Читать книгу: «Зов запахов», страница 2

В Национальной библиотеке

«Вам в нос ударяли плавающие в воздухе запахи экскрементов и влажного гниющего сена, смешанные со смрадом, исходящим от тел и от грязных ватных тампонов, с вонью водки, табачного перегара и копченой селедки»³.

Только вчера она барахталась в аромате камбалы под роскошным густым соусом, седла дикого кабана, окорока оленя и супа из омаров.

И ей надо было написать об этом в одной фразе.

Она была из тех, кто летом ходит в Национальную библиотеку. В это время года, когда ученые отправляются «в поле», каждый к своей области исследований, она встречала знакомые ей лица, но не узнавала их – так любители современной музыки замечают друг друга на концертах. Бывает даже, что они здороваются, как туристы на повороте горной тропы. Каждый идет по своему маршруту, не зная, на какой высоте окажется. По воскресеньям, когда библиотека закрыта, она навещала друзей.

На этот раз она пришла в гости с определенной целью. Друг-художник заказал ей написать текст, который станет частью инсталляции. Речь шла о персональной выставке в музее, находящемся в доме, когда-то принадлежавшем некой аристократической семье. Говорят, что один из членов этой семьи во время войны принимал активное участие в расправе над мирными жителями. Художник хотел, чтобы призрачные голоса рассказали о тревожном прошлом дома. Красивое здание скрывало темную страницу истории, и он стремился заставить стены заговорить.

Она приняла это предложение, еще не имея точного представления о фразах, которые будут звучать в музейном зале. Пересказывать военную драму в величественном салоне ар-деко казалось ей неразумным. Впрочем, администрация придерживалась того же мнения. Музей сегодня славится своей архитектурой, внутренним убранством помещений и садом, и посетители в основном приходят сюда просто побродить, не зная прошлого этого здания.

Как в таких условиях осветить историю дома с двух точек зрения? В течение недели она углублялась в официальную историю семьи – это была светлая сторона: речь шла о декоре, о поставщиках мебели, драпировок и портьер, о торжественных банкетах, о производителях хрусталя, о меню званых обедов прошедшей эпохи с указанием приглашенных и планами рассадки гостей.

В конце той недели – это было второе воскресенье августа – она отправилась на экскурсию в больницу Сальпетриер. Экскурсию устроила для друзей одна преподавательница школы для медсестер, изучающая историю этого места. Ее интересовала мрачная жизнь этой больницы, где на протяжении веков находились в заточении женщины – нищенки, проститутки, умалишенные, сиротки, либертинки, протестантки, парализованные, кретинки, еврейки, безбожницы, преступницы, алкоголички, неизлечимо больные, ведьмы, страдающие меланхолией, слепые, незаконнорожденные, лесбиянки, эпилептички, воровки, колдуньи, бьющиеся в падучей, или старухи – как их только не называли⁴. Ее преследовала мысль, что, живи она в те времена, ее могли бы упечь сюда по пяти или шести мотивам.

Несколько исторических зданий стояли законсервированными, их окружали постоянно появляющиеся новые сооружения и стройплощадки. Даже прослушав рассказ об условиях содержания этих женщин и о бесчеловечном обращении с ними, она с трудом представляла себе их жизнь. Призраки становились бестелесными. В экскурсионной группе она познакомилась еще с одной женщиной-историком, рассказавшей о теме своего исследования и предложившей воспользоваться ее работой.

На следующее утро она начала читать это сочинение в метро и продолжила в библиотеке, поскольку книга, которую она заказала для консультации, еще не прибыла. На страницах одно за другим медленно появлялись свидетельства женщин, оказавшихся в плену в чужой стране и вынужденных продавать свое тело во время войны.

При посещении больницы Сальпетриер ей было трудно представить себе условия жизни заточенных в ней женщин. Грязь, холод, голод, сырость. Но тем более поразительны были слова, исходившие из уст самих узниц, содержащиеся в книге, которую она держала в руках. Их ощущения стали ее ощущениями. Их голод стал ее голодом.

Она читала:

«Мадам раздала молодым женщинам оловянные миски с кашей, такой жидкой, что в ней можно было увидеть отражение собственного лица, в качестве добавки – старый побелевший салат, который начал вонять; сверху плавали какие-то червяки и личинки. Доев кашу, девушки съедали свои собственные лица, отражавшиеся в донышках мисок. Напрасно они их ели – лица не исчезали. Они съедали их снова и снова, но оставались голодными»⁵.

