Британская шпионская сеть в Советской России. Воспоминания тайного агента МИ-6

– Но как вы меня здесь нашли? – сказал я.

– Спросите у Мельникова.

Я спросил у Мельникова по-русски. Он нервничал и проявлял нетерпение.

– Повезло, – ответил он. – Я прикинул, что вы можете оказаться на квартире у Сергеевича, вы тут и оказались. Но послушайте, я не могу здесь долго оставаться. Меня тоже ищут. Можем встретиться в сегодня в три в 15-й коммунальной столовой на Невском. Чтобы зайти, талон не нужен. Там я вам все расскажу. Не ночуйте в одном месте больше двух ночей подряд.

– Хорошо, – сказал я, – значит, в три в 15-й столовой.

– И больше не ходите к Вере, – добавил он, спеша к выходу. – Там что-то не то. До встречи.

– Одевайтесь, – сказал Марш, когда Мельников ушел, – и я сейчас же провожу вас до места, куда вы сможете приходить регулярно. Но вообще слушайтесь Мельникова, я не встречал человека умнее его.

Степановна, лучась удовольствием и гордостью от того, что у нее в доме целых два англичанина, и одновременно беспокоясь из-за того же, принесла чай, и я рассказал Маршу о своем задании в России. Хотя он не имел связей с разведкой, он знал людей, которые их имели, и назвал мне имена нескольких человек, к кому можно было снова обратиться за помощью. Некоторые из них занимали высокие должности в военном министерстве и адмиралтействе.

Однако перед Маршем стояла более насущная задача, чем разведка. Большевики подозревали его и других англичан в том, что они помогали тайно бежать из страны гражданам союзных государств, которым отказали в выдаче паспортов. Было арестовано множество иностранцев, а

Маршу удалось ускользнуть. Но его жену взяли вместо него в качестве заложницы, и эта беда не давала ему покоя.

Миссис Марш заключили в печально известную тюрьму в доме номер 2 по Гороховой улице, где располагалась ЧК, и Марш ждал сведений от связанного с чекистами человека о том, нельзя ли организовать ей побег.

– Этот человек, – рассказал Марш, – до революции служил, как я полагаю, в охранке (личной тайной полиции царя), а сейчас на какой-то конторской должности в советском учреждении. Большевики снова берут агентов царской полиции на работу в ЧК, так что у него там крепкие связи и он в курсе почти всего происходящего. Он лжец, и его словам трудно верить, но, – Марш смолк и потер большой и указательный пальцы, намекая, что сделка скреплена деньгами, – если дать этому типу больше, чем большевики, то он может кое-что провернуть. Понимаете?

Марш ввел меня в курс дела вплоть до последних петроградских событий. Кроме того, он сказал, что сможет найти мне ночлег на несколько дней, пока я где-нибудь не обоснуюсь. У него в городе были широкие знакомства, и многие из его друзей жили тихо, не высовываясь, зарабатывая себе на жизнь в советских учреждениях.

– Лучше нам уходить сейчас, – сказал он, когда мы допили чай. – Я пойду вперед, потому что не надо нам расхаживать вместе. Следуйте за мной минут через пять, и вы найдете меня у свалки возле Казанского собора.

– У свалки возле Казанского? Так вы тоже знаете эту свалку? – спросил я, вспоминая, как собирался прятаться в том самом месте.

– Еще бы! – воскликнул он. – После побега провел там первую ночь. А теперь я пошел. Когда увидите, что я ухожу прочь от свалки, идите за мной, но держитесь как можно дальше. Увидимся.

– Кстати, – сказал я, когда он выходил, – эта свалка – не является ли она приютом для… для бездомных и нищих англичан или кого другого, не знаете?

– Нет, не знаю, – засмеялся он. – А что?

– Да ничего. Просто подумал.

Я проводил Марша и услышал, как его шаги отдаются эхом на каменной лестнице.

– Сегодня вечером я не вернусь, Степановна, – сказал я, готовясь следовать за ним. – Не могу выразить, насколько я вам благодарен…

– Ах, Иван Павлович! – воскликнула добрая женщина. – Можете приходить в любое время, когда захотите. А если что случится, – добавила она, понизив голос, – мы скажем, что вы наш родственник. Кому какое дело.

– Хорошо, – сказал я, – но не сегодня. До свидания, до свидания.

Пока Степановна и Варя провожали меня, я увидел у кухонной двери Дмитрия, который бесстрастно мусолил корку черного хлеба.

У свалки возле Казанского собора я высмотрел огромную фигуру Марша, сидевшего на камне. Увидев меня через дорогу, он встал и двинулся вперед, ссутулившись и подняв воротник, ныряя в переулки и избегая больших улиц. Я шел за ним поодаль. В конце концов мы вышли на Сенной рынок, пересекли его и погрузились в лабиринт улиц южной части города. Марш скрылся в арке, и, следуя по его стопам, я очутился в темном, грязном, вонючем дворе с черными ходами с обеих сторон. Марш стоял у лестницы слева.

– Квартира номер 5 на третьем этаже, – сказал он. – Можно подняться вместе.

Узкая лестница была завалена мусором. Марш трижды громко стукнул кулаком в дверь с номером 5, и ее открыла женщина в простом черном платье, которая приветствовала Марша возгласами радости и облегчения.

– Ага, Мария, – шумно воскликнул он, – а вот и я, как видишь, пока не зацапали. И не зацапают, если только у меня на плечах голова, а не тыква!

Мария была его экономкой. Она вопросительно посмотрела на меня, очевидно сомневаясь, следует ли меня впускать. Марш громогласно расхохотался.

– Все нормально, Мария! – крикнул он. – Пропусти его. Это мой товарищ – товарищ по несчастью и – ха-ха-ха! – да и с виду тоже мы с ним вылитые «товарищи», а, Мария?

Мария с любопытством улыбнулась.

– Да уж, настоящие «товарищи», – медленно произнесла она.

– Кстати, – спросил Марш, когда мы проходили в комнаты, – под каким именем вы тут?

– Афиренко, – сказал я. – Но это по документам. Скажите Марии, что меня зовут Иван Ильич.

Мария поставила самовар и достала черный хлеб и масло.

– Эта квартира, – сказал Марш с набитым ртом, – принадлежала моему деловому партнеру. Красные взяли его по ошибке, перепутали с кем-то другим. Этот болван чуть не… (тут Марш использовал непарламентское выражение) от страха, когда его арестовали. Три дня просидел в каталажке. Ему уже сказали, что расстреляют, как вдруг, к счастью для него, поймали того, кого нужно. Тогда его выпустили, и я переправил его через границу. Скоро о нем забудут. Днем это одно из самых безопасных мест в городе.

В квартире почти не было мебели. В одной комнате стоял голый обеденный стол, в другой – письменный. Дополняли обстановку старый диван и несколько стульев. Окна были настолько грязные, что стали непрозрачными и почти не пропускали света с узенькой улочки. Хотя было около полудня, на столе в комнате, где мы сидели, горела керосинка. Электричество подавали все реже и реже, лишь на несколько часов по вечерам.

Марш сидел и рассказывал о своих приключениях и работе, которую выполнял для граждан из государств-союзников. Его ферму в деревне захватили и разграбили, бизнес в городе разорился, он долгое время находился под подозрением и все же упорно отказывался уезжать. Но он непрерывно думал об арестованной жене. Время от времени бурный поток его речи внезапно прерывался. Он проводил рукой по лбу, и в его глазах появлялось отстраненное и тревожное выражение.

– Если бы только это была обычная тюрьма, – говорил он, – если бы это были люди. Но эти!.. Кстати, вы пойдете со мной к Полицейскому? Я встречаюсь с ним через полчаса.

Полицейским мы договорились называть того бывшего царского чиновника, о котором Марш говорил утром. Я на миг задумался. Возможно, Полицейский мне потом пригодится. Я согласился.

Велев Марии ждать нас обоих примерно в это же время завтра утром, мы вышли из дома через черный ход, как и вошли. Снова Марш шел впереди, а я поодаль следовал за его сгорбленной фигурой, пока он петлял по переулкам. Он сказал мне, что квартира, куда мы идем, принадлежит одному бывшему журналисту, который теперь служит конторщиком в управлении общественных работ, и именно у этого журналиста он и договорился встретиться с Полицейским.

Журналист жил в полном одиночестве на Литейном проспекте. Я посмотрел, как Марш скрывается за дверью, и выждал немного, удостоверяясь, что за ним не следят. С противоположного тротуара я увидел, как он оглядывается сквозь стеклянную дверь, показывая, что внутри все в порядке, поэтому я дал ему время подняться по лестнице и последовал за ним.

Он позвонил в дверь, обитую клеенкой и войлоком. Через минуту тишины раздалось шарканье тапок, отворилась внутренняя дверь, и чей-то голос произнес:

– Кто там?

– Он думает, что я отвечу, кто там, дурак, – тихо проворчал Марш и добавил чуть громче, настолько, чтобы его услышали за дверью: – Я.

– Кто это «я»? – настаивал голос.

– Я, Петр Сергеевич (громко), чертов тупица (шепотом), – сказал Марш.

Стали открываться замки и засовы, и наконец дверь отворилась едва-едва на цепочке, и пара нервных, помаргивающих глаз уставилась на нас в щель.

– А! – сказало нервное лицо, расплываясь в улыбке. – Иван Петрович!

Дверь снова закрыли, чтобы снять цепочку. Потом она распахнулась, и мы вошли.

– Какого черта вы сразу не открыли? – буркнул Марш. – Вы же знали, что я должен прийти. «Кто там»! Придумали же! Вы что, хотели, чтоб я на весь дом заорал «Это Марш»?

На эту тираду нервный человек ответил выражением ужаса на лице.

– Так чего же вы не открывали? Иван Петрович, Петр Сергеич – да ведь кто угодно может сказаться Иваном Петровичем! Не поэтому ли я и назвался Иваном Петровичем?

– Да, да, – ответил нервный, – но в наше время никогда не знаешь, кто стоит за дверью.

– Что ж, тогда откройте да посмотрите, или в следующий раз я так и заору «Марш!».

Человек смотрел на него с непередаваемым ужасом.

– Ну, ну, – засмеялся Марш, – шучу же. Это мой друг… э-э-э…

– Михаил Михайлович, – вставил я.

– Очень рад знакомству, Михаил Михайлович, – сказал нервный, но вид у него был отнюдь не радостный.

Журналисту было лет тридцать пять, хотя из-за худого и бледного лица, взъерошенных волос и неровной бороды казалось, что ему под пятьдесят. На нем было старое зеленоватое пальто с поднятым воротником, и он шаркал в поношенных теплых тапочках. Квартира находилась на темной стороне улицы, солнце никогда не освещало ее мрачных стен, в ней было сумрачно и затхло и веяло ледяным холодом.

– Ну, как идут дела, Дмитрий Константинович? – спросил Марш.

– Плохо, плохо, Иван Петрович, – кашляя, сказал Журналист. – Я уже третий день не хожу на работу. Вы простите, продолжу заниматься делами: я собирался обедать. Проходите на кухню, там теплее всего.

Журналист, готовя свою полуденную трапезу, варил несколько картофелин на огне на крошечном примусе.

– Двухдневный паек, – с иронией заметил он, приподнимая соленую селедку. – Ну в самом деле, как, по их мнению, можно на это прожить? Да еще полфунта хлеба в придачу. Вот как они кормят буржуев взамен на то, что мы на них пашем. А если вы на них не пашете, то вообще ничего не получите. Как говорится, не трудящийся, да не ест^[13]. Но «трудится» только тот, кто работает на них. Если потеешь ради собственной выгоды, это называется «спекуляция», и тебя расстреливают. Тьфу! Да уж, до чего дошла наша Россиюшка! Разве не правда, что нас превратили в стадо овец?

Продолжая в том же духе, Журналист почистил свою вонючую селедку и принялся есть ее с картошкой, жадно, но бережно, зная, что чем быстрее он покончит со своей скудной трапезой, тем скорее почувствует, что больше ничего не осталось. Обглодав скелет, он пососал хвост и потыкал вилкой селедочью голову – не осталось ли хоть кусочка мяса?

– Плюс тысяча рублей в месяц, – продолжал он. – Вот у меня двухдневный паек – хватило на один обед, а что купишь на тысячу рублей? Несколько фунтов картошки, фунт или два хлеба с маслом? Тогда на дрова ничего не остается, ведь раньше-то они стоили пять рубликов за сажень, а теперь все пятьсот!

Из кармана пальто Марш достал полфунта хлеба.

– Вот, Дмитрий Константинович, – сказал он, суя ему сверток, – кушайте на здоровье!

Лицо Журналиста преобразилось. Измученное выражение исчезло. Он поднял глаза, его рот застыл в полуулыбке восторга и недоверия, а в запавших глазах заискрилось детское удовольствие и благодарность.

– Это мне? – воскликнул он, не веря своим глазам. – А как же вы? Вам же наверняка самому не хватает, особенно с тех пор как…

– Насчет меня не тревожьтесь, – сказал Марш со своей добродушной улыбкой. – Вы знаете Марию? Она настоящее чудо! Умеет достать все. На моей ферме она умудрилась спасти несколько мешков картошки и довольно много хлеба и спрятать все это здесь, в городе. Но послушайте, Дмитрий Константинович, ко мне скоро должны прийти – тот же человек, что и позавчера. Я проведу его в другую комнату, чтобы он вас не видел.

Я видел, что Журналиста снедает страх из-за того, что придется принимать незваного гостя Марша, но он ничего не сказал. Бережно завернул хлеб в бумагу и убрал в буфет. Через минуту прозвучало три резких звонка. Марш поспешил к двери, впустил своего гостя и провел его в кабинет Журналиста.

– Вы тоже можете войти, – сказал он мне, заглянув в кухню.

– Михаил Иваныч, – прошептал я, показывая на себя, пока мы шли.

Марш представил меня.

– Мой друг Михаил Иваныч Шмидт, – сказал он.

Первым делом при виде человека, которого Марш звал Полицейским, я чуть не рассмеялся, потому что мне редко доводилось видеть человека, менее похожего на стража порядка, чем этот коротышка, который встал и поклонился нам. Я не буду описывать его слишком подробно, скажу только, что он был невысокого роста, краснолицый и невзрачный. Однако, несмотря на это, его манера держать себя свидетельствовала о том, что он очень высокого мнения о собственной персоне. Он пожал нам руки и сел с комическим достоинством.

– Продолжайте, Алексей Фомич, – сказал Марш. – Пусть мой друг тоже послушает, как обстоят дела. Возможно, он как-то поможет.

– Мадам Марш, как я уже говорил, – продолжил Полицейский, – содержится в камере номер 4 с тридцатью восемью другими женщинами разного положения, там есть и титулованные дамы, и прислуга, и проститутки. Камера небольшая, и, боюсь, условия там далеко не из приятных. Мои информаторы сообщают, что ее допрашивают каждый день по несколько часов, чтобы заставить раскрыть местонахождение месье Марша, о чем, по их мнению, ей известно. К сожалению, ее дело осложняется тем, что она путается в показаниях, ведь после нескольких часов допроса зачастую трудно сохранить ясность ума. А путаные и бессвязные ответы, даже если они даны без умысла, влекут за собой новые и еще более настойчивые допросы.

Марш следил за каждым его словом с вниманием, которое не скрылось от глаз Полицейского.

– Но разве нельзя договориться со следователями? – сказал он. – У всякого есть своя цена, черт побери.

– Да, это часто так, – продолжал Полицейский притворно утешительным тоном. – Следователя нередко можно склонить к тому, чтобы он обернул улики в пользу подозреваемого. Но в данном случае, к несчастью, бесполезно предлагать им обычный подкуп, ведь даже если невиновность мадам Марш будет доказана на сто процентов, ее все равно будут держать в заложницах вплоть до обнаружения месье Марша.

Лицо Марша исказилось.

– Этого я и боялся, – глухо сказал он. – Каковы шансы на побег?

– Я как раз хотел перейти к этой теме, – вкрадчиво сказал Полицейский. – Я уже навожу соответствующие справки. Но на подготовку уйдет несколько дней. Придется заручиться помощью нескольких человек. И я боюсь, что… мне неловко… – добавил он тоном елейного сочувствия, – неловко поднимать этот вопрос… но, боюсь, что этот способ потребует несколько больших… м-м-м… денежных вложений. Прошу прощения…

– Деньги? – вскричал Марш. – Проклятье, вы что, не понимаете, что речь идет о моей жене? Сколько вам надо?

– О, месье Марш, – увещевательным тоном ответил Полицейский, поднимая руку, – вы прекрасно знаете, что лично мне ничего не надо. Я делаю это из дружеского расположения к вам… и к нашим доблестным союзникам. Но надо дать тюремному уборщику – это пять тысяч, потом двум надзирателям – еще десять тысяч, две тысячи посреднику, да на то, на се…

– Хватит! – прервал его Марш. – Скажите, сколько это будет стоить.

Лицо Полицейского исказилось мукой.

– Может быть, двадцать пять, – сказал он, – может, тридцать тысяч рублей.

– Тридцать тысяч. Вы их получите. Я уже дал вам десять тысяч, вот еще десять. Остальные десять получите в тот день, когда моя жена выйдет из тюрьмы.

Полицейский взял банкноты и с видом оскорбленного достоинства, будто ему было унизительно возиться с деньгами, спрятал их во внутренний карман.

– Когда будут новости? – спросил Марш.

– Думаю, послезавтра. Если хотите, заходите ко мне домой, это совершенно безопасно.

– Хорошо, встретимся там. А теперь, если вы никуда не торопитесь, я пойду посмотрю, не найдется ли чая. Тут чертовски холодно.

Когда Марш ушел на кухню, коротышка Полицейский отважился заговорить.

– Ох, что за времена, что за времена, – вздохнул он. – Кто бы подумал, что такое возможно? Вы живете в Петрограде, Михаил Иваныч?

– Да.

– Служите где-то, быть может?

– Да.

Наступило молчание.

– Должно быть, интересная у вас была работа, – заметил я, – в прежние времена.

– Что вы имеете в виду?

– Вы же были связаны с полицией, разве нет?

Я сразу же понял, что совершил ошибку. Коротышка побагровел.

– Прошу прощения, – поспешил я добавить, – думал, что вы служили в охранке.

Похоже, я сделал только хуже. Полицейский сел очень прямо, лицо его горело, он стал похож на индюка.

– Нет-с, – сказал он, как ему казалось, ледяным тоном, – вас ввели в огромное заблуждение. Я никогда не был связан ни с полицией, ни с охранкой. При царе, сударь мой, я вращался в придворных кругах. Я имел доступ к самому покойнику, его императорскому величеству, и был вхож во дворец.

В этот миг, к счастью для меня, вернулся Марш с тремя стаканами чаю, извинился, что нет сахара, и разговор неизбежно обратился к теме голода. Наконец Полицейский встал, чтобы откланяться.

– Кстати, Алексей Фомич, – сказал Марш, – вы не можете подыскать мне место для ночлега на сегодня?

– Для ночлега на сегодня? Почту за честь, месье Марш, если вы воспользуетесь моим гостеприимством. У меня есть лишняя кровать, хотя, боюсь, не смогу вас попотчевать роскошными яствами. Но все-таки, сколько ни есть…

– Благодарю вас. Я постараюсь прийти ровно в девять.

– Дайте три коротких звонка, и я сам открою дверь, – сказал Полицейский.

После его ухода я рассказал Маршу о нашем разговоре и спросил, что имел в виду этот человечек насчет «вращения в придворных кругах». Марш развеселился.

– О, он был чем-то вроде частного детектива, – сказал он. – И теперь воображает о себе невесть что. «Доступ к самому императору», ну надо же! Его волнуют только деньги. Он прикарманит большую часть из этих тридцати тысяч. Но он и боится нас. Он на сто процентов уверен, что союзники вступят в Петроград, так что, если хотите вести с ним дела, скажите ему, что вы англичанин, и он рассыплется перед вами мелким бесом. Кстати, надо бы посвятить Дмитрия Константиновича в наш секрет, потому что вам эта квартира будет очень полезна. Журналист – страшный трус, но купите ему чего-нибудь съестного, а еще лучше заплатите за дрова, и можете пользоваться его квартирой, как вам заблагорассудится.

Поэтому мы посвятили нервного хозяина, бывшего журналиста, в важную тайну, и когда Марш спросил: «Вы же не возражаете, если он иногда будет ночевать у вас на диване?» – Дмитрий Константинович чуть не умер от страха. Его тонкие губы затрепетали, а подергивающаяся улыбка и наполненные слезами глаза яснее любых слов взмолились: «О, ради бога, оставьте меня в покое!» Но я смело сказал:

– Только я не люблю спать на холоде, Дмитрий Константинович. Может быть, вы достанете мне дров? Вот вам деньги на сажень дров; мы их, конечно, разделим.

Тогда его истерзанное заботами, тревожное лицо снова резко изменилось, как тогда, когда Марш дал ему хлеба.

– Ах, превосходно, превосходно, – воскликнул он в экстазе, его страхи полностью рассеялись в ожидании грядущего тепла. – Я сегодня же принесу дров, и у вас будут простыни и одеяла, и я устрою вас со всеми удобствами.

Итак, было решено, что, если Мельников не найдет для меня более подходящего места, я вернусь к Журналисту тем же вечером.

Пришла пора подумать о том, как не опоздать на встречу с Мельниковым в общественной столовой. Поэтому я попрощался с Маршем, договорившись встретиться с ним в пустой квартире номер 5 на следующее утро. Размышляя о событиях дня, я спустился по лестнице и снова вышел на Литейный проспект. Мне казалось, что с тех пор, как я прошел по этой же улице в день моего приезда в Петроград после перехода границы, миновала целая вечность, а на самом деле всего два дня. Интересно, какие новости будут у Мельникова?

Повернув за угол Невского проспекта, я заметил толпу у столовой, куда направлялся. Я последовал за людьми, торопливо переходившими улицу. У входа в столовую стояли двое матросов с винтовками с примкнутыми штыками, а люди поодиночке выходили из здания, ведомые милицией. В темном вестибюле можно было смутно различить, как кого-то обыскивают. Люди стояли без пальто, у них проверяли документы и внимательно осматривали одежду.

Я подождал, не выйдет ли оттуда Мельников. Через миг я почувствовал, что кто-то хлопает меня по плечу, и, оглянувшись, встретился взглядом с Зоринским, тем офицером, который подошел ко мне в кафе Веры Александровны в день моего приезда. Зоринский знаком предложил мне отойти в сторону вместе с ним.

– У вас тут назначена встреча с Мельниковым? – спросил он. – Вам повезло, что вы не успели зайти внутрь. Там облава. Я сам чуть было не попался, но, слава богу, опоздал. Мельникова арестовали одним из первых и уже увезли.

– Какова причина облавы? – спросил я, обескураженный таким оборотом.

– Да кто знает? – ответил Зоринский. – Такое случается периодически. Видимо, за Мельниковым следили уже несколько дней, и, может быть, облаву устроили из-за него. Как бы там ни было, дело серьезное, ведь он известная личность.

Люди начали расходиться, обыск явно близился к концу.

– Как вы поступите? – спросил мой собеседник.

– Не знаю, – отозвался я, не желая поверять своих планов Зоринскому.

– Надо подумать, как его вытащить, – сказал он. – Мельников – мой старый друг, но вы, как я полагаю, заинтересованы в его освобождении не меньше меня.

– А это возможно? – воскликнул я. – Конечно, я заинтересован.

– Тогда предлагаю вам пойти ко мне, и мы обо всем переговорим. Я живут тут недалеко.

Желая поскорее узнать, как спасти Мельникова, я согласился. Мы вышли на Троицкую улицу и вошли в большой дом по правую руку.

– Как мне вас называть? – спросил Зоринский, пока мы шагали по лестнице.

Я был поражен тактичностью его вопроса и ответил:

– Павлом Иванычем.

Зоринский жил в большой, роскошно обставленной квартире без каких-либо признаков покушения на имущество.

– А вы удобно устроились, – заметил я, опускаясь в глубокое кожаное кресло.

– Да, мы неплохо поживаем, – ответил он. – Видите ли, моя жена актриса. Она получает столько провизии, сколько хочет, и нашу квартиру освободили от реквизиции мебели и уплотнения рабочими. Если хотите, как-нибудь вечером сходим посмотреть, как она танцует. Жена зарегистрировала меня как помощника управляющего у себя в театре, так что я тоже получаю там дополнительный паек. Это все не так уж трудно организовать, знаете ли! Поэтому я сам себе хозяин и живу, как многие другие, за счет щедрого пролетарского режима. Мое хобби, – прибавил он беззаботно, – контршпионаж.

– Что? – непроизвольно воскликнул я.

– Контршпионаж, – повторил он с улыбкой.

Когда он улыбался, один край его искривленных губ оставался неподвижен, а другой вздергивался, упираясь в щеку.

– Что вас так удивляет? Tout le monde est contre-révolutionnaire^[14]– вопрос лишь в том, пассивно или активно.

Он достал из ящика стола отпечатанный листок и передал мне.

– Вас это, случайно, не интересует?

Я взглянул на листок. В тексте было полно неисправленных орфографических ошибок, то есть его печатала неопытная рука, притом в большой спешке. Я пробежал глазами несколько строк, и документ сразу же полностью завладел моим вниманием. Это был доклад, датированный позавчерашним днем, о секретных переговорах большевистских властей и лидеров небольшевистских партий относительно возможного формирования коалиционного правительства. Из переговоров ничего не вышло, но сама информация представляла огромную важность, так как показывала обеспокоенность большевистских вождей и выявила четкую позицию эсеров и меньшевиков по отношению к военной контрреволюции.

– Он настоящий? – с сомнением осведомился я.

– Этот доклад, – ответил Зоринский, – в настоящий момент рассматривает центральный комитет петроградских меньшевиков. Его составил член меньшевистской делегации и тайно отправил в Петроград, так как большевики не позволяют своим противникам свободно общаться друг с другом. Я видел оригинал и заполучил копию на два часа раньше, чем он попал в меньшевистский комитет.

У меня тут же возникло подозрение, что это подделка, но я не видел причин стряпать такой документ просто тот случай, если подвернется жертва для одурачивания. Я вернул листок.

– Можете оставить у себя, – сказал Зоринский. – Я должен был отдать его Мельникову, а он, несомненно, отдал бы его вам. Вскоре я жду новых сообщений. Да, – добавил он бесстрастно, похлопывая по подлокотнику кресла, на котором сидел, – забавная игра – шпионаж. В свое время я предоставил вашему капитану Кромби немало сведений. Но не удивлен, что вы обо мне не слышали, ведь я всегда предпочитал держаться в тени.

Он достал большой портсигар, позвонил в колокольчик и велел подать чаю.

– Не знаю, что вы, союзники, планируете предпринять относительно России, – заметил он, предлагая мне прикурить. – Мне кажется вполне возможным, что вы предоставите нам барахтаться и дальше, как делали до сих пор. Между тем в России куча народу подпольно занимается или думает, что занимается, шпионажем или строит планы, как сбросить красных. Вам это интересно?

– Чрезвычайно.

– Итак, слышали вы о генерале Ф.?

Зоринский принялся объяснять мне внутренний механизм контрреволюционного движения, который он, по-видимому, знал до мельчайших подробностей. По его словам, существуют боевые «группы», которые планируют захватывать армейские склады, взрывать мосты, совершать налеты на казну.

– У них никогда ничего не получится, – насмешливо сказал он, – потому что они все организуют по-идиотски. Лучше всех эсеры: это фанатики вроде большевиков. Остальные даже не могут сказать, чего добиваются.

Опрятная горничная в чистом белом фартуке принесла чай с печеньем, сахаром и лимоном. Зоринский продолжал говорить, демонстрируя прекрасную осведомленность о том, кто где находится и чем занимается.

– Отличный был малый Кромби, – сказал он, имея в виду британского военно-морского атташе. – Жалко, что его убили. Все развалилось. Тем, кто остался после него, пришлось трудновато. Французы и американцы к тому времени уже разъехались, за исключением (он назвал одного француза, который жил на Васильевском острове), но тот почти ничего не делает. У Марша серьезные неприятности, не так ли?

– У Марша? – вставил я. – Так вы и его знаете?

– Не лично, – уточнил Зоринский.

Он сразу же заинтересовался и перегнулся ко мне через подлокотник.

– Кстати, – сказал он с любопытством, – вы, случайно, не знаете, где сейчас Марш?

Мгновение я колебался. А вдруг этот тип, который, кажется, в курсе всего, сможет помочь Маршу? Но сдержался. Интуитивно почувствовал, что разумнее будет ничего не говорить.

– Не имею понятия, – решительно ответил я.

– Тогда откуда же вы знаете о нем?

– Я слышал в Финляндии о его аресте.

Зоринский откинулся на спинку кресла и перевел взгляд на окно.

– По-моему, – заметил я, помолчав, – вам-то, при всей вашей осведомленности, должно быть известно, где он.

– Ага, – воскликнул он, и в полутьме его улыбка была похожа на черную полосу, стершую половину его лица, – но есть одно место, которого я стараюсь избегать, и это дом номер 2 по Гороховой улице! Если кого-то забирают туда, я сразу о нем забываю. Не такой я дурак, чтобы лезть в это заведение с его секретами.

Слова Зоринского вдруг напомнили мне про Мельникова.

– Но вы говорили о том, что есть шанс выручить Мельникова, – сказал я. – Разве он не в том самом доме на Гороховой?

Он повернулся и в упор посмотрел на меня.

– Да, – серьезно сказал он, – с Мельниковым все по-другому. Надо действовать без промедления и нажать на все рычаги. Я знаю человека, который сможет разузнать, как обстоит дело, и сегодня же обращусь к нему. Не хотите остаться на ужин? Жена будет счастлива с вами познакомиться, и она умеет держать язык за зубами.

Не видя особых причин отказываться, я принял приглашение. Зоринский подошел к телефону, и я услышал, как он просит кого-то зайти в девять часов по «срочному делу».

Его жена Елена Ивановна, прелестница небольшого роста, очень похожая на избалованного ребенка, вышла к ужину в розовом японском кимоно. Стол был со вкусом сервирован и украшен цветами. Как и в кафе у Веры Александровны, я снова почувствовал себя неуместным и извинился за неподобающий вид.

– О, прошу вас, не извиняйтесь, – сказала Елена Ивановна, смеясь. – В наше время у всех такой вид. Как ужасно думать обо всем, что творится! Неужели же прошлое миновало навсегда? Как вы думаете? Неужели этих ужасных людей никогда не прогонят?

– Кажется, вы сами не сильно пострадали, Елена Ивановна, – заметил я.

– Да, конечно, должна признать, что к нашей труппе прекрасное отношение, – ответила она. – Даже цветы, как видите, хотя вы представить себе не можете, как ужасно принимать букет от здоровенного амбала-матроса, который вытирает нос рукавом и плюет на пол. Театр каждый вечер набит подобными типами.

– Ваше здоровье, Павел Иваныч, – сказал Зоринский, поднимая стопку с водкой. – Эх! – воскликнул он с наслаждением, причмокивая губами. – Есть места и похуже красной России, вот что я вам скажу.

– В водке у вас недостатка нет? – спросил я.

– Если ты не дурак, у тебя ни в чем не будет недостатка, – бросил Зоринский. – Даже вступать в партию не обязательно. Я не коммунист, – добавил он (отчего-то я этого и не думал), – но держу дверь открытой. Чего я боюсь, так это того, что большевики выполнят свои коммунистические планы. Таков будет новый этап революции, если вы, союзники, не придете и не освободите их от этого тяжкого долга. Ваше здоровье, Павел Иваныч.

Разговор зашел о Великой войне, и Зоринский припомнил несколько любопытных случаев из своей карьеры. Он также высказал свои взгляды на русский народ и революцию.