Мужчина и женщина: бесконечные трансформации. Книга вторая

Опус девятый. Мустафа Кемаль Ататюрк и его женщины: можно ли говорить о том, о чём не разрешено говорить

Жизнь коротка: немного мечты, немного любви, и прощайте Жизнь тщетна: немного ненависти, немного надежды, и конец

Мустафа Кемаль Ататюрк

…масштаб личности

О Мустафе Кемале Ататюрке^[524] написано огромное количество книг и статей. В основном это восхваление, значительно меньше, условно говоря, «разоблачений». Но, на мой взгляд, это две стороны одной и той же медали.

Одни пытаются нас убедить, что на солнце пятен быть не может, другие выпячивают «пятна», чтобы поставить под сомнение само «солнце».

Ататюрк великий человек, и не буду добавлять, «на мой взгляд». «Великий» по той простой причине, что масштаб его деяний кажется несоизмеримым с тем, что способен сделать обычный человек. В истории человечества таких людей можно пересчитать на пальцах одной руки. Первый в этом ряду, несомненно, Александр Македонский^[525].

Трудно представить себе, что обычному, земному человеку придёт в голову идея изменить мир, сломать его перегородки, – разве не безумец – и совершенно невероятно, что он сумеет это осуществить, перегородки действительно будут разрушены, ранее замкнутые культуры придут во взаимодействие. Невольно поверишь Олимпиаде^[526] – в это поверил и сам Александр – что она родила его не от Филиппа^[527], а от самого Зевса^[528].

Теперь представьте себе недавно великую Османскую империю, распадающуюся, растерзанную, расчленённую. Ещё вчера она простиралась от Дуная до Нила, от Багдада до Триполи, а правитель этой империи продолжал являться халифом, то есть главой, хотя и номинальным, мусульман всего мира. А теперь, после поражения в Первой мировой войне, столица и почти вся территория империи оккупированы, когда-то всесильный султан, повержен, и исполняет приказы комиссара Антанты, парламент разогнан, армия под присмотром западных военных советников самораспускается. Более того, по условиям Севрского мирного договора^[529], вопрос сводился только к тому, насколько частей будет расчленена Османская империя, и к каким странам отойдут её части.

Главной целью воюющих гигантов был Босфор. Этот пролив – ключ ко всем европейским морям. Пролив, овладеть которым разные государства стремилось много столетий. И вот теперь сомнений не оставалось: пролив будет отобран у Турции, вопрос был только в том к кому он отойдёт, – к Англии, Франции, Германии, или России.

Здравый смысл подсказывает: подобную ситуацию изменить невозможно. Но находится 40-летний офицер, который не верит в безнадёжные ситуации.

Позже он скажет:

«Безнадёжных ситуаций не бывает. Бывают лишь люди без надежды. Я никогда не терял надежду»

Он собирает части армии, которые ещё не потеряли дееспособность, он собирает офицеров, которые ещё не потеряли надежду, он бросает вызов армии, в которую входили английские, французские, австралийские, новозеландские, сенегальские, индийские войска, и даже еврейский легион, и которая поставила целью захватить территорию вокруг Пролива. И происходит невероятное, турецкая армия выигрывает сражение и страна сохраняет контроль над Проливом^[530].

В те дни Мустафа Кемаль сказал своим солдатам знаменитую фразу:

«Я не приказываю вам воевать, я приказываю вам умереть!».

И солдаты последовали его призыву.

…как заставить время прийти в движение

Ещё совсем недавно османским правителем мог быть только важный султан в красной феске, в окружении подобострастных визирей и одалисок^[531]. Всем своим видом он демонстрировал не только собственную важность, но и неизменность исторического времени, которое возвело его на этот пьедестал.

Такой облик был привычен для всех, мало кто задумывался, что это давно «ориентализм»^[532], орнаментальность на плоскости, рано или поздно обнаружится его безжизненность, а всесильный султан будет просить пощады, как обычный смертный. И это будет приговор не только султану, но и времени, которое давно остановилось.

Теперь руководителем Республики стал мужчина с импозантной проседью, волевым подбородком, который военный мундир сменил на светский костюм и галстук. Он больше не нуждался в униформе как символе всесильности, его костюм, пусть безукоризненный, не говорил о его исключительности, в лучшем случае он мог быть впереди всех, но не над другими. С этим мужчиной и его светским костюмом страна из одного времени переступала в другое время и обретала способность меняться вместе с изменениями, которые происходили в мире. Можно назвать его временем цивилизации.

Позже Мустафа Кемаль Ататюрк скажет:

«наша мысль должна работать не в духе летаргической ментальности прошлых эпох, а в соответствии с представлениями о скорости и действии нашего века».

Если принять во внимание, что Османская империя на протяжении веков определяла судьбы мира, то без преувеличения можно сказать, что Мустафа Кемаль Ататюрк поменял русло мировой истории.

Можно ли изменить сознание людей?

Ататюрк начал с того, что позже получило название «шляпная революция» или «революция шляп»^[533]. Он заставил чиновников отказаться от фески^[534] и заменить её на европейскую шляпу с полями.

Феска была не просто головным убором, она стала неким символом власти в Османской империи. Мода на европейскую одежду, которая начала распространяться в Османской империи в начале XIX века, в правление султана Махмуда II^[535], не затронула феску, которая идеально соответствовала ритуалу мусульманских молитвенных поклонов. Теперь представим себе такое «кино»: чиновники растерянно подбирают шляпы после традиционных поклонов, а окружающие не могут сдержать хохота. Весёлая революция.

Но если представить себе, что предстояло совершить революцию в умах, то будет не до веселья. Мало кому удаётся – и народу, и людям – прощаться с прошлым со смехом, с улыбкой, обычно это происходит мучительно, с сомнениями и колебаниями.

Ататюрку предстояло превратить ортодоксальную исламскую страну в европеизированное светское государство.

Возможно ли такое?

Он заявил, что страна должна быть промышленно и экономически развитой. Это означало, что в стране должно было появиться современное образование. Чтобы оно стало доступным, он провёл реформу по замене сложной арабской вязи латинским алфавитом. Все должны были учиться, в том числе женщины. А это означало, что женщина признаётся человеком и у неё будут все права, которыми были наделены мужчины.

Он запретил выдавать замуж девочек, не достигших 18 лет, и принуждать женщину помимо её воли вступать в брак.

Он поставил памятник голым людям в знак того, что все приходят в мир нагие, и сами делают выбор, какими им стать.

Таким образом, за отменой «фески» (примем как метафору) последовало введение светского обучения, закрытие дервишских орденов, принятие нового уголовного и гражданского кодекса по европейскому образцу, латинизация алфавита, отмена титулов и феодальных форм обращения, введение фамилий, создание национальных банков и национальной промышленности.

Само это перечисление вызывает оторопь. Это уже не просто «шляпная революция», много больше. Как в знаменитом вопросе «что раньше, курица или яйцо?», трудно сказать, демократические институты меняют сознание людей или сознание людей может создать эти институты.

А как быть, когда нет ни курицы, ни яйца, а необходимо получить живой плод, который должен жить и развиваться?

Как заставить людей перейти из мира, в котором они жили из поколения в поколение, и который стал для них привычным и родным, в мир непонятный и пугающий, в котором отношения людей станут опосредованными, в отличие от прошлых эпох, когда они были непосредственными. Ведь так понятно, а возможно и приятно, когда склоняешься в поклоне во дворце, а потом дома, уже перед тобой склоняются в поклоне твои близкие, жена и дети.

Если Европе (Западу) на подобные изменения понадобились века, то у новой Республики и её лидера не было времени даже на десятилетие^[536].

Но Мустафа Кемаль Ататюрк сумел добиться того, что люди приняли новый порядок жизни, пусть во многих случаях насильственно, а не по доброй воле. И это было ещё более удивительно, чем победа в военном сражении.

Удивляясь, что это получилось там и тогда, мы не должны удивляться тому, что страну трясёт и через сто лет. Ведь старое, пусть ставшее анахронизмом, не может исчезнуть как по мановению волшебной палочки, и через сто лет может пытаться взять реванш.

Что обычно и происходит после глубоких потрясений.

…мужская доблесть в высшем её значении

В контексте настоящей книги, если попытаться дать характеристику сути деяний Ататюрка, то думаю, мы вправе сказать о мужской доблести, в высшем значении этого понятия.

Не просто победить, но и добиться изменений после победы.

Не только война, но и мир после войны.

Понимание того, что победа в войне не цель, а средство изменить существующий порядок вещей.

Ататюрк позже скажет:

«Если можешь не воевать, лучше не воевать».

Но бывают ситуации, когда без войны, без сражений, обойтись невозможно. И не будем закрывать глаза, что такие сражения могут быть очень жестокими и кровавыми.

Но после войны должен измениться мир. Только тогда победа в войне имеет хоть какой-то смысл.

Так было и в случае с Александром Македонским.

Так было и в случае с Кемалем Паша Ататюрком.

Другой вопрос, как изменить мир, в котором неизбежны войны, как изменить мир, в котором трудно обойтись без таких людей как Александр Македонский и Кемаль Паша Ататюрк.

Как добиться того, чтобы высшая мужская доблесть включала в себя не только доблесть рыцаря, способного защитить женщину, но, в ещё большей степени, доблесть мужчины, способного переступить через века мужской доминации, и позволить женщине встать вровень с собой.

Но это уже другая проблема, другой смысловой контекст, который, на мой взгляд, стал возможным только после появления феминизма.

Мужские доблести перестают иметь значение, если они превышают общечеловеческую меру, если они не соотносятся с мерой женского.

…о границах обожествления человека

Когда в Турции стали вводить фамилии, Мустафе Кемалю дали фамилию Ататюрк, Отец всех тюрок. Эту фамилию не мог носить никто другой, даже члены семьи Мустафы Кемаля. Рискну предположить, что это было больше чем фамилия, больше чем титул или сан. Что-то вроде имени фараона, который был сыном Ра^[537]. Или полубогом, как Александр Македонский^[538]. Ведь Мустафа Кемаль стал Отцом не только настоящих, но прошлых и будущих турок, по крайней мере, турок-османцев. А Отец теперь означало не просто патриарх, а создатель новой страны и новой истории.

Кто-то поторопится решить, что иронизирую, макиавеллистскими^[539] уловками пытаюсь низвести Ататюрка с пьедестала. Никакой иронии, никаких уловок.

Во-первых, какое у меня право судить народ, который обожествляет своего лидера. Сколько раз подобное случалось в истории человечества, сколько раз ещё случится. В конце концов, памятник любому выдающемуся человеку в какой-то мере есть его обожествление, если принять во внимание, что живую плоть мы подменяем гранитом.

Во-вторых, готовым ответам всегда предпочитаю вопросы, а вечное вопрошание требует открытости, даже простодушия. Вот и сейчас предпочитаю задавать вопросы, не будучи уверенным, что смогу дать на них более или менее внятные ответы.

Кто-то может спросить, зачем простому народу подробности о личной жизни его кумира? Стоит сказать, что твой кумир такой же земной человека как ты, у него такие же органы, как у тебя, такая же красная кровь, как у тебя, тем более сказать, что у него такие же проблемы в личной жизни, как у тебя, как народ перестанет почитать своего кумира.

С этим трудно не согласиться.

Но есть и другая сторона медали. Оказывается, когда появляется необходимость свергнуть такого кумира, достаточно «вспомнить», что он такой же человек, что у него такая же «красная кровь», что у него такие же проблемы в личной жизни, и т. п. И толпа, которая совсем недавно несла цветы к памятнику, ринется с остервенением свергать его статую с пьедестала.

Как же быть? Какую позицию предпочесть? Окончательного ответа у меня нет. Могу только сказать следующее.

В Турции последнего десятилетия замечаю различные уловки для низвержения с пьедестала Ататюрка. Для меня привлекательность Турции не столько в том, что её язык и культура часть моей культурной идентичности (не буду это исключать), сколько в её республиканских идеалах, которые невозможно отделить от имени Ататюрка. И сегодня предпочитаю обожествление Ататюрка, чем ревизию его идей.

К какому выводу приду завтра, мне трудно сказать.

…о личности Ататюрка

Ататюрк, несомненно, был человеком незаурядным и необыкновенным, а это не просто эпитеты, это подчёркивание его не заурядности, не обыкновенности.

На Российском телевидении пришлось посмотреть ток-шоу об Ататюрке^[540], ведущий которого намеренно искал психологические изъяны в личности Мустафы Кемаля. Напомнил, что он с детства нетерпимо относился к мнению окружающих, не любил идти на компромиссы, стремился следовать выбранному пути. Находил даже психиатрические мотивы личности Ататюрка. Всё это кажется наивным, если не употребить более жёсткие слова, к которым хочется прибегать всякий раз, когда мысль заменяется злопыхательством.

Можно ли найти в поведении Ататюрка элементы девиантного поведения. Несомненно, вопрос только в том, как к этому следует относиться?

Существуют различные подходы к классификации девиантного поведения. Различия, прежде всего, вызваны тем, что разные отрасли науки и разные научные школы неодинаково воспринимают девиантное поведение: одни считают, что такое поведение может иметь и конструктивный характер, другие только деструктивный.

На мой взгляд и время вносит свои коррективы, в одну эпоху за девиантное поведение могли сжечь на костре, в другую признать, что это признак неординарности.

XX век пошёл ещё дальше, в «человеческое, слишком человеческое» стали включать клинико-патологические девиации. Достаточно указать на работы российского философа Вадима Руднева, который в категорию «шизо» стал включать едва ли не всех выдающихся людей прошлого^[541].

Поэтому мы должно спокойно, без стремления очернить, относиться к девиантному поведению Мустафы Кемаля Ататюрка.

Ведущий, о котором мы говорили, обращал также особое внимание на то, что существуют различные версии этнического происхождения Мустафы Кемаля.

На мой взгляд, особого значения эти разговоры не имеют. Ататюрк не раз говорил, что гордится тем, что он турок, и у нас нет оснований обвинять его в неискренности.

Скажу больше. Мне по душе, что «отцом турок» стал голубоглазый европеец, родившийся на территории бывшей античной Греции. Эллин. Почти как Александр Македонский, который родился на периферии античной Греции, и стал подлинным эллином, который распространил в мире эллинскую культуру.

Мне по душе, что Мустафа Кемаль Ататюрк сумел доказать, что не имеет значения, кем ты родился. Важнее кем ты стал.

…время обожествлять… время очеловечивать…

В Турции принят закон, согласно которому преступлением считается не только осквернение изображений Ататюрка, но и очернение фактов его биографии. До сих пор запрещена публикация переписки Ататюрка с женой, как придающая образу отца нации слишком «земной», слишком «человеческий» облик.

Я не юрист и мне трудно сказать, можно ли «очернение фактов» сформулировать на юридическом языке. Точно также мне трудно понять, как на языке законов можно сформулировать отличие слишком «земного» и слишком «человеческого» от не слишком «земного» и не слишком «человеческого». Оставим юридический подход, задам вопрос: как к обожествлению Ататюрка относиться в историческом и социальном смысле, с точки зрения перспектив развития турецкого общества? Выскажу собственную точку зрения.

Если любой человек просит уничтожить его письма и дневники, или не печатать их, то мы должны с уважением относиться к его воле. Если общество по нравственным, ментальным, или каким-либо иным причинам устанавливает границы вмешательства в личную жизнь выдающихся людей, то мы не должны нарушать эти границы. Но мы вправе рассуждать о том, что стоит за этими ограничениями, где граница между элементарным тактом и откровенным фарисейством, к чему может привести чрезмерное обожествление человека, каким бы выдающимся он не был.

Не может ли случиться так, что чрезмерный пиетет перед наследием Ататюрка только выхолащивает суть его деяний. И то, что в одном времени стимулировало развитие, в другом его только тормозит.

Не окажется ли, что в борьбе с одними идолами мы взращиваем других.

Есть время обожествления лидера, есть время его очеловечивания.

Есть время, когда люди нуждаются в том, чтобы возносить руки вверх, иначе им трудно регулировать отношение к миру, друг к другу, и к самим себе.

Есть время, когда люди перестают возносить руки вверх, когда они поднимают вверх голову, чтобы всматриваться в звёздное небо.

Есть время, когда право, а не небо регулирует взаимоотношения людей друг с другом, и они не боятся остаться наедине с другими и наедине с самими собой.

…о чём говорит суд над Ипек Чалышлар?

Разные времена сталкиваются в современной Турции и вопрос об обожествлении или очеловечивании фигуры Ататюрка, вопрос о том, что следует считать «опрощением» его личной жизни становится всё более принципиальным.

История с турецкой журналисткой и писательницей Ипек Чалышлар^[542] это ещё раз подтвердила.

Чалышлар в 2005 году опубликовала книгу под названием «Госпожа Лятифе» (Latife Hanim), посвящённую жене Ататюрка^[543] (о ней чуть позже). По её собственному признанию, долгие годы, пока писала свою книгу, она пыталась узнать чуть больше подробностей о жизни Ататюрка. Большинство тех, с кем она намеревалась побеседовать, отказывались говорить. А письма и дневники «Госпожи Лятифе» хранятся в одном из банков и ни журналисты, ни историки не имеют к ним доступа.

Тем не менее, книга была написана, что-то из того, что ранее было неизвестно, Чалышлар удалось узнать. Книга вызвала в Турции огромный интерес читателей, было продано более ста тысяч экземпляров, но один из читателей решил, что Чалышлыр нарушила закон, и подал на неё в суд.

Особенно возмутила читателя следующая история, приведённая к книге Чалышлар.

В 1923 году группа боевиков окружила дом Ататюрка, чтобы его уничтожить. «Госпожа Лятифе» не растерялась, она переодела мужа в женское платье, закрыла голову и лицо платком (хиджабом), и помогла ему скрыться.

На мой взгляд, ничего постыдного в поведении Ататюрка не было, жену он не подставил, боевиков она не интересовала, а собственную смелость он неоднократно демонстрировал там, где это было необходимо – на поле боя. Впрочем, как и во всех других случаях, мы должны осознавать, что факт – это всегда интерпретация, нам кажется, что мы рассказываем факт, а на самом деле, порой сами того не подозревая, создаём тот или иной контекст. В факте побега Ататюрка в женском платье, при желании, можно увидеть и трусость, и коварство, и бог знает что ещё. А можно оставаться прагматичным, что помогает избежать крайностей.

Суд над Ипек Чалышлар продолжался три месяца, и она была оправдана.

Наверно сочли, что писательница не переступила грань слишком «земного», и слишком «человеческого».

Кемаль Ататюрк и его женщины…

Постараемся не слишком переступать границу «слишком человеческого» в разговоре о женщинах Ататюрка, хотя отдадим себе отчёт, как и в случае с Ипек Чалышлар, всё зависит от того, где эта граница проходит для того или иного читателя.

Известно, что Мустафа Кемаль был нетерпим и ревнив. И не только к своим избранницам. Он готов был застрелить нового мужа своей овдовевшей матери и примирился с ней, только после того, как она с ним порвала.

Мы знаем имена различных избранниц Мустафы Кемаля за время учёбы в Военной Академии, и не будем на них останавливаться. Он был молод, красив, у него была военная выправка, хорошие манеры, и нет ничего удивительного в его успехе среди женщин. Как и в том, что он любил мужские застолья и женщин известного поведения. Но были у него и серьёзные увлечения.

Долгие годы Мустафа Кемаль был увлечён Кариной (Корин), овдовевшей итальянкой, которая жила в европеизированном районе Стамбула. Карина увлекалась спиритическими сеансами, выдавала себя за оракула, и однажды в мистическом трансе заявила, что видит Мустафу Кемаля в султанском кресле. Кто знает, может быть именно Карина заронила в молодого, амбициозного офицера мечту, которую он впоследствии начал осуществлять.

Из Софии, куда он был отправлен военным атташе после окончания Академии, он писал Карине, что в Болгарии нет красивых женщин, что все женщины там дурнушки. Это не помешало ему увлечься Дмитрианой Ковачевой^[544], или просто Мити, дочерью военного министра Болгарии. Как-то, на бал-маскараде, он протанцевал с ней всю ночь, и стал бывать в их доме, в котором часто говорили по-турецки.

Семья Мити вполне лояльно относилась к её частым встречам с молодым турецким офицером, сама Мити вполне соответствовала идеалу Мустафы Кемаля о европейской невесте, но о женитьбе не могло быть и речи. Он даже посоветовался со своим турецким другом, который, почти как Мустафа Кемаль, ухаживал за дочерью болгарского генерала. Друг сказал, что болгарский генерал также не препятствует встречам своей дочери, но при этом откровенно заявляет: «Я скорее позволю отрубить себе голову, чем выдам дочь за турка». Такой же позиции придерживался и отец Мити, генерал Ковачев^[545].

Отношения Мустафы Кемаля и Мити продолжались и после того, как он вернулся в Стамбул, но после крушения болгарского фронта их встречи прекратились.

Обо всём этом напоминаю совсем не для того, чтобы подчеркнуть донжуанские наклонности Мустафы Кемаля, а чтобы подчеркнуть, вольно или невольно он должен был задуматься над тем, какой хотел бы видеть свою будущую жену, и какой хотел бы видеть турецкую женщину, после падения Османской империи и построения Турецкой Республики. Эти два образа не могли во всём совпасть, даже во многом взаимоисключали друг другу, что сказалось на его взаимоотношениях с двумя турецкими женщинами, которые стали самыми главными в его судьбе: Фикрийе^[546] и Лятифе.

Фикрийе: сестра, любовница, военно-полевая жена…

По одной версии Фикрийе была сестрой (или племянницей) отчима Мустафы Кемаля, которого он когда-то готов был застрелить. После смерти брата (дяди), Фикрийе поселилась у матери Ататюрка, где они и встретились.

По другой версии Фикрийе была двоюродной сестрой самого Мустафы Кемаля. Она добровольно записалась в армию медсестрой и приехала в Анкару, чтобы быть рядом с Мустафой Кемалем.

Фикрийе была замужем за богатым египетским арабом, но давно уже была с ними разведена. Мустафа Кемаль пригласил её к себе в дом, и фактически она стала его гражданской женой. Мать его не одобряла эту связь, на её взгляд Фикрийе была недостаточно хороша для её сына, но вряд ли её мнение могло иметь большое значение.

Фикрийе была бесконечно предана Ататюрку, выполняла все его прихоти, заботилась о нём, когда он болел, всюду его сопровождала, даже в военных походах. Она мечтала только о том, чтобы стать его законной женой, даже просила его об этом, но он не желал об этом слышать. Она была его рабыней, а рабыня не становится женой.

Он мечтал о другой жене, такой же, как те европейские женщины, с которыми у него были романы, Фикрийе была «другого разлива», она не носила чадры, но во всём остальном оставалась традиционной женщиной, которая всегда идёт позади мужа. Уже не говоря о том, что женой Ататюрка должна была быть не просто турчанка, не просто женщина с европейскими взглядами и европейскими манерами, но и девственница.

Ситуация оказалась парадоксальной. В реальности Фикрийе была идеальной женой для Ататюрка, возможно, и он сам это понимал, но в голове у него был идеал другой женщины, во всём противоположный Фикрийе.

Для Фикрийе ситуация оказалась трагической и, как все трагические ситуации, неразрешимой.

В день свадьбы Ататюрка Фикрийе находилась в Германии, в санатории, где лечилась от туберкулёза, который развился у неё в результате скитальческой жизни. О бракосочетании узнала из газет, вернулась в Турцию, решила встретиться с Ататюрком. В президентский дворец её не пустили, она вернулась в гостиницу, и застрелилась из пистолета, который купила во время пребывания в Германии.

Выстрел оказался не слишком удачным, она умерла лишь некоторое время спустя, в больнице.

По другим версиям Фикрийе убили, после того, как она слишком настойчиво рвалась в президентский дворец, чтобы объясниться с Ататюрком. Но почему-то (чисто интуитивно) первая версия мне представляется более правдоподобной.

В заключении скажу только, что Фикрийе, означает «мысль», «думающая». И если вспомнить, что она была безмолвной, то в её имени заключён трагический парадокс её жизни^[547].

Лятифе Ушаклыгиль: жена, которая соответствовала идеалу Ататюрка…

В Смирне^[548], в штаб, в котором находился Мустафа Кемаль, пришла молодая женщина и попросила о встрече с ним. Сначала он решил отказаться, но затем, когда взглянул на неё, отпустил ординарца и предложил женщине сесть.

Звали её Лятифе, была он дочерью богатого смирнитянина. Она была турчанкой, с оливковой кожей и большими чёрными глазами, но изучала в Европе право и говорила по-французски как француженка.

Её родители уехали на лето, а она вернулась, специально, чтобы помочь Мустафе Кемалю. Как и многие турецкие женщины, она носила в медальоне его портрет, и Мустафе Кемалю эта деталь пришлась по душе. Она предложила ему вместе со штабом перебраться в её загородный особняк, он не отказался, но дальше женщина повела себя строго и неприступно. Обычно женщины так себя с ним не вели.

В конце месяца Мустафа Кемаль уехал в Анкару и написал Лятифе, что ему как главе государства нужна жена и что она вполне годится (?!)на эту роль^[549]. Девушка отправилась в Анкару, но пока там она гостила, умерла давно болевшая мать Мустафы Кемаля. Тем не менее, он настаивал на том, чтобы Лятифе немедленно вышла за него замуж.

Через несколько дней в доме отца Лятифе произошла свадебная церемония в европейском стиле. Хотя по исламскому обычаю жених и невеста не должны были видеть друг друга до свадьбы, Мустафа Кемаль и Лятифе сидели рядом за свадебным столом и публично поклялись друг другу в верности.

Ему было 42 года, ей – 24.

Приведу отрывок из биографии Ататюрка, который описывает свадьбу Мустафы Кемаля и Лятифе:

«29 января 1923 года десяток персон собрались на свадьбу Ататюрка и Лятифе. Когда кади, религиозный судья, проводящий церемонию, спросил какой выкуп Мустафа Кемаль готов заплатить за невесту, тот ответил: «Десять серебряных дирхемов» – назвав самую скромную сумму, предусмотренную мусульманским обычаем…

После благословения, произнесенного кади, Кемаль приглашает своих свидетелей, Февзи и Кязыма, остаться на ужин: – Я хочу оценить таланты молодой жены. – Но, паша, разве этот вечер не предназначен для развлечений?! – воскликнул Февзи. – Жена военного проводит вечер после свадьбы на кухне, – заявил Кемаль. Завидная перспектива! Наиболее проницательные друзья и просто окружающие в один голос утверждали, что этот "идеальный муж" – An Ideal Husband – как отметил автор одноименной пьесы Оскар Уайльд^[550], должен был: «рано или поздно расплатиться за свои поступки».

После свадьбы молодожёны отправились в свадебное путешествие, которое в большей степени было публичной акцией президента. Молодая жена была без платка, в брюках, и вела себя довольно независимо. Позже она ещё больше шокировала всех, а не только ортодоксальных мусульман, когда появлялась на публике в европейских нарядах с глубоким вырезом.

Брак Мустафы Кемаля и Лятифе продлился чуть больше двух лет, 5 августа 1925 года они развелись.

Причины, по которым супруги развелись, неизвестны до сих пор. Ни Мустафа Кемаль, ни Лятифе, пережившая мужа на 37 лет, никогда ни слова об этом не проронили. Возможно, что-то мог бы прояснить дневник Лятифе, но он пока недоступен и неизвестно, когда запрет будет снят (рано или поздно это, несомненно, произойдёт).

Как говорил сэр Томас Браун^[551]:

«что за песню пели сирены или какое имя принял Ахиллес, когда скрывался среди женщин, – эти вопросы способны поставить в тупик, но можно строить догадки».

В отличие от того, что мы способны сказать о песнях сирен или об имени, под которым скрывался Ахиллес, наши догадки по поводу брака Мустафы Кемаля и Лятифе, могут оказаться весьма правдоподобными.

Несомненно «идеальная жена» в голове и реальность не совпали.

Одно дело быть без ума от красивой, образованной, с изысканными манерами, молодой женщины, которую ты можешь демонстрировать всей стране, пусть даже шокируя многих, другое дело действительно быть без ума от её образованности и изысканных манер, когда вы наедине друг с другом, без посторонних глаз.

Одно дело, рассуждать о том, какой должны быть жена, другое дело, когда эта самая жена усаживается за стол вместе с твоими генералами, да ещё при этом начинает делать тебе замечания.

Одно дело декларировать: «я хочу, чтобы турецкая женщина походила на американскую», другое дело, когда это твоя собственная жена, которая как американка, позволяет себе своенравие и строптивость.

Одно дело, твоя жена, пока ты бреешься, читает тебе Монтескье^[552] и Руссо^[553], потом сопровождает тебя на гражданских и военных смотрах верхом на лошади, набросив шаль, элегантно прикрывающую голову и плечи, другое дело, когда твоей жене не нравятся твои частые застолья с друзьями, она это не скрывает, и пытается придать им более светский характер.

Одно дело, когда жена проводит маленькую победоносную революцию в области изменения твоего быта, меняет не только интерьеры, ковры, занавески, и прочее, но и штат слуг, другое дело, когда она на этом не останавливается, и настаивает на том, чтобы прислуга надела белые перчатки. Это слишком, она переступает границу своих полномочий, пусть невидимую, но обязательную. Когда-то он заставил других поменять феску на европейскую шляпу с полями, теперь заставляли его самого, он сам оказался в роли «подопытного кролика». Он не мог с этим смириться, не мог позволить себе превратиться в куклу, чтобы над ним все смеялись.

Как образно написал один из его биографов, Ататюрк хотел, чтобы Лятифе стала «статуэткой на выставке, образцом авангарда», а она не собиралась быть «статуэткой» и надеялась, что и мужу нужна не в качестве «статуэтки». Будучи турчанкой, она была европейской женщиной в полном смысле этого слова, и надеялась, что именно этим определялся выбор её мужа.