам. Наши апартаменты под номером 60, Вулфа и мои, находятся в «Апшуре».

Я беспечно шел вперед. Там есть на что посмотреть, если вас это интересует. Гроздья ярко-розовых цветов на кустах, которые Оделл назвал горным лавром, петляющий ручеек с перекинутыми через него то здесь, то там крошечными мостиками, какие-то деревья и птицы, и вечнозеленые растения, и тому подобное. Я ничего не имею против. И правда, в таком месте что-нибудь обязательно должно расти, но, честно говоря, вдохновения все это не вызывает. Никакого сравнения, скажем, с Таймс-сквер или Янки-стэдиум в Нью-Йорке.

Ближе к главному зданию, особенно там, где расположены павильоны и минеральные источники, более людно. Полно народу ездит в машинах, верхом, реже идут пешком. Большинство из тех, кто ходит пешком, – негры в униформе Канова-Спа: черные бриджи и ярко-зеленые куртки с большими черными пуговицами. На боковых аллеях еще можно увидеть, как они улыбаются, но в основном они выглядят так, словно заняты делом государственной важности.

Я пришел в «Апшур» чуть позже пяти. Номер 60 находился в конце правого крыла. Я осторожно отворил дверь и вошел на цыпочках, чтобы не разбудить младенца, но, открыв с еще бо́льшими предосторожностями дверь в следующую комнату, обнаружил, что она пуста. Все три окна, которые я оставил приоткрытыми, были заперты. Внушительная вмятина посреди кровати не оставляла никаких сомнений относительно того, кто лежал в ней. Одеяло, которое я, уходя, с любовью расправил на нем, сбито в ногах. Я посмотрел в прихожей: его шляпы не было. Я прошел в ванную и вымыл руки. Мне было неспокойно. За десять лет я привык находить Ниро Вулфа, как статую Свободы, там, где его оставил. Все это было весьма огорчительно, не говоря уже об унижении сознавать, что он порхает, словно колибри, и лижет сапоги какого-то паршивого колбасника.

Я ополоснулся, сменил рубашку и уже намеревался пойти в главное здание, как сообразил, что Фриц и Теодор убьют меня, если я не привезу его назад в целости. Поэтому я направился прямиком в павильон «Покахонтас».

Там было куда шикарнее, чем в «Апшуре». В нижнем этаже – четыре общие комнаты приличного размера. Еще подходя к двери, я услышал шум. Повара недурно проводили время. Я уже встречался с ними за ланчем, который приготовили и накрыли здесь же, в павильоне. Причем пятеро из них приготовили по блюду. Съесть все не составляло особого труда, особенно если вспомнить, что стряпня Фрица Бреннера под руководством Ниро Вулфа вот уже десять лет является моей постоянной диетой.

Я позволил одной Зеленой Куртке открыть передо мною дверь, доверил другой шляпу и начал поиски своей заблудившейся пташки. В правой гостиной с мебелью из темного дерева и цветными коврами – «Покахонтас» оформлен в индейском стиле – под льющуюся из радио музыку танцевали три пары. Роковая брюнетка примерно моих лет с высоким белым лбом и продолговатыми сонными глазами висела на шее у Сергея Валенко, пятидесятилетнего блондина со шрамом под ухом. Это была Дина Ласцио, дочь Доменико Росси, бывшая когда-то женой Марко Вукчича и украденная, как выразился Берен, у него Филипом Ласцио. Низенькая женщина средних лет с утиной фигурой, маленькими черными глазками и пушком на верхней губе была Мари Мондор. А пучеглазый субъект с круглым лицом и такой же пухлый – ее муж Пьер Мондор. Она не говорит по-английски. Да и зачем это ей? Третью пару составляли Рэмси Кит, невысокий шотландец по меньшей мере шестидесяти лет, с лицом, похожим на проспиртованный закат, и маленькая стройная черноглазая особа, которой, по моим скромным знаниям о китаянках, никак не больше тридцати пяти. За ланчем она выглядела очень утонченной и таинственной, совсем как гейша на рекламном фото. Я знаю, что гейши – японки, но все равно. Словом, это была Лио Койн, четвертая жена Лоуренса Койна. Ура Койну, который уже разменял восьмой десяток и сед как лунь!

Я заглянул в левую гостиную, поменьше. Пожива была скудной. В дальнем углу на диване спал Лоуренс Койн, а Леон Бланк, милый старый Леон, перед зеркалом пытался определить, не пора ли ему бриться. Я пересек помещение и вошел в столовую. Это была большая и довольно заставленная комната. Кроме длинного стола и стульев, там стояло два сервировочных столика, буфет, забитый всякой дребеденью, и две большие ширмы, расписанные различными сюжетами, в частности как Покахонтас спасает Джона Смита. В столовую вели четыре двери: та, в которую я вошел, двойные двери из большой гостиной, стеклянная с террасы и еще одна из буфетной и кухни.