У нее создалось впечатление, что она кусает собственные щеки. Прочитанное описание, пусть и символическое, было описанием крайней степени каннибализма. Она почувствовала запах капусты, кислый и ледяной.

И запах крови. Ей трудно было определить его источник. Сначала она подумала, что, читая об ужасах, творившихся в больнице Сальпетриер, она искусала себе щеки и не обратила на это внимания, но запах крови шел от страницы, которая была перед ее глазами.

«(В темноте) девушки приняли за воду кровь, лужица которой натекла из тела девушки, погибшей от взрыва бомбы. Они собрали ее пригоршнями и сварили в ней рис. Назавтра они остолбенели, увидев кровавый рис, но в конце концов решили, что умрут от голода, если не съедят это блюдо с кровью. Они глотали, закрыв глаза. Хоть они и съели рис, сваренный в крови погибшей, выжила только одна из шести»⁶.

Запах – вот то, что она ощущала в первую очередь. Ощущение боли, зрительные образы возникали у нее с трудом, но запах немедленно заполнял всё пространство. Запах застоявшейся воды на дне глубокой темной реки, едкая вонь кровавой массы, смрад, распространяемый ведром с мочой с плавающими в ней волосами, запах льдинок на поверхности воды, крошечных, как чешуйки карпа, тяжелого дыхания старика…⁷

Читальный зал Национальной библиотеки, где она сидела, был наполнен всеми этими запахами.

Однажды утром, когда одна из женщин шла по коридору, в нескольких шагах от нее обрушилась часть потолка, раздробив голову несчастной, шедшей перед ней. Голова отвалилась. Свидетельница этой жуткой сцены сказала, что видела в потоке крови немного не успевшего перевариться риса, съеденного на завтрак.

В темноте женщина увидела белый рис, залитый кровью⁸. И, должно быть, почувствовала его запах.

Она тоже его ощутила. Почувствовала через словесные описания.

Она вышла. Наступила ночь.

Она шла по тротуару словно по грязи. В лунном свете она чувствовала себя раздавленной свинцовым солнцем, которое жгло ей кожу. Ей казалось, что по ее ногам поднимается запах мочи с примесью холодного металлического запаха крови.

Несмотря на ужасный голод, она не хотела есть.

Она снова стала думать о том, что происходило в особняке. Об аппетитном аромате куропатки с зеленым горошком по-английски, которая запивалась вином Шато-Леовиль, налитым в бокал из уранового стекла. И об убийстве, учиненном хозяином дома. О запахе драмы. Обо всех запахах, которые она ощутила в течение дня.

В дошедших до нее свидетельствах голоса обретали телесность – именно то, что голоса могли передать. Она проникала в тела тех женщин через их голосовые связки, через исходящие от них звуковые волны. Рассказывая о пережитых мучениях, они заставляли ее чувствовать смрад, холод и запах раздираемой кожи. Она слышала скрежет ложки по донышку пустой миски и ощущала на губах вкус крови.

Затем она подумала о заказе, поступившем от друга-художника. Надо бы удвоить количество тел и наполнить каждую фразу двойным смыслом, двойным запахом. Разделение людей на богатых злодеев и их агонизирующих жертв не корректно: любой из нас в зависимости от обстоятельств может оказаться на той или иной стороне. Ей надо было написать свой текст так, чтобы запах мучителей и жертв смешивался в каждой фразе, чтобы он преследовал нас вечно.

Запах – это аванс, который выдает нам тело. А слова и голоса делают объемным то, что видят наши глаза.

Через голоса несчастных женщин она попала в их тела и была принята ими. Ей надо было продолжать жить в своем теле, теперь запятнанном запахами, пока она сама не опишет их и не передаст тем, кто будет читать.

* * *

У войны не бывает приятного запаха. Она пахнет кровью, потом, гниющей плотью, дымом, стоячей водой, грязью, пылью. Не существует войны, от которой исходил бы сладкий аромат, и чтобы утверждать это, нет необходимости знать все войны.

Запах голода.

Запах рваных ран.

Есть ли запах у голода?

