Железное золото

3. Дэрроу
Греза

Ужин подают вскоре после того, как Даксо и Мустанг возвращаются из Гипериона вместе с моим братом Кираном и племянницей Ронной. Мы расположились в патио за длинным деревянным столом; на столе – свечи и сытные провинциальные марсианские блюда, приправленные карри и кардамоном. Севро сидит среди дочерей, корчит им рожи, пока девочки едят. Но когда воздух сотрясается от звукового удара, он вскакивает, смотрит в небо и убегает в дом, велев детям оставаться на месте. Возвращается добрых полчаса спустя под руку с женой – волосы растрепаны, на кителе не хватает двух пуговиц, к разбитой окровавленной губе прижат белый платок. Моя давняя подруга Виктра безупречно выглядит в зеленом камзоле с высоким воротником; расшитый драгоценностями наряд так сверкает, что больно смотреть. Она на седьмом месяце беременности, семья ожидает четвертую дочку.

– О, никак сам Жнец во плоти! Прошу прощения, супруг мой. Я ужасно опоздала.

Ее длинные ноги преодолевают расстояние в три шага.

Я обнимаю Виктру в знак приветствия. Она хватает меня за задницу, достаточно сильно, чтобы я подпрыгнул. Виктра целует мою жену в макушку и садится во главе стола.

– Привет, бука, – говорит она Электре. Потом смотрит на юных Пакса и Бальдура, которые с заговорщическим видом устроились на дальнем конце стола, и оба мальчика яростно краснеют. – Красавчики, не нальет ли кто из вас соку тетушке Виктре? У нее был чертовски трудный день.

Мальчишки наперегонки бросаются за кувшином. Бальдур успевает первым. Этот тихий черный паренек пыжится от гордости, как павлин, и старательно наполняет для Виктры высокий бокал.

– Чертов профсоюз механиков опять бастует. У меня полные доки товаров, готовых к перевозке, но эти мелкие вредители, подстрекаемые «Вокс попули», сняли муфты с двигателей на доброй половине моих кораблей, перевозящих продукты по Луне, и спрятали их.

– Чего они хотят? – спрашивает Мустанг.

– Кроме того, чтобы обречь этот спутник на голод? Повышения заработной платы, лучших условий жизни… и прочей чепухи. Они говорят, что с их зарплатами жить на Луне слишком дорого. Ну так на Земле предостаточно места!

– Какая неблагодарность со стороны немытых мужланов! – говорит мать.

– Я улавливаю твой сарказм, Дианна, и предпочитаю игнорировать его ради наших недавно вернувшихся героев. Успеем поспорить на неделе. Как бы то ни было, я практически святая. Мать послала бы серых, чтобы расколоть их неблагодарные черепа. Хвала Юпитеру, полиция по-прежнему способна расправиться с кем угодно, пусть даже это зарвавшиеся типы из «Вокс».

– Это их право – вести коллективные споры, – говорит Мустанг, вытирая остатки хумуса с подбородка Дианы, младшей дочери Севро. – Оно записано чернилами в новом уставе Сообщества.

– Да-да, конечно. Профсоюзы – основа справедливого труда, – бормочет Виктра. – Это единственное, в чем мы с Квиксильвером сходимся.

Мустанг улыбается:

– Так уже лучше. Ты снова – образец для подражания в республике.

– Ты совсем чуть-чуть разминулась с Танцором, – говорит Севро.

– То-то мне кажется, что пованивает ханжеством. – Виктра делает глоток сока и вздрагивает от удивления: Бальдур до сих пор стоит рядом с ней, улыбаясь чересчур старательно. – Ты все еще тут? Брысь отсюда, существо!

Она целует свои пальцы, потом прижимает их к щеке Бальдура, отталкивая его. Он поворачивается и плавной горделивой походкой направляется к моему сыну. Тот, по всей видимости, страшно завидует.

Потом, когда дети уходят играть в виноградник, мы удаляемся в дальний грот. Меня окружает моя семья – по крови и по выбору. Впервые за год я ощущаю, как на меня снисходит покой. Жена закидывает ноги на мои колени и велит растирать ее ступни.

– Я думаю, Виктра, Пакс в тебя влюблен, – смеется Мустанг.

Даксо наливает ей вина. В его руках бутылка кажется миниатюрной. Он выше меня ростом, с трудом втискивается на сиденье своего стула и время от времени случайно пинает меня под столом. Киран и его жена Дио сидят на скамейке у костра и держатся за руки. Когда-то я, помнится, думал, насколько Дио похожа на Эо. Но теперь, после всех этих лет, тень моей жены истаяла на лице ее сестры, и я вижу просто женщину – центр бытия моего брата. Она вдруг отшатывается, спасаясь от града угольков, – это Ниоба бросила в костер очередное полено. Тракса устроилась в уголке и украдкой прикуривает сигарету.

– Ну, Пакс мог найти идола и похуже, чем его крестная, – говорит Виктра, глядя на мужа; тот ковыряется в зубах щепкой, оторванной от уличного стола. Она пинает его. – Это уже перебор. Прекрати.

– Извини.

– Но ты не прекратил.

– Хрящик застрял, любимая. – Севро поворачивается, словно бы выбрасывая щепку, но продолжает ковыряться в зубах. – Готово, – мрачно говорит он. Вместо того чтобы выбросить добытый хрящик, он прожевывает его и глотает.

– Говядина.

– Говядина? – Мустанг оглядывается на стол. – У нас была курица и ягненок.

Севро хмурится:

– Странно. Киран, когда мы в последний раз ели говядину?

– На ужине у упырей, три дня назад.

Сидящие за столом морщатся.

Севро издает смешок:

– Значит, еда была хорошо выдержанной.

Даксо качает головой и продолжает рисовать ангелов для Дианы, которая устроилась у него на коленях и восхищается его работой. Даксо недурно управляется с лезвием-хлыстом, но истинное его искусство – в обращении с пером. Виктра, отчаявшись повлиять на мужа, беспомощно смотрит на Мустанга поверх своего бокала.

– Доказательство того, дорогая, что любовь слепа.

– Если тебе надоело это лицо, Микки может его исправить, – говорю я.

– Ну-ну, удачи. Тебе придется вытащить этого декадентствующего духа из его лаборатории, – говорит Даксо. Он замечает, что Диана добавила нарисованному им ангелу свирепо зазубренный трезубец. – Это не говоря о его почитателях. В прошлом сентябре он привез в Оперу настоящий паноптикум. Это смахивало на ожившие рисунки Иеронима Босха. Среди них была даже актриса. Можешь себе представить? – обращается он к Мустангу. – Твой отец прокусил бы себе щеку, увидев, как низшие цвета сидят в Элорийской опере.

– И не он один, – говорит Виктра. – В наши дни развелось слишком много новых денег. Друзья Квиксильвера. – Ее передергивает.

– Ну, за деньги культуру не купишь, верно? – откликается Даксо.

– Никоим образом, мой добрый друг, никоим образом.

Вечереет, оранжевые пальцы заката пробиваются сквозь деревья. Я позволяю себе расслабиться и делаю глоток за глотком из бокала, слушая, как мои друзья переговариваются и шутят. Маленькие голубые светлячки мерцают, и яркие вспышки пронзают поздние летние сумерки. За террасой шелестят деревья. Издали доносятся крики детей, затеявших вечерние игры. Раскаленные песчаные моря Меркурия кажутся сейчас такими далекими. Зловоние войны упрятано в моем сознании, и теперь это всего лишь осколки полузабытого сна.

Вот какой должна быть жизнь.

Этот покой. Этот смех.

Но даже сейчас я чувствую, как все это ускользает из моих пальцев, словно тот далекий песок. Я чувствую, как Львиная стража дома Августусов таится во тьме леса, наблюдая за небом и тенями и помогая нам еще хоть на миг задержаться внутри этой грезы. Мустанг перехватывает мой взгляд и указывает глазами на дверь.

Заставляю себя расстаться с друзьями; Телеманусы исполняют зажигательную пьяную версию их семейной песни «Лис на исходе лета». Мустанг исчезает в главном доме, и через несколько минут я следую за ней. Залы этого поместья древнее самой цитадели Света. Его цемент замешан на самой истории. Реликвии былых веков висят на стенах, украшают полки. Октавия еще в детстве называла это место своим домом. Ее дух витает в балках, на чердаке и в садах, как и дух предков и ее потомка. Здесь играл Лисандр, пока его путь не пересекся с моим. Я чувствую: всюду витает тень рода Луны. Сперва мне казалось странным жить в доме моего величайшего врага – но кто на свете лучше Октавии знал, какую ношу несем мы с Мустангом? Пока старая правительница была жива, я ее ненавидел. Мертвую я ее понимаю.

Я чувствую запах жены, еще не увидев ее. В нашей комнате тепло, дверь захлопывается за мной на ржавую металлическую защелку. На столике рядом с камином – в камне его консольных выступов высечены орлы и полумесяцы дома Луны – стоит открытая бутылка вина. Тапочки Мустанга валяются на полу. На столике рядом с ее датападом, мигающим новыми сообщениями, лежат кольца – ее отца и мое, дома Марса.

Она на веранде. Свернулась на кушетке, как моточек золотой пряжи, и читает сборник стихов Шелли с загнутыми уголками страниц; этот сборник много лет назад подарил ей Рок тем летом в Эгее, посвященным опере и искусству, после училища. Она не поднимает головы, когда я подхожу. Становлюсь у нее за спиной, размышляя, стоит ли начинать разговор, и провожу рукой по ее волосам. Я начинаю разминать ей мышцы шеи и спины. Ее гордые плечи расслабляются под моими пальцами, и она, перевернув книгу, кладет ее на колени. Разделенная жизнь связывает крепче, чем плоть и кровь. Она переплетает наши воспоминания.

Чем больше я узнаю Виргинию, чем больше у нас общего, тем сильнее я люблю ее, как не умел любить тот мальчик, которым я когда-то был. Эо была пламенем, пляшущим на ветру. Я пытался поймать ее. Пытался удержать. Но Эо была создана для другого…

Моя жена – не пляшущее пламя. Она – океан. Я с самого начала знал, что не могу владеть ею, не могу ее приручить, но я – тот единственный шторм, который движет ее глубины и будоражит приливы. И этого более чем достаточно.

Я целую ее, спускаюсь губами к ее шее и чувствую вкус алкоголя и сандала ее духов. Я дышу медленно и спокойно, ощущая легкость любви и безмолвное развертывание разделявшего нас пространства космоса. Сейчас кажется невозможным, что мы были так далеко друг от друга. Что когда-то она существовала, а я в то время был не с ней. Все, что она есть – запах, вкус, прикосновение, – позволяет мне понять, что я дома. Она поднимает руку и запускает тонкие пальцы в мои волосы.

– Я скучал по тебе, – говорю я.

– А по чему не скучал? – спрашивает она, лукаво улыбаясь.

Я хочу сесть рядом с ней на кушетку, но она прищелкивает языком:

– Ты еще не закончил. Продолжай массировать, император. Твоя правительница приказывает тебе.

– Кажется, власть ударила тебе в голову.

Она поднимает взгляд на меня.

– Слушаюсь, мэм. – Продолжаю массировать ей шею.

– Я пьяна, – бормочет она. – Я уже чувствую похмелье.

– Тракса умеет заставить человека почувствовать, будто это его моральный долг – держаться с ней наравне.

– Ставлю десять кредитов на то, что завтра нам придется отскребать Севро от пола дворика.

– Бедный Гоблин. Сплошной дух, и никакой массы тела.

Она смеется:

– Я разместила их с Виктрой в западном крыле, так что мы сможем немного поспать. В прошлый раз я проснулась посреди ночи, думая, что в рециркулятор воздуха угодил койот. Клянусь, если они не притормозят, то через несколько лет смогут самостоятельно заселить Плутон.

Она похлопывает по подушке рядом с собой. Я устраиваюсь рядом и обнимаю ее. В кронах деревьев вздыхает озерный бриз. Я чувствую, как бьется сердце Виргинии, и мне хочется знать, что видят ее глаза, когда они устремлены на оранжевое небо над ветвями.

– Здесь был Танцор, – говорю я.

Она невнятно хмыкает, давая понять, что услышала, и негодуя: зачем напоминать ей о мире за пределами нашего балкона?

– Он тобой недоволен.

– Половина сената выглядела так, словно хотела подлить мне яда в вино.

– Я тебя предупреждала. Луна сильно изменилась со времен твоего отъезда. С «Вокс попули» теперь приходится считаться.

– Я заметил.

– Однако же они приняли резолюцию, а ты плюнул им в глаза.

– А теперь они плюнут в ответ.

– Похоже, ты сам заварил эту кашу.

– У них достаточно голосов, чтобы заблокировать мой запрос?

– Возможно.

– Даже если ты окажешь давление?

– Ты имеешь в виду – даже если я приберу тот бардак, который ты учинил. – Это не вопрос.

– Я принял правильное решение, – говорю я. – Я это знаю. Ты это знаешь. Они ничего не знают о войне. Они боялись, что в случае неудачи их привлекут к ответственности. Что мне было делать? Расчесывать волосы, пока они будут защищать свою репутацию?

– Возможно, тебе стоило бы у них поучиться.

– Я не собираюсь проводить опрос в разгар войны. Ты могла бы наложить вето.

– Могла бы. Но тогда они поднимут крик, что я оказываю протекцию своему мужу, и «Вокс» приобретет новых сторонников.

– Медные и черные по-прежнему в игре?

– Нет. Караваль сказал, что медные поддержат тебя. А черные идут туда, куда идет Сефи. Что она выберет? Тебе это известно лучше, чем мне.

– Не знаю, – признаюсь я. – Она была против Дождя, но пошла со мной.

Мустанг ничего не отвечает.

– Ты думаешь, я выстрелил нам в ногу, да?

– У Танцора есть еще что-нибудь, что он мог бы использовать против тебя?

– Нет, – говорю я.

Я знаю, что она мне не верит. И она знает, что я это знаю, но не хочет больше спрашивать. Я хотел бы рассказать ей об эмиссарах, но это может быть вменено в вину и ей. Мы с Севро сошлись на том, что это должно остаться между упырями. Мустанг связана клятвой, обязывающей ее рассказать все сенату. А она изо всех сил старается держать свои новые клятвы.

– На меня сердится не только Танцор, – признаюсь я. – Пакс за ужином на меня даже не смотрел.

– Я видела.

– Я не знаю, что делать.

– А я думаю, знаешь. – Она умолкает. – Нам не хватает этого, – говорит она наконец. – Жизни. Я навсегда запомню сегодняшний ужин. Этих светлячков. Детей во дворе. Запах дождя, который скоро начнется. – Она смотрит на меня. – Тебя, твой смех. Я не должна запоминать это как нечто особенное. Нынешний вечер должен быть одним из тысячи подобных ему.

– О чем ты?

– О том, что, когда мой срок полномочий истечет, возможно, я не стану снова ввязываться в эту гонку. Вероятно, я передам эстафету кому-нибудь другому. А ты передашь бразды правления Орион или Харнассу. Полагаю, остальное – уже не наша ответственность. – На губах ее возникает легчайшая улыбка, лицо светится надеждой. – Мы вернемся на Марс и будем жить в моем поместье. Будем растить ребенка вместе с детьми твоих брата и сестры и посвятим жизнь нашей семье, нашей планете. И каждый вечер у нас будет ужин вроде сегодняшнего. Друзья будут заглядывать к нам в дом, когда окажутся рядом. Дверь всегда будет открыта…

И этот дом всегда придется охранять целой армии.

Ее слова уносятся в ночь, в объятия покачивающихся деревьев, все выше и выше в небо вместе с дуновением ветра. Но я сижу рядом с ней, холодный как камень, потому что знаю: она сама не верит ни единому своему слову. Мы слишком долго играли в эту игру, чтобы выйти из нее. Я беру жену за руку. И она умолкает, и греза уплывает прочь, и на балкон к нам прокрадывается наш давний друг страх, потому что в глубине души, в самых темных ее пропастях, мы знаем, что Лорн был прав. Тем, кто ужинает с войной и империей, в конце концов всегда приходится платить по счету.

И тут, как будто мироздание подслушало мои мысли, раздается стук. Мустанг идет к двери, а когда возвращается, я вижу перед собой не свою жену, а правительницу.

– Это был Даксо. Танцор созвал чрезвычайное заседание сената. Они перенесли слушание на завтрашний вечер.

– Что это означает?

– Ничего хорошего.

4. Лирия
«Добро пожаловать в большой мир»

Небо.

Так мой папа называл бы крышу из камня и металла, раскинувшуюся над нашим домом в шахте Лагалос. Мы все так называли ее на протяжении жизни многих поколений, начиная с первых поселенцев. Небо осыпается. Небо нужно укрепить.

Оно распростерлось над нами, как огромный щит, защищая нас от бушующих снаружи пресловутых марсианских бурь. Существовали танцы, посвященные небу, песни с благословлениями в его адрес и пожеланиями процветания. Я даже знала двух девушек, названных в честь неба.

Но это небо не было щитом. Оно было крышкой. Клеткой.

Мне было шестнадцать лет – узловатые коленки да веснушки, – когда я впервые увидела настоящее небо. После смерти правительницы Луны восстанию понадобилось шесть лет, чтобы выбить остатки золотых с нашего континента, Киммерии. И еще два года, чтобы наконец освободить нашу шахту от серого военачальника, в отсутствие золотых основавшего здесь свое маленькое королевство.

Потом восстание пришло в Лагалос.

Наши спасители больше походили на безумных шутов с праздника вручения лавров, чем на солдат, увешанных трофеями – седыми и светловолосыми скальпами и железными значками в виде пирамиды. На груди у них были нарисованы какие-то серпы и шипастые красные шлемы. Впереди всех стоял усталый бородатый мужчина из алых, довольно пожилой, так что вполне мог называться дедом. В одной руке у него был большой импульсовик, а в другой – потрепанный белый флаг с четырнадцатиконечной звездой. Он заплакал, увидев людей со вздутым животом, тощих как скелеты, – мы голодали при этом сером военачальнике. Его оружие упало на пол, и хотя этот командир был нам чужим, он шагнул вперед и обнял меня. «Сестра», – сказал он. А потом обнял стоявшего рядом со мной мужчину: «Брат».

Четыре недели спустя доброжелательные люди в белых шлемах и с четырнадцатиконечными звездами на груди подняли нас на поверхность. Я никогда не забуду их глаза – они были желтыми, и карими, и розовыми. У спасителей нашлись бутылки с водой, сладкая газировка и конфеты для детей. А еще они дали нам громоздкие очки с эмблемой в виде крылатой стопы, чтобы защитить наши глаза от солнца. Я не хотела надевать очки. Я хотела посмотреть на настоящие небо и солнце своими глазами. Но добрая желтая медсестра сказала мне, что я могу потерять зрение. После этого все мы двинулись наверх.

Когда двери лифта открылись и мы выбрались из котловины, забитой кораблями, по металлической лестнице, я увидела его – синее и бескрайнее, такое огромное, что мне показалось, будто я падаю в него. Настоящее небо. А на невозможном горизонте висело солнце, словно неяркий уголек. Она дарило нам тепло. Наполнило мои глаза слезами. Оно было таким маленьким, что я могла заслонить его большим пальцем. Наше солнце. Мое солнце.

На следующее утро под непристойные песенки, которые распевали молодые парни и девицы, к нам прибыли республиканские спасательные корабли. Я никогда не видела ничего чище этих кораблей. Они спускались вниз, белые, словно молочные зубы моего маленького племянника. На нижней части фюзеляжей сверкала звезда республики. В ту пору эта звезда означала для нас надежду.

«Гостинец от Жнеца, – сказал молодой солдат, вручая мне плитку шоколада. – Добро пожаловать в большой мир, девочка».

Добро пожаловать в большой мир…

На челноке, уносящем нас прочь от шахты, перед каждым пассажиром возникло видео – голограмма, настолько реалистичная, что мне показалось, будто ее можно потрогать. Золотое лицо, внезапно появившееся в воздухе. Я видела эту женщину прежде, но здесь, в небе, на посланном ею корабле она казалась богиней из наших песен. Виргиния Львиное Сердце. Ее глаза были устрашающе золотыми. Ее волосы, подобные шелковым нитям, были убраны с безукоризненно гладкого лица. Она сияла ярче, чем уголек солнца. Под ее взглядом я чувствовала себя чем-то вроде тени.

«Дитя Марса, добро пожаловать в большой мир… – мягко начала молодая правительница. – Ты отправляешься в великое путешествие, чтобы занять свое законное место на поверхности планеты, созданной твоими предками. Твой пот, твоя кровь, как пот и кровь всей твоей семьи, дали жизнь этой планете. Теперь пришел ваш черед получить свою часть благ человечества, жить и процветать в новой Солнечной республике и проложить путь для следующего поколения. Мое сердце отдано тебе. Надежды и мечты всех людей возвысятся вместе с тобой. Удачи тебе, и пусть твоя семья обретет радость под звездами».

Это было два года и тысячу нарушенных обещаний назад.

Теперь же я склоняюсь под палящим солнцем над мелкой, скудной речкой за ассимиляционным лагерем 121. Спина моя согнута, пальцы скрючены. Я тру абразивной щеткой брюки Авы, перепачканные на работе, – она убивает скот на бойне, чтобы наполнить наш котел.

Мои руки, некогда пепельно-коричневые, как у большинства жителей Лагалоса, стали теперь жилистыми и загорелыми дотемна; они искусаны жуками, лезущими из речного ила. Лето на Киммерийских равнинах влажное и кишит комарами. Я прихлопываю троих, отыскавших брешь в пасте из цветков лайдера.

Мне уже восемнадцать, но мои щеки остаются по-детски пухлыми и упорно не желают худеть. Волосы свисают дремучей копной, словно в моей голове поселился дикий зверь и яростно рвется наружу. Однако винить в этом некого. На мне не задерживаются ничьи взгляды. Парни из папиной буровой бригады прозвали меня Лангустом из-за цвета глаз. Папа частенько говорил, что всю красоту в нашей семье унаследовала Ава. Мне достался лишь характер.

На берегу реки полно мужчин и женщин – десятка четыре человек из моего клана Гамма напевают «Балладу о Кровавой Мэри-дурочке». Моя мать часто мурлычет ее себе под нос во время работы. Из-под широкополых шляп и тюрбанов из ярких тканей выбиваются ржаво-рыжие волосы. На воде рыбаки в лодках лениво покуривают табак и тащат сети подальше в реку.

Лямбда не дают нам теперь пользоваться стиральными машинами в центре лагеря. Уроды думают, что имеют на это право, поскольку принадлежат к тому же клану, что и Жнец. И ничего, что они – такая же родня ему, как мне – летучие мыши, выныривающие по ночам из джунглей, чтобы охотиться на комаров.

Корабли Солнечной республики прилетают теперь только с серьезным военным эскортом – из-за мародеров «Алой руки», бесчинствующих на юге. Корабли, которые все-таки появляются, сбрасывают нам ящики с припасами на небольших парашютах. А те солдаты, что приземляются в лагере, теперь держат оружие, а не конфеты.

Мы каждый день видим это в видеоновостях – налеты «Алой руки» на беспомощные лагеря. Сыновей похитили, отцов убили, остальных растерзали… Бандиты заявляют о возмездии клану Гамма за то, что мы были любимчиками наших бывших угнетателей. В каждом лагере, подвергшемуся нападению, нас уничтожают, словно больных крыс.

Ава уверена, что республика остановит «Руку». Что явится Жнец со своими воющими легионами и отделает негодяев по первое число. Ну или что-нибудь в таком духе. Она всегда была хорошенькой дурочкой. Правительница извлекла нас из грязи и забыла в грязи. Жнец много лет не появлялся на Марсе. Похоже, у него есть о чем беспокоиться, кроме собственного цвета.

Искусанная комарами, я ставлю корзину на голову и отправляюсь обратно в лагерь. Воздух потрескивает от электричества – приближается буря. В отдалении, над покрытой пятнами зелени саванной, огромные грозовые тучи расцвечивают небо багровым и черным. Они сгущаются прямо на глазах.

Чем ближе к лагерю, тем больше куч мусора попадается среди буйных зарослей. То тут, то там мелькают пальщики, перепачканные сажей. Обвязав рот и нос лоскутами ткани, они поливают зараженные малярией груды тряпок и отбросов машинным маслом и поджигают. Дым душит небо раковыми черными венами.

Мой брат Тиран тоже там, на свалке. Стоит с повязкой на лице, как и остальные, и, щурясь, всматривается в пламя – за один жетон в час. В шахте он сильнее всего мечтал стать проходчиком. Как и все мы. Я частенько прокрадывалась поздно вечером вниз, надевала отцовские рабочие ботинки и шлем, зажимала между пальцами ложки и вилки и изображала, будто управляю бурильной установкой. Но потом папа провалился в гнездо рудничных гадюк и лишился ног. Вскоре после этого умерла мама, а следом пропал и отец, вернее – то человеческое, что в нем оставалось. Я привыкла считать свой мир неизменным. Думала, что люди клана всегда будут кивком приветствовать моего отца, что мать всегда будет рядом, чтобы будить меня и давать немножко сиропа перед школой. Но эта жизнь закончилась. С каждым днем все больше горняков соблазнялось обещанием свободы. А в результате шахты оказались скуплены крупными компаниями из больших городов, и трудятся там роботы с клеймом в виде серебряной стопы. Говорят, мы получим свою долю, как только шахты принесут прибыль. Может, мы еще увидим чек на целых полкредита.

Я вхожу в открытые ворота ассимиляционного лагеря 121. Он гудит как пчелиный улей. Лагерь построен из пластмассы, жести и собачьего дерьма. Это место рассчитано на двадцать тысяч человек, а нас тут сейчас пятьдесят тысяч, и каждый день прибывает пополнение. Мрачные эскадрильи комаров жужжат над варевом улиц, выискивая в нем мясо, из которого можно высосать кровь. Все парни, достаточно взрослые для Свободных легионов, ушли на войну. А оставшиеся мальчишки и девчонки выполняют дерьмовую работу за жетоны на еду, чтобы старики не голодали. Никто из детей больше не мечтает стать проходчиком, потому что в этом новом мире проходчиков не осталось.