Там тоже был народ. Марко Вукчич с сигарой в зубах сидел возле длинного стола и, качая головой, читал телеграмму. Жером Берен с бокалом вина в руке разговаривал с благородной старой птицей с седыми усами и морщинистым лицом. Это был Луи Серван, глава поваров и наш хозяин в Канова-Спа. Возле распахнутой стеклянной двери на террасу на стуле, слишком маленьком для него, сидел Ниро Вулф. Ему пришлось неудобно откинуться назад, чтобы через щелочку едва открытых глаз видеть лицо стоявшего перед ним Филипа Ласцио – коренастого, почти без седины и с гладкой кожей, какого-то скользкого на вид. Справа от Вулфа стоял поднос со стаканом и парой пивных бутылок. Слева, почти у него на коленях, с чем-то вроде тарелки в руках сидела Лизетт Путти. Лизетт довольно хорошенькая и уже успела завести друзей, несмотря на сомнительность своего положения. Ее привез из Калькутты Рэмси Кит и представил как свою племянницу. После ланча, рассказывал мне Вукчич, Мари Мондор шипела, что Лизетт – кокотка и Кит подобрал ее в Марселе. Но в конце концов, сказал тот же Вукчич, нет ничего невероятного в том, что человек по фамилии Кит имеет племянницу по фамилии Путти. А даже если это и не так, Кит аккуратно оплачивает счета. И вообще, это никого не касается.

Когда я подошел, Ласцио как раз закончил обращенную к Вулфу фразу. Лизетт затараторила по-французски о том, что лежало на ее тарелке. Это напоминало толстые коричневые крекеры. Тут из кухни донесся вопль. Все повернулись и увидели разъяренного Доменико Росси с дымящимся блюдом в одной руке и длинной ложкой в другой.

– Оно свернулось! – вопил он. И, пробежав через комнату, начал тыкать блюдом в нос Ласцио. – Погляди на эту болотную жижу! Что я тебе говорил?! Да смотри же ты, господи! Ты должен мне сто франков. Черт бы тебя побрал, зять называется! Невежда, который не знает даже азов!

Ласцио спокойно пожал плечами:

– А вы согрели молоко?

– Я? Я что, по-твоему, ничего не соображаю?

– Тогда, возможно, яйца несвежие.

– Луи! – Росси повернулся на триста шестьдесят градусов и ткнул ложкой в направлении Сервана. – Вы слышите? Он говорит, у вас несвежие яйца!

Серван рассмеялся:

– О чем спор? Вы ведь сделали, как он говорил, и выиграли сто франков!

– Но все испорчено! Глядите – грязь! – Росси сплюнул. – Эти проклятые современные идеи! Уксус есть уксус!

– Я заплачу, – спокойно произнес Ласцио, – а завтра покажу, как нужно это готовить.

Он подошел к двери в большую гостиную, открыл ее, и в столовую ворвались звуки музыки. Росси метался у стола, показывая свою мешанину Сервану и Берену. Вукчич спрятал телеграмму в карман. Лизетт заметила наконец мое присутствие, протянула мне тарелку и что-то проговорила.

Я улыбнулся и ответил:

– Джек Спратт не мог есть жир, его жена могла…^[5]

– Арчи! – Вулф открыл глаза. – Мисс Путти говорит, что эти вафли готовил мистер Кит из продуктов, которые он специально привез из Индии.

– Вы пробовали их?

– Да.

– Ну и как, вкусно?

– Нет.

– Переведите ей, пожалуйста, что я никогда не ем перед обедом.

Я прошелся по столовой и остановился около Филипа Ласцио. Он смотрел на танцующие пары, но видел явно только одну. Мамаша и папаша Мондор старательно выписывали фигуры, на Рэмси Кита с гейшей было приятно смотреть, но для Ласцио они интереса не представляли. Зато Дина Ласцио и Сергей Валенко, казалось, так и не расцепляли рук с тех пор, когда я проходил мимо. Но вскоре они переменили позу. Ласцио ничего не сказал, не сделал никакого жеста, но сумел-таки завладеть их вниманием. Пара резко остановилась. Дина прошептала что-то своему партнеру и направилась к мужу. Я отступил на пару шагов, чтобы не смущать их, но они не обратили на меня никакого внимания.

– Хочешь потанцевать, милый? – спросила она его.

– Ты знаешь, что не хочу. А вы не танцевали.

– Но что же… – Она засмеялась. – Они называют это танцами.

– Возможно. Но вы не танцевали. – Он улыбнулся, но его улыбка была способна испортить любое настроение.

К ним подошел Валенко. Он посмотрел на их лица и вдруг расхохотался:

– А-а, Ласцио! – Валенко весьма фамильярно похлопал его по спине. – Приятель! – Он поклонился Дине. – Спасибо, мадам. – И с достоинством удалился.