Война состоит из запаха бессмысленных потерь, она пахнет тем, о чем и ком не позаботились, – забытыми людьми и заброшенными полями, от нее исходит запах уничтоженной повседневности, запах человека, который забыл, что он человек.

Каждый запах, который производит наша жизнь, – результат наших действий, как индивидуальных, так и коллективных, следствие наших контактов с природой и другими животными, наших привязанностей и нашей жестокости.

«По мнению Аристофана, само по себе неучастие в войне является синонимом изящного запаха»⁹.

«В давние времена бывало, что жители осажденного города ставили на виду, на крепостной стене, кадильницу в знак признания своего поражения. Враг буквально чувствовал запах победы.

Это был сладкий аромат победы»¹⁰.

«Во время перемены блюд на пышных банкетах в помещение вносили благовония. Иногда гости развлекались тем, что бросали друг в друга яичную скорлупу с розовой водой»¹¹.

Нам кажется, что мы можем вообразить все вкусы радости, но есть ли запах у гнева?

Говорят, деньги не пахнут, но у тех, кто ими обладает, запах есть.

«Вдыхал ли Орфей духи своей супруги, прежде чем обернуться?»

Она записала это в свой блокнот.

В мифе рассказывается о мертвой тишине, заглушавшей звук шагов, и поскольку Орфею было запрещено говорить с Эвридикой, он не мог доверяться слуху, чтобы убедиться в ее присутствии.

Но возможно ли, чтобы у столь талантливого музыканта не были развиты другие чувства? Неужели ему не приходило в голову, что заметить присутствие другого человека на расстоянии можно не только при помощи зрения и слуха? Разве не мог его успокоить запах возлюбленной? Или, может быть, тело Эвридики, оказавшейся в загробном мире, потеряло живой аромат? Или она слишком отставала, чтобы ее запах мог достичь человека, идущего впереди? Не потому ли Орфею нужно было увидеть Эвридику, чтобы убедиться в том, что она следует за ним? Запрет на зрительное восприятие лежит в основе множества мифов, от ящика Пандоры до Мелюзины и Медузы. И тем не менее история Орфея стоит особняком – обоняние могло бы позволить ему обойтись без зрения и таким образом обеспечить спасение.

В разных эпохах и цивилизациях считалось, что некий запах или, наоборот, полное его отсутствие – отличительное свойство призраков и загробного мира. Иногда сам призрак становился воплощением запаха, потому что он тоже легок и летуч. Ветер бесконечно носит его туда-сюда, он витает вокруг живых людей. Он бесформен, но вездесущ. Греческий Элизиум величественно благоухал нектаром и амброзией, тела богов распространяли вокруг себя изысканный аромат. В другой цивилизации смрад – удел страны мертвых, тогда как благоухает Восток, где обитают боги живых¹². Согласно мифологии еще одной цивилизации, в загробном мире ничем не пахнет.

Как лучше всего определить присутствие у нас за спиной какого-то человека, на которого мы не можем посмотреть? По голосу? По запаху? По звуку шагов? По теплу, исходящему от его тела? Протянув назад руку и дотронувшись до него кончиками пальцев?

Можем ли мы быть уверенными в том, что он рядом, если ничего из вышеперечисленного нет? На что нам опереться в таком случае?

Когда говорят, будто «ощущают», что в соседней комнате кто-то есть, – можно ли поверить в присутствие призрака? И как в таком случае отличить призрака от живого человека?

* * *

Что за чувства испытывают на самом деле, когда говорят, будто ощущают чье-то присутствие?

Существует ли загробный мир для наших запахов?

Между Женевой и Лос-Анджелесом

У нее была привычка, выпив с утра чашку кофе, общаться со своей подругой С. С. была историком, занималась средневековой Центральной Азией, а она сама преподавала историю современного искусства. Каждая из них занимала должность в университете: она во Фрибуре, а С. – в Тайпее, но благодаря тому что у обеих каникулы были в одно и то же время, им удавалось встречаться несколько раз в году. Зимой одна из них проводила семинар-интенсив где-нибудь за границей, вторая присоединялась к ней, пользуясь выходными днями в конце года. Но этой весной им обеим пришлось в течение полутора месяцев работать далеко друг от друга – одна читала лекции в Женеве, другая в Лос-Анджелесе, и они общались по интернету.

Обычно, когда она звонила С. утром, в Тайпее была вторая половина дня, но теперь, когда С. оказалась на западном побережье США, они поменялись ролями.

Однажды утром С. сказала: «Вчера ты приготовила мне еду».

С., которая не допускала никаких уступок, когда речь заходила о качестве еды, была шокирована убогостью и дороговизной американских продуктов питания и критиковала их с самого первого дня. Это стало для нее дополнительным источником тревоги. В последние дни она не очень жаловалась на свои мучения, но тем утром сказала:

– Вчера ты приготовила мне еду.

– Как это?

– Мне это приснилось, – ответила С. таким тоном, как будто речь шла о чем-то очевидном, после чего добавила: – И думаю, это было уже не впервые – ты подала мне лепешки, сделанные из остатков ризотто с шафраном, значит, ты готовила мне это ризотто позавчера, но я не помню, как ела его.

То, как С. из природы блюда выводила, что подруга снилась ей две ночи подряд, вызвало у нее улыбку. Что же, если ей хорошо от того, что я ей снюсь, тем лучше, думала она.

– И как, было вкусно?

– Конечно, спасибо! Особенно это ризотто вот так, с шафраном… – С. сделала вид, что берет щепотку шафрана. – Пахло просто божественно!

После этих слов она немного смутилась.

– Прости, что морочу тебе голову своими историями о еде. Не думала, что это будет так сильно меня волновать. Осознав, что должна пробыть здесь еще больше месяца, я чуть не впала в панику. Вот почему позавчерашнее ризотто произвело такое благотворное действие.

– Дорогая моя, если это доставляет тебе удовольствие, я буду готовить для тебя в твоих снах!

Следующей ночью сон приснился ей. Она была у себя в кухне во Фрибуре. Из духовки аппетитно пахло слоеным пирогом с кровяной колбасой, фруктами и специями. Она мыла одуванчики, цветки и листики настурции, дикий укроп и кислицу – хотела сделать мистиканзу, салат из диких трав. Собираясь попросить С. открыть бутылку вина, она проснулась.

Ей надо было дождаться, пока С. встанет, чтобы рассказать ей сон. Когда в начале вечера по женевскому времени С. позвонила, она в первую очередь спросила, снилась ли она ей опять.

– Я больше ничего тебе не готовила? Может быть, десерт? Панна-котту? – пошутила она.

– Нет, представь себе, я ничего не ела сегодня ночью. Но мне снилось, что у нас с тобой каникулы. Мы собирались обедать в саду какого-то загородного дома, и я расставляла складную мебель – столик и стулья, а потом проснулась.

Это знак, думала она.

Возможно, она почувствовала запах своей мистиканзы, отсюда сон про весенний сад. Ей нравилась игра, затеянная С., но подобное совпадение удивляло. Она тоже рассказала С. свой сон, и та пришла в восторг.

– Я хотела бы поспать подольше, чтобы отведать твоего слоеного пирога – он такой вкусный, – ответила она, понимающе улыбаясь.

С тех пор у них возник ритуал – они рассказывали друг другу, что ели во сне. Их связывало скорее непоколебимое доверие друг к другу, нежели пламенная страсть, но разговоры о снящейся еде, казалось, добавляли дополнительное измерение их отношениям. Раньше они иногда обсуждали отдельные блюда, например, в ресторане или во время путешествия, но, хотя обе любили готовить, эта тема никогда не занимала столько места в их разговорах. Возможно, потому, что они так много говорили об этом, сюжеты их снов пересекались, и им удавалось их запоминать. Но совпадения следовали одно за другим, опровергая эту гипотезу.

Однажды ей снилось, что она готовит пюре из баклажанов с кашком¹³ по-ирански, а С. видела во сне ташкентский рынок, где она купила курт – сушеный ферментированный йогурт в форме шариков. В другой раз С. приснилось, что они обе в гостях у друзей, которые угощают их дымящимся пловом, поданным на большом блюде, а она видела во сне, что они с С. сидят в тайваньской столовой. На первый взгляд, ничего общего между этими снами не было, но запах кислого молока в первом случае и жирный пар, поднимающийся от риса, – во втором, объединяли их. Даже если в своих снах они были в разных местах, даже если одна не снилась другой, теперь они знали, что через их сны красной нитью проходит обоняние, ночь за ночью.

Что за паутина там плелась?

Такую жизнь пары перелетных птиц они вели уже лет десять. С тех пор как они познакомились, еще будучи студентками-дипломницами, им всегда удавалось найти время для встречи, а когда стали жить далеко друг от друга – для общения по интернету. Они пытались найти работу в одном городе, но, с учетом того, что они занимались совершенно разными вещами, это было равносильно подвигу. Вроде бы они нашли компромисс и выработали себе ритм общения, а той весной, когда их разделял океан, у них появилась новая территория для встреч – обоняние. Эта территория ширилась с каждым днем, с каждой неделей, и в результате они поняли, что их двойники в снах ведут отдельную от них жизнь, проживают собственную историю любви, которая, будучи немного иной, тем не менее оставалась той же самой. Связывавшая их красная нить, поначалу совсем тонкая, становилась все короче и крепче. В своих снах они часто встречались, ходили куда-нибудь по вечерам, путешествовали – и постоянно ощущали одни и те же запахи. В основном это были запахи еды, порой иные – например, запах прачечной, топящегося камина, птичьих перьев, лежащих на скамейке, деревянного амфитеатра. Дар, которым они обладали и который ощутили во сне, поражал.

В какой-то момент они перестали рассказывать друг другу сны – и так знали, что им снится одно и то же и время от времени сны открывают для них новые горизонты, новые ощущения.

Однажды ночью во сне они ощутили запах друг друга.

Люди всегда стремятся уничтожить расстояние, отделяющее их от любимых. Сначала письма, потом телефонные звонки позволяли им стать ближе друг к другу. Наконец, появилась видеосвязь.

– Как ты думаешь, не изобрели ли мы только что средство для передачи запахов на расстоянии?

– Надо срочно запатентовать машину «телеобоняния»!

Они рассмеялись.

Потом С. спросила:

– Дорогая моя, как ты думаешь, что будет, когда мы наконец встретимся? Будем мы и дальше чувствовать друг друга во сне?

– Еще бы! Зачем лишать себя возможности получать двойное удовольствие – и днем, и ночью? Когда мы увидимся, мы сможем соединить все ароматы нашего существования и наших снов, жизнь станет вдвое ярче, и…

…и моя нежность удвоится, подумала она в ту минуту, когда С. произнесла эти же слова.

* * *

«В Древней Греции однажды вечером во время пира в зал выпустили пропитанных всевозможными ароматами голубей и окропили духами гостей ‹…› На состязаниях, устроенных Антиохом Эпифаном в Дафне, всех выходящих на арену умащивали благовониями – одним из пятнадцати ароматов ‹…›, из чего можно сделать вывод, что в античности запах считался не исключительным свойством каждого человека в отдельности, а принадлежащим сообществу в целом»¹⁴.

– И они больше никогда не расставались, – написала она, подчеркнув предложение.

– Они, то есть запах и она.

Лишь намного позже она узнает, почему написала это именно так. Но то, что записано, однажды обязательно произойдет.

В Тегеране

В конце дня от ее отца пахло иначе, чем утром. Запах не был неприятным, нет. Он будто бы переставал быть человеком и превращался в нечто иное. Что-то в этом запахе напоминало индиго, и когда она с наступлением темноты открывала дверь дома, ей казалось, будто перед ней не отец, а морские волны, которые она видела только на картинах. Она думала, что море, должно быть, пахнет так же. Может быть, он каждый день ныряет глубоко под воду, чтобы достать со дна настоящие звезды? Он часто читал ей стихи, из которых она понимала лишь отдельные строки и ритм которых убаюкивал ее, как колыбельная песня. В ее сознании то, о чем рассказывалось в этих фантастических стихах, слилось с действительностью, и она поверила, что звезды плывут по небу так же, как и по морю, и что лошади скачут то по пустыне, то по подземным пещерам.

Когда мать ходила за покупками и брала ее с собой, она никогда не улавливала на других мужчинах запах, похожий на запах ее отца. Но когда однажды мать купила сбрызнутые водой овощи, ей показалось, что через сухой шелест скомканной газеты, в которую торговец завернул зелень, до нее долетает легкий знакомый аромат.

Ее отец не походил на других. Других она видела лишь изредка, и они ее пугали. Она в любой момент ожидала, что они вот-вот ее отругают, а отец всегда смотрел с улыбкой, прятавшейся в уголках глаз. Именно он научил дочь читать и писать – сначала на персидском языке, затем на арабском. Узнав, что «песни», которые она слушала каждый вечер, можно записать на бумаге, она очень разволновалась и по утрам стала переписывать предложения, которые отец оставлял ей перед уходом на работу. Еще ей нравилось резать тростник, чтобы делать из него калам – остро заточенную тростинку, применяемую в каллиграфии. Запах чернил немного напоминал запах отца, как будто в бутылке с чернилами содержался концентрат моря.

Позже, когда она подросла и стала помогать отцу в работе, она поняла, откуда взялся этот запах. Он был печатником, печатал книги, которые если не были совсем секретными, то уж точно предназначались не для всех. С отцом работали несколько человек. Они брали из наборной кассы свинцовые литеры и набирали текст, глядя в рукопись. Ей достался маленький закуток, прямо рядом с наборной кассой. Она там сидела и проверяла набор на предмет опечаток.

Она не могла рассказать подружкам о том, чем занимается на работе, но гордилась своей миссией и доверием отца. Она была его сообщницей. Впрочем, подруг у нее было мало, и мало с кем из них она могла разделить свою страсть к книгам. Она гордилась тем, что придерживалась той же веры, что и отец, и тем, что встречалась с верующими женщинами, но догадывалась, что отличалась от других, и отличие заключалось в ее главной страсти. Мелодия стихов, лившаяся бесконечным потоком, захватывала ее. Слыша, как их произносят, она успокаивалась, и с каждым повторением мир словно становился ярче, наполнялся новыми красками. Ей казалось, что на свете нет ничего прекраснее. Слова были ее религией.

Несмотря на то что она не занималась собственно печатанием книг, ее одежда впитывала запах типографской краски, и к концу дня она чувствовала это и радовалась, что окутана этим запахом – запахом отца. Ей казалось, будто она сама – книга, будто ее тело носит в себе поэзию.

Мало-помалу удовольствие плыть по течению мелодичного потока сменилось желанием погрузиться в более бурный поток, войти в незнакомый ритм. От декламации стихов к их сочинению – всего один шаг. Благодаря ей написанное в книгах зазвучало, и, познав эту радость, она нашла новое удовольствие – облекать в слова голос, проносившийся у нее в голове. И чернила, и бумага у нее были. Ее собственные творения имели мало общего с тем, что она выучила наизусть, – не касыда, не газель, не рубаи. Определить поэтическую форму ее сочинений было довольно трудно. Но в этих стихах было море, виденное в детстве в отцовском доме. Она следила за движениями волн, запах чернил словно разворачивал перед ней глубокую синеву, в вихре которой подчас кружились абстрактные, космические образы, не относящиеся к стихосложению. Чернила цвета индиго превращались в океан, во вселенную, в драгоценный камень, обитавший в ее молчаливом сердце. В стихах говорилось о том, как она их пишет, – о словах, вдохнувших жизнь в чернила, о море как о таинственном символе ее воображения. Интересно, что странность, особость собственного опуса не вызывала у нее сомнений. Хотя она и была дочерью издателя, мысль о том, чтобы напечатать свои стихи, ни разу не пришла ей в голову. Даже несмотря на одиночество, она была счастлива в своем коконе из слов, произнесенных и написанных ею самой и другими людьми.

Ее рассказ о море-космосе приобрел размах. Отец знал, чем она занимается, но, будучи человеком тактичным, вопросов не задавал. Он ждал, что она сама покажет ему свои тексты. Она приходила на работу рано утром, кипятила воду для чая и начинала писать, пока не приходили сотрудники. Вечером она возвращалась домой вместе с отцом.

Однажды ранним утром, перечитывая рукопись, она заметила, что не хватает одного листа. Она ломала голову, думая, где могла его потерять. На улице? Маловероятно. В библиотеке? Это невозможно, поскольку там она бывала редко. Затерялись в пачке листов? Скорее всего. Она все перерыла, но ничего не нашла. В конце концов она отказалась от мысли найти пропажу и попыталась восстановить текст, вспоминая, что было на пропавшем листе.

Но однажды в полдень, идя по базару за орехами – грецкими и миндалем, она услышала голос, напевавший фразы, которые показались ей до странности знакомыми. Это были стихи с потерянного листа. Удивленная, она обернулась. Циновки, натянутые между крышами, чтобы в переулке было не так жарко, фильтровали солнечный свет, ложившийся на землю неровными пятнами. Ее взгляд поймал глаза веселой девушки, которая, казалось, хотела с ней поговорить. Судя по выражению ее лица, они хорошо знали друг друга, как же она этого не помнит.

Девушка произнесла единственную фразу: «Я почувствовала тебя».

Заговорщически улыбнувшись, протянула большой конверт и, словно ребенок, которому не терпится пойти играть, развернулась на каблуках и исчезла из ее поля зрения в переулке справа.

Придя на работу на следующее утро, она вскрыла конверт, в котором оказались листы бумаги, исписанные стихами в прозе, как и ее собственные, но стихи эти не были связаны с морем. Они представляли собой сбивчивое описание растительного мира – деревьев, цветов и других растений, о которых она никогда не слышала и не представляла себе, как они выглядят. Читала, и ей казалось, будто она проникает в жилки листа, опускается под землю, к корням, поднимается вместе с соком по стеблю. И родство со всем этим, которое она вдруг ощутила, встревожило ее. Она выросла в другой семье, в иной обстановке, но, сказала она себе, эта вселенная могла бы быть ее домом, она не столь далека от ее мира, хотя преобладающий здесь цвет – цвет растений – и глубокая синева ее мира имеют мало общего.

Но в какой семье могли появиться такие стихи?

Она подумала о своем любимом запахе – запахе чернил. О своей жизни, пропитанной чернилами.

Теперь этот аромат превратился в строчку, буквы уводили ее от моря. Она подумала о той девушке. Может быть, от ее отца пахло лесом, и она в детстве ощущала этот запах?

Она попыталась воскресить в памяти запах девушки, но скоро поняла, что можно было не трудиться, – девушка пахла бумагой. Той, на которой она ежедневно писала.

Она поняла, что этой девушке она могла бы показать свои морские стихи, и кто знает, может быть, когда-нибудь они напишут что-нибудь вместе? О воде, которая из лесов стекает в океан, а потом поднимается к ночному небу в виде пара, напоенного ароматом трав.

* * *

Дверь открывалась. Они с братиком с нетерпением ждали, когда отец войдет. Когда она целовала его перед сном, от него всегда пахло кожаной курткой, немного бензином и всем остальным, чем он занимался в течение дня. Она вдыхала эту смесь, уткнувшись носом ему в шею.

Она почувствовала, как холод сковывает ее до кончиков пальцев, обжигает щеки. День только начинался. Она надела грубые сапоги на две пары носков, вышла из коттеджного поселка, пересекла улицу и направилась к фабрике, откуда уже шел запах, похожий на запах теплого испорченного йогурта. Раздвинув занавески, чтобы проникнуть внутрь, она попала в облако белого непонятно пахнущего пара.

Каждый человек приносит на себе запах того места, откуда пришел.

Само место и люди, которые переступали его порог, неизменно пропитывались этим запахом. Запахом огненным, горелым. Где-то в других местах он был алым и влажным. Временами он напоминал запах росы с виноградников, иногда – запах виноградного сока. Запах плесени на камнях. Серо-стальной запах.

Запах влажной человеческой кожи. Запах древесной стружки. Запах свернувшегося молока. Запах молодого тростника. Запах чернил цвета индиго, запах морской пучины. Запах пажитника. Запах алхимии. Какие стены не впитывают запах того, что производится в помещении, которое они окружают? Трансформируемые в процессе производства вещества отдают зданию свой запах.

«В процессе создания [аромата] важны ассоциации. Когда я растираю между пальцев листик герани, я, конечно, ощущаю запах герани, но также и запах черных трюфелей, и тут же вспоминаю, как пахнет оливковое масло; оно, в свою очередь, напоминает мне запах бобровой струи, в котором есть нотки березовых дров, и так далее. Ассоциация березы с геранью заслуживает внимания. Зачастую ассоциации самых далеких друг от друга запахов наиболее интересны»¹⁵.