Харьков в годы Великой Отечественной войны. Город и война

Ряд профессоров во время голодовки воспользовался предложением переехать в Полтаву – это профессор Троицкий и целый ряд других. Они, по-моему, и сейчас в Полтаве находятся. Квартиры эвакуированных все разграблены. Единственное, что мы могли спасать – это библиотеки. Библиотеки профессорские сейчас стоят, список сделан. За ними наблюдали мы, сами зная, что квартиры разнесут. Немцев книги не интересовали, поэтому мы библиотеку на тачки, сложим в шкаф, список сделаем, как полагается.

Благодаря тому обстоятельству, что здесь в институте было мыло, многим удалось откупиться от отправки в Германию. Доцент Соколов может целую историю рассказать о своей дочери. В том транспорте, который немцы не могли вывезти, они перебивали всех. Целые транспорты людей перебивали. Мне рассказывал товарищ в райкоме, что они где-то на Холодной горе закапывали. Там были почти одни женщины и дети.

Тут живет жена одного уважаемого профессора, дочь старого харьковского профессора с дочерью. Был момент, когда на одной кровати насиловали мать, на другой – дочь, когда эсесовцы заняли Харьков.

Второй раз, когда мне Дышкевич передал управление институтом, приехал немецкий директор Кривецкий. Он меня оставил в качестве своего помощника. Первый раз я был здесь на положении заведующего лабораторией, фактически приводил в порядок архив. Тут были брошены все документы студенческие. Все это валялось на дворе в ящиках. Все документы сохранил. По некоторым институтам нам пришлось сжигать некоторые секретные бумаги, которые были брошены. Я был официально на положении заведующего лабораторией, фактически такой лаборатории не было. Когда профессор Дышкевич уезжал второй раз, он мне оставил бумажку, что «управление институтом поручаю вам». Когда приехал Кривецкий, он меня оставил помощником.

Кривецкого мы все очень жалеем. Он случайный человек и его запутал Казакевич. В чем выражалась его связь с немцами? Он был членом управы, помогая Казакевичу, как обер-бургомистру. Он человек очень недалекий, по существу, неплохой человек, но это его запутало. Когда он узнавал, что при отступлении эвакуировался кто-нибудь из наших коллег, то не только какого-нибудь прижима к семье не было, а, наоборот, он старался найти работу, накормить, не с точки зрения создания популярности немцам, а просто из товарищеской солидарности. В сохранении имущества эвакуированных он принимал участие. Что мы прятали вещи, Кривецкий знал, только говорил, что «я официально это знать не должен».

Первый раз он уехал, семью оставил здесь. Причем, плакал, когда уезжал. Профессора его уговаривали: «Зачем вы едете, вы ничем себя не проявили, как посредник немцев». Он был членом общества «Просвита» – украинское националистическое общество. «Просвита» его больше всего пугала. Второй же раз, когда он вернулся, он – секретарь «Просвиты», директор института, уехал с немцами первый раз, считал, что он погиб для советской власти окончательно. Когда он уехал второй раз, всем рекомендовал остаться. К нему приходили, спрашивали, потому что все думали, что в Харькове не останется камня на камне. Когда у него спрашивали:

– Может быть, действительно, нужно куда-нибудь уехать?

– Нет, – говорит, – сидите спокойно. Чего вам ехать?

Так что уже по этому можно судить, что человек просто запутался. У нас о Кривецким сохранилось очень хорошее впечатление и просто жалко, что он связался с Казакевичем. Тем более, что мать его осталась здесь.

Зимой сидели без электричества. Немцы были с электричеством. У них свои походные станции и они в тех домах, где жили, освещались. Если «фрау» их жили, тоже освещались. Мы единственное, на что могли рассчитывать, – за 40 рублей бутылка бензина, и здесь сконструировали из пузыречков коптилочки, которые могли гореть всю ночь. Воду носили с Журавлевки. Причем, несете воду, вас остановил какой-нибудь бугай немецкий свистком. Если вы не остановились, могли получить по шее. У вас забрали ведро, вылили воду в кувшин и вы должны были идти снова за водой. Было счастье, если вы после трех-четырех таких рейсов принесли домой воды. Или встречал на улице, заставлял нести ему картошку, чемодан и было хорошо, если этим отделывался.

У нас было впечатление, что городская управа – барахло. Конечно, без какого бы то ни было разрешения немецкого командования она ничего не могла сделать. Можно было судить по разговорам. Если директор бежал в управу, то ему говорили, что нужно согласовать. В управе самой сидел немецкий советник, – так он назывался, а фактически это был человек, который решал все дела.

Улицы с внешней стороны выглядели так. Скажем, когда люди выходили, сначала долго стояли возле ворот или входных дверей, оглядывались. Могли схватить – и на окопы, или носить воду, для чего угодно. Поэтому, если на улице никого нет, перебежки делались до угла. На углу опять оглядывались. Если кучка немцев, старались обходить. Рассказывали даже, как можно проходными дворами идти. Специально в целых кварталах были сделаны калитки, чтобы не идти улицами и целые кварталы соединялась внутренними ходами.

Город мертвым был. В первые дни, когда пришли немецкие войска, я поразился, что в Харькове столько жителей. Первое время можно было видеть замерзших людей, лежавших 3, 4, 5 дней, которых никто не убирал. Обыкновенно, с наступлением темноты запрещалось ходить. Но уже задолго до темноты, кроме немецких солдат, на улицах никого не было.

Перед первым отступлением немецким, они устраивали облавы на улицах, даже мальчишек. Потом отводили к себе во двор для погрузки и куда-то отвозили. Напротив меня стоял эсесовец. Я грузил ему мебель на машину, а потом должен был ожидать своей участи. В коридорчике стояло человек 20, часовой у дверей. Я одного спрашиваю:

– Вы не купите у меня кольцо золотое, тяжелое, обручальное, 96%?

– Покажите, – говорит тот.

Я отвечаю, что оно у меня дома, но могу сейчас принести.

– Где ты живешь?

– Тут, напротив.

А там был проходной двор, из второго номера можно было выйти в мой дом. Я перебрался во второй номер, оттуда к себе домой и в течение целой недели не высовывал носа на улицу.

Масса случаев было, когда немцы, обещая обменять вещи, этого не делали. У меня получилось так. Мне обещали за золотое кольцо в 11 граммов 2 пуда муки и 2 коробки сальца по кило. Он забрал у меня кольцо, отдал пуд муки и скрылся. Это был немецкий офицер. Первое время они сами ходили, предлагали обменять. Держателями муки, хлеба и жиров были только немцы. Было распространено ходить километров за 60–70 менять, но я не в состоянии был зимой идти, и сколько притащишь? Одна очень культурная и интеллигентная женщина пошла в деревню менять, взяла свое барахлишко, приезжает и рассказывает, что «хватило у нас на то, чтобы переночевать, заплатить за ночлег и еду». В деревне меняли сначала хорошо, а потом стали выбирать нового фасона, новые вещи и давали гроши. Она любила пасьянсы раскладывать. Раскладывает пасьянс. Пристала хозяйка:

– Вы гадать умеете, погадайте мне.

– Смотрю, – говорит, – десяток яиц кладет на стол.

Начала врать. Прожила неделю, поправилась и едва на себе дотащила домой то, за что она там валяла дурака. Говорит:

– Мне стыдно потом признаваться.

Эти гадалки и хироманты появились в первый месяц прихода немцев. Эти бабы сидели везде, буквально, на перекрестках, раскладывали карты, засовывали себе по 50 целковых за пазуху, быстро мололи всякую чепуху, и возле них стояла целая толпа.

Было одно очень интересное учреждение, так называемое, «Домус» – учреждение, которое должно было по своему названию заниматься реставрацией домов. Занималось оно тем, что, если стоит дом целый, но никто не живет, он вам продавался на снос деревянными частями и продавались дрова, но не как дрова, а говорили, что на такой-то улице, в таком-то доме вы можете выломать потолки, двери и прочее. Этим занималось общество «Домус» совершенно официально. Этим топились жители первую зиму. По Грековской все дома – руины, у которых вытащены все деревянные части.

У ефрейтора Нунеса была галантерейная фабрика. Он мог предложить вам: «Хотите ехать на мою фабрику?». Некоторые военные вербовали на свои предприятия, кто хотел ехать работать, и отправляли туда. У них военная группа агитации была. На плакатах вы могли видеть, что максимум, что ждет лиц, направлявшихся в Германию, это, в лучшем случае, быть прислугой в немецком доме, а все сводилось к тому, как хорошо работать в немецкой семье, на газовой плите готовить, пылесосом подметать пол и на этих плакатах видите, как украинская девушка этим пылесосом подметает пол, на электрической мясорубке рубит мясо.

Радиовещание по улицам было организовано.

Я два года не мог близко подойти к вокзалу. Когда мне сказали, что от него осталось только место, я просто туда не мог подойти близко. Рассказывали, что немцы, чтобы наши не могли быстро перейти на широкую колею, везде обрезали шпалы.

По словам мешочников, ездить можно было довольно свободно. Приходил немец с чемоданом, и каждый плату за проезд клал ему в чемодан натурой – яйца, масло. Он собирал эту натурплату, и тогда ехали более или менее спокойно.

Нам точно было известно, какие места заняты, когда бои в Даниловке³⁸⁰ – деревня возле города. Когда комиссар Нунес приходил, спрашивал:

– Скажите, что вам говорят? Вы больше знаете, чем я.

Продвижение наших частей, помимо того, что мы слушали радио, даже когда бои были возле Харькова, на Холодной горе, в Липовой роще³⁸¹, в районе пограншколы – это было тоже известно. Вблизи города бои были дней пять-шесть в районе Померок³⁸², километров шесть по Сумскому шоссе³⁸³, а в общей сложности дней 10. В городе сил последнее время у немцев было немного. Счастье харьковчан, что не было эсесовцев последнее время. Месяца два назад их почти всех перегнали в Италию. Только после этого легче вздохнулось. Если бы были эсесовцы, то, конечно, Харьков бы не уцелел, т. е. столько бы жителей не уцелело. Первый раз эсесовцы отходили, они, проходя, подходили к дому и бросали в окно гранаты, или бросали вначале бутылки с бензином, а потом гранаты. Так они проделали на Плехановской улице, по Москалевке³⁸⁴ при первом отступлении.

Наибольшее количество разрушений было при первом приходе немцев. Причем, немцы потом распускали слухи, когда они вернулись, что за разрушение Харькова был расстрелян комендант. При занятии немцами Харькова здесь была бомбежка целый день. Были колоссальные разрушения. Большие дома на улице Карла Либкнехта³⁸⁵, в Нагорном районе³⁸⁶ были разрушены во время этой бомбежки. Затем, во время уличных боев первый и второй раз масса домов пострадала от снарядов. Уличные бои были и в августе, но первый раз их было больше, когда эсесовцы были в Харькове. Последние разрушения сравнительно небольшие от артиллерийского обстрела. Когда немцы оставили Харьков, они еще дня два обстреливали. На нашу территорию упало снарядов 20.

Если вы пойдете по улице Свободной Академии³⁸⁷, на Москалевку, там еще больше разрушений. В центре большие дома, и они впечатление производят большое. Возле речки, район Мещанской³⁸⁸, Николаевская улица³⁸⁹, сплошные разрушения. В центре еще дома возможно реставрировать, а там – безнадежно.

Тут была свободная торговля, вернее, бессовестная спекуляция. На каждом шагу торговали самогоном совершенно свободно. Каждый немец чем-нибудь торговал. Он имел возможность в определенное время на дома получать посылки. Получает посылку, скажем, 200 грамм одних камешков для зажигалок, один камешек стоил 5 рублей, или иголки, нитки. Эсесовцы неограниченное количество вина получали и спиртных напитков и продавали в эти лавочки. Лавочники занимались исключительно массовой спекуляцией, и, конечно, все эти торговцы жили основательно. Если вы увидите человека цветущего вида, то он обязательно имел лавочку или имел какое-нибудь отношение к спекуляции. Хлеб, скажем, стоил 130 рублей. Кто его мог купить? Тот хлеб, который последнее время выдавали немцы, был несъедобным. Это – просяная шелуха. Когда просо делают, получается мелкая пыль пополам с соломой. Это формировалось в кирпичи и продавалось как хлеб. Есть его так нельзя, нужно было с жидкостью глотать, потому что забивало горло и вызывало кашель.

Немцы создали эту торговлю. Обычно, немецкий солдат заходит с черного хода, выбирает, что ему захочется, продает консервы, – особенно интендантские чиновники, – папиросы, табак.

Сейчас было предложено тем, кто имел лавочки, чтобы их открыли на первое время, когда нельзя организовать доставку, снабжение для того, чтобы не делать резкого ухудшения. Этими лавочками почти никто не пользуется. Лавочник на углу улицы, где я живу, сегодня торгует картошкой, 10 рублей за килограмм.

Мы дизель пустили на другой же день после занятия нашими частями Харькова. Мы уже дали первое литье чугунное Харькову. Даже типография все первые части, которые заняли Харьков, обслуживала в первые же дни. Мы на другой же день начали работать. Все пошло: типография, столовая была открыта, а через неделю я всем выплатил зарплату. Спички мы и сейчас вырабатываем. Правда, профессоров и доцентов сейчас изъяли. Группа инженеров в 20 человек занялась восстановлением промышленности. Начал работать литейный завод, электростанция в полтораста лошадиных сил, столовая.

В Харькове ходили советские, немецкие и украинские деньги, но украинские никто не брал. Больше всего в цене были советские деньги. Только те, которые ориентировку имели на Одессу и на правобережье, они собирали немецкие деньги. Нужно сказать, что немцы при отступлении довольно беспощадно марки меняли на советские деньги. Это зло такого не возбуждало, как первый раз. У них паника была, что они уходят навсегда и прощаются. Первый раз они заявили, что «вернемся скоро», а теперь говорили, что никогда не увидимся.

Налог платили 10% зарплаты. Эти деньги, очевидно, сдавали в банк.

Я сам люблю музыку, мой брат композитор, но я в течение этих двух лет не мог слышать звука музыки, не было желания идти в театр, кино.

Последнее время немцы, которые были под Сталинградом, начали петь «Стеньку Разина». Ребятишки пели:

 
Серенький в соплях платочек
Немец мне дал постирать,
Дал мне он хлеба кусочек
И котелок облизать.
 

Это, буквально, настоящая фотография отношения немцев.

У них было такое выражение, что «война прима, война гут, фрау дома, фрау тут», а последнее время пели «вшиска енц (все равно) всем капут».

Уборные для итальянцев и немцев были различные, а для начальствующего состава особые, для цивильного населения особые.

Профессор-химик Мюллер заходит в кабинет директора нашего института. Висит портрет Менделеева³⁹⁰. Он спрашивает, кто такой. Говорят, что знаменитый химик Менделеев.

– Это директор института?

– Нет. Вы же знаете периодическую систему.

– А да-да, юде был, еврей.

Была устроена жуткая резня евреев³⁹¹. Было напечатано обращение «К жидам города Харькова». Слово еврей не фигурировало. Предложено было всем евреям выселиться в бараки за тракторным заводом. Нужно было видеть эту картину. Вся Московская³⁹² была запружена детскими колясочками с малыми детьми и барахлом. Через несколько дней мы узнали, что детей перетравили, а остальных перебили. Говорят, что там 14 тысяч³⁹³ человек было и немногим удалось спастись оттуда.

5 сентября 1943 г.

(Государственный архив Харьковской области, ф. П-2, оп. 31, д. 17, л. 30–35об. Оригинал, машинопись).

№ 9
Из стенограммы беседы, проведенной с доцентом кафедры неорганической и аналитической химии Химико-технологического института Екатериной Алексеевной Соколовой

Работаю я здесь 27 лет. Когда уходили наши, осталась я здесь по несчастному случаю. Мой муж, профессор Гундер³⁹⁴ умер от разрыва сердца при бомбежке. Он охранял свой корпус, осколок попал ему в ногу. Он всегда страдал сердцем, очень горячо переживал все события. Ему казалось, что страна погибает, забыл семью совершенно, взял на себя обязанность охранять институт по пожарному делу. Поэтому я осталась здесь. У меня двое детей, 15 и 19 лет. Живу в Химико-технологическом институте, 2-й корпус, квартира 11. Случилось все вместе и личное несчастье, и общее несчастье – приход нежелательных гостей, которых я теперь называю исключительными варварами. Раньше, до их прихода, мне казалось, – я откровенно должна признаться, – что все наши разговоры и описания утрированы, хотя бы взять кино «Доктор Мамлок». И в газетах писали. А пробыв здесь почти два года, я с полной уверенностью могу сказать, что мы говорили до этого времени слишком мягко о фашизме и не доходило до нас, что значит фашизм.

Я лично осталась здесь по несчастному случаю. Но муж смотрел иначе, что может быть, лучше остаться с целью работы в нашу пользу. Он ненавидел, не любил немцев, а поэтому считал, что наш институт оставлялся нами, может быть, не совсем правильно. Когда же совсем близок был момент подхода немцев, муж в отчаянном состоянии старался все прятать. Он работал здесь 30 лет и любил лабораторные установки, обставлял студентов шикарными вещами. У него большие богатства были. Он сам любил строить приборы и решил кое-что спрятать в подвал, подкоп некоторый делал. Но здесь была в то время иная установка, что все надо было уничтожать. Эта двойственность довела его до такого состояния. Ему жалко было, что все гибнет, и последняя фраза была такова:

– Неужели вся страна погибнет! Нет, этого быть не может. Года полтора-два это продлится, не больше.

Через десять минут пришли, сказали, что он ранен. Когда я пришла, он был мертв. Я считаю, что эта гибель, гибель отчаяния. Он бы мог не попасть в такую обстановку, а хотел от зажигательных бомб защитить лабораторию.

Я осталась в очень тяжелом положении с двумя детьми. Его первая жена, с которой я была в очень хороших отношениях, была тяжело больна. Мы даже ей не сказали, что он умер. На меня напало отчаяние. Я решила, что нам все равно гибель. Бомбежка постоянная. Была такая мысль, что цианистый калий был бы. Дочь у меня более стойкая, говорит:

– Зачем такие вещи делать, попробуем пожить и побороться с врагами, и будем действовать так, как говорил папа. Если остаться, так остаться только с целью сбережения некоторых вещей, в надежде, что это продлится год-полтора, не больше.

И, действительно, первый момент, когда у меня это отчаяние немножко улеглось, и когда пришел враг, мы как-то никуда не выходили, сидели дома около больной первой жены моего мужа и старались быть более замкнутыми. Я даже в институт первые два дня не ходила, а потом пошла. Нашла свою лабораторию в очень плохом состоянии и решила, что муж-покойник был прав. Все было раскрыто, разграблено. Правда, у меня ключ забрало наше начальство, директор Пасечник³⁹⁵ и завхоз Робинзон. Мне докладывали, что он там ходит и уничтожает молоточками, все бьет. Когда я пришла в лабораторию, у меня сердце екнуло, когда увидела одного рыжего немца уже там. Два дня уже у нас жили немцы. Он ходил с блокнотом по лабораториям и записывал наиболее ценное. Мне стало больно: зачем все раскрыли, лучше бы это все было заперто. Например, он записал спектрограф, магнитометр, которые стоили в мирное время 15–20 тыс.

Он начинает меня спрашивать, кто я такая. Спрашивает, почему я не уехала. Рассказала почему.

– А то бы вы уехали?

– Конечно, – говорю, – скрывать не буду, так бы уехала, потому что больно видеть всю эту гибель и тяжело.

Почему-то вдруг поинтересовался социальным происхождением. Это мне было странно, говорю:

– Может быть, вы национальностью тоже интересуетесь?

– Да нет, – говорит, – как будто так известно.

Мы с ним изъяснялись, главным образом, письменно. Он мне задавал вопросы, я отвечала. Когда я сказала ему, что я дочь священника, он говорит:

– Быть не может.

– Почему?

– У большевиков все такие уничтожены.

– Совсем нет, – говорю, – это зависит от данного человека. Причем тут социальное положение, если работаешь честно.

– Ах, вы у большевиков работали честно!

– Конечно, – говорю.

Как он к этому отнесся? Даже, пожалуй, ему понравилось. Я спросила, что ему нужно, что он тут хочет.

– А видите, все открыто. Я интересуюсь, что у вас осталось.

Я прошу отрекомендоваться. Он говорит – Кюль. Спрашиваю:

– Вы химик?

– Да, я доцент, – называет какой-то университет.

– Очень приятно, – говорю, – что вы коллега. Что вас интересует?

– Интересует то, что у вас осталось. Пожалуйста, покажите, что где у вас есть.

Я ему показала. Подвал был закрыт, завален мусором и некоторые комнаты были закрыты. Я его провела туда, где было только открыто и разрушено. Медь снята, никель снят, остались остовы, ничего ценного нет.

– Да, я заметил два ценных прибора, которые целы.

Говорю, что случайно они остались целы, и обратила его внимание, что объектива нет. Объектив лежал в шкафу. Думаю: может быть, не обратит внимания.

– Да, – говорит, – я вижу. Это все для нас так оставили?

– Да, конечно, – что же я буду скрывать.

Это было первое знакомство с этим человеком. Потом началось хождение солдат немецких. Тоже все интересовались, все спрашивали. Думаю, что же делать? Решила ключ заказать и запереть все, что осталось. Это мне удалось сделать с нашим теперешним завхозом, который остался – Тимохин, старик, пропитанный советским духом. У него все сыновья в Красной армии. Он помог мне собрать, например, весы, которые не особенно были разбиты – это главная часть нашей лаборатории. Некоторые были побиты, но некоторые можно было восстановить. Мы их убрали в разные места, чтобы показать, что их меньше, чем на самом деле, хотя в весовой перед этим Кюль был, но в других комнатах он не был. Потом я заметила в блокноте у него весов 25, значит, он посчитал. На самом деле у нас их было около 50. Забрали из лаборатории.

Тут начались собрания еще. На первом собрании я была. Возглавлял собрание Крамаренко, который вдруг по радио был провозглашен бургомистром. Я его давно знала, но никогда не думала, что он вдруг будет бургомистром. Я с интересом пошла на это собрание, но сидела на задних партах, слушала. Слезы навертывались на глаза, потому что произносились некоторые слова, сердце режущие: избавление от жидов, большевизма и т. д. Это все равно, что очнуться в другом мире, это сон какой-то. Настолько резко для меня изменилась обстановка, что я даже не верила.

Потом я на эти собрания вообще не ходила и старалась никуда не ходить, лаборатория и квартира, больше ничего. Здесь в нашем институте организовался политехнический институт. Вначале был избран профессор Терещенко директором этого института. Мне все время было непонятно, что должен делать этот институт. Появился главный директор – немец, по виду приятный человек. Через кого-то он узнал о смерти профессора Гундера, выразил какое-то сочувствие и просил меня зайти, но я, конечно, не пошла. У нас тут вдруг профессор Казакевич стал возглавлять институт с политической стороны. Он встретил меня и говорит: «Нужно пойти, он оказался недоволен».

Потом был устроен вечер в институте. Кто был на этом вечере, не знаю, потому что я не была, дети – тем более. В общем, я решила жить только интересами лаборатории исключительно. Предложили мне занять должность заведующей лабораториями всего химического корпуса. Я согласилась, т. к. это дало бы мне больше права хозяйничать в этом корпусе.

Открылось у нас производство. Сначала нам обещали учебу, набор националистов украинцев и т. д. Обещаний было много, чуть ли не с первой недели создать институт и т. д. Мы делали вид, что готовимся, приводили в порядок лаборатории. Открылось у нас производство мыловаренное, спичек, парфюмерии и т. д. То, что во главе был первое время Терещенко, это до некоторой степени спасло институт. Профессор Терещенко сумел подойти к психологии немцев. Они спекулянты, живодеры, жулики. Им нужно было что-нибудь сунуть – и все будет в порядке. Профессор Терещенко умел это делать. Правда, он себя не забывал, но это нельзя ставить ему в особую вину.

Я лично в это производство не вошла. Может быть, выгодно сохранить свой желудок, питаться, шахер-махер делать, но я решила, что я этого не сумею сделать, поэтому осталась в лаборатории, делала вид, что все привожу в порядок, делала вид, что мы работаем, и чтобы создать рабочую обстановку, я создала аналитическую лабораторию. К нам стали обращаться, не можем ли мы сделать анализ. Профессор Терещенко говорил, что это надо сделать. У нас был институт металлов и там остался материал. Им нужно было его расшифровать, очевидно, для того, чтобы увезти в Германию. Спрашивали, например, сколько процентов никеля. Я это делала.

В одно прекрасное время вдруг что-то без платины нельзя было сделать. Я заявляю, что без платины этого сделать нельзя. Через некоторое время на мою квартиру приходит какая-то переводчица и говорит:

– Я слышал от ученика вашего мужа…

Я попросила назвать фамилию.

– Он просил не говорить. Я слышала, что вы очень нуждаетесь, что у вас такое несчастье, ваш муж, профессор Гундер погиб. Этот ученик говорит, что у профессора Гундера была своя платина. Вы, пожалуйста, за большую цену эту платину дайте. Придет советская власть, она ничего не будет стоить.

Я говорю, что все это очень заманчиво, но, к сожалению, профессор Гундер не оставил для себя лично ни грамма платины. Она недоверчиво на меня смотрит. Мы потом несколько раз встречались, и она не кланялась. Выходит и говорит:

– Удивляюсь, как вы можете оплатить такую квартиру.

Говорю, как-нибудь проживем в одной комнате. Эта переводчица была довольно пожилой женщиной харьковчанкой.

Через некоторое время меня вызывают в Викадо. Я думала, что по делам анализа. Когда вхожу, в комнате сидит очень важный господин какой-то. Я не знаю предрассудков, но в эту ночь мне как раз снилась эта рожа, толстенный генерал, который за мною гнался. Я даже перепугалась. Он сидит, вдруг молча пальцем меня подзывает, вытаскивает из кармана платиновый тигель и спрашивает:

– А у вас это есть?

– Нет, – говорю, – все вывезено. Но вы знаете, где у нас?

– Да, да, в Технологическом институте. Ну, хорошо, больше мне вы не нужны.

А через неделю приходит комиссия, в том числе и он, и говорит:

– Хотим здесь все посмотреть.

– Пожалуйста, смотрите, – открываю дверь. Они смотрят везде, в шкафах, в столах, закладки.

– Покажите бывший кабинет профессора Гундера.

Он любил всегда хорошую обстановку. У него витринка была с показателями приборов, она уцелела.

– Где был у него письменный стол?

Показываю.

– А вот у него был сейф?

– Сейф, – говорю, – в другой лаборатории.

– Так вот, покажите нам его.

6 кг платины было профессором Гундером сдано и платина довезена благополучно. Подвожу к сейфу, показываю, раскрываю пустой совершенно сейф. Ничего нет. Потом заявляет:

– Здесь есть какой-то потайной шкафчик.

– Нет, – говорю, – смотрите.

Они ничего не нашли. Еще походили:

– Больше у вас, – говорит, – помещения нигде нет?

– Нет, – говорю.

Заперли, ушли. И вот я тогда пришла к заключению, что все-таки хорошо, что платина была увезена. А вдруг я соблазнилась бы? Нет, не соблазнилась бы. Дочка мне говорит:

– Мама, вот если бы у тебя был платиновый тигель, ты бы его отдала?

А сын Борис говорит:

– Нет, ты бы его не отдала, – и дальше говорит вроде того, что если бы я отдала, то была бы его врагом.

Интересно, что здесь некоторые занимались доносами. Правда, интеллигенция этим мало занималась, но все-таки Харитонов, машиностроитель, специально занимался тем, что доносил немцам о квартирах уезжающих и о некоторых лабораторных ценностях. Я считаю, что лаборатория профессора Терещенко была занята, профессора Гаратопова, профессора Геронимуса были заняты по его доносу. Этот же Харитонов явился ко мне в лабораторию. Я ничего не подозревала. Еще до прихода немцев он был, по-моему, честный советский человек. Он приходит ко мне, говорит:

– Екатерина Алексеевна, тут были замечательные весы. Профессор где-то их прятал, но где, не знаю. Я найду человека, которому можно сбыть эти весы. Знаете, они сколько стоят?

– Сколько?

– Сто тысяч.

Я говорю:

– Этих весов, по-моему, нет, они вывезены нашим директором Пасечником. Это был подарок профессором директору.

– Но, Екатерина Алексеевна, вы меня давно знаете…

– Конечно, – говорю, – я вас прекрасно знаю, вы человек очень приятный, но весов нет.

– У вас, ведь, много весов осталось. Сколько? Наверху у вас было 40 весов, внизу.

Я провожу его в ту же самую комнату, говорю:

– Вот что осталось. 20 весов.

Смотрю на него, думаю: что это значит? Задаю вопрос:

– Почему вы меня спрашиваете? Хотите купить эти весы и мне помочь в материальном отношении?

– Да.

– Не могу… – говорю.

– Знаете, Екатерина Алексеевна, вас считают все наивной институткой, даже дурочкой. Вы сейчас худеете… – (я потеряла полтора пуда³⁹⁶).

Я говорю:

– Знаете, Харитонов, не могу.

– Придут большевики, я скажу: берегла для немцев и немцам все отдала.

– Неужели вы мне не верите? – спрашиваю.

– Да, нет, если бы вы повели меня еще куда-нибудь…

– Водить я вас не буду, потому что некуда. А кому вы понесете их?

– Я это делаю для одного завода, – начинает мне какую-то глупость плести.

Кончился этот разговор тем, что он от меня пошел, убедившись, что ничего нет, кроме этих 20 весов. Немцы не предполагали, что кроме физической лаборатории есть еще химическая лаборатория, а я часть весов туда отправила. Настроение у меня и сотрудников было такого характера, как-то побольше все уберечь. До этого времени у меня было какое-то отчаяние. Думаю: неужели наши окончательно ушли, неужели это навсегда. Потом, когда начались повешенья, разговоры, их обман, я поняла, что это вопрос полутора-двух лет. Начинаю вспоминать историю. Татары так поступали с нашей страной. Русские вначале пустили их к себе, а потом, как соберется русский мужичок, и начинают их гнать. Логически пришла к заключению, что конец этому будет в нашу пользу.

Мы сидели около своей лаборатории, и я больше ничего не знала, никуда не ходила, правда, очень остро стоял вопрос с питанием. На базар все носили, но из лаборатории я ничего не могу взять. Даже профессор Терещенко сказал:

– Вам 25 лет, а не 50. У вас же бертолетова соль, ну, делайте дома спички.

Я дома стала делать спички, но только для того, чтобы поддержать свое существование. Многие, правда, это делали.

Я потом одну вещь спрятала. Был такой телефон полевой, коммутатор. Он был проведен профессором Гундером на свои деньги в 1918 году, когда в его лабораторию явился шикарно одетый лейтенант из Лейпцига. Он знал фамилию профессора, который еще в молодости выполнял работу у профессора Бюргера. Этот лейтенант знал эту работу, явился к профессору Гундеру, отрекомендовался, принес свою работу. Профессор Гундер его принял, поговорил, передал привет. Когда они обратно возвращались, потрепанные уже, но с иголочки одетые, он пришел и говорит: