Читать книгу: «СБОРНИК РАССКАЗОВ»

Сага о северном ветре и Брянском васильке

Их встреча была делом случая, но судьбой – в этом они оба были уверены до последнего взгляда.

Алексей, молодой геолог из сурового Норильска, приехал в летнюю, утопающую в зелени Брянскую область, к тётке в деревню Ореховка. Его встретили как дорогого гостя – с душистым хлебом, домашним квасом и шумным застольем за длинным столом, ломившимся от пирогов и солений.

Вечером двоюродный брат Николай, хитро подмигнув, сказал: «У нас клуб по субботам – центр вселенной. Пойдём, городской, на наших красавиц посмотришь».

В маленьком деревенском клубе пахло духами, махоркой и свежевымытым полом. После фильма «Весна на Заречной улице» в зале вспыхнул свет, и Алексей почувствовал на себе десятки любопытных взглядов. Деревенские девушки, яркие, как полевые цветы, с интересом разглядывали статного незнакомца с севера. Но его взгляд, скользнув по залу, наткнулся на пару бездонных голубых глаз, в которых словно отразилось всё летнее небо. Девушка, скромно стоявшая у колонны, смущённо опустила ресницы, но было поздно – их взгляды встретились, и в сердце Алексея что-то вспыхнуло и перевернулось с ног на голову.

Зазвучали первые аккорды вальса «На сопках Маньчжурии». Не раздумывая, Алексей, как корабль сквозь шторм, ринулся через всю танцплощадку, не замечая никого вокруг.

– Разрешите пригласить? – выдохнул он, заглядывая в те самые голубые глаза.

– Анна, – так же тихо ответила она, доверчиво положив свою тонкую руку на его плечо.

Их первый танец стал началом всего. Они кружились, почти не касаясь пола, словно во сне. В тот вечер Алексей не подошел больше ни к одной девушке. Они говорили обо всём и ни о чём, и оба поняли: это Судьба.

Год разлуки, наполненный длинными письмами и тревожным ожиданием, пролетел как один миг. Следующим летом Алексей снова стоял на пороге её дома, держа в руках не скромный букет полевых цветов, а обручальное кольцо.

– Анна, выйдешь за меня? – спросил он, не выпуская её рук.

– Да! – ответила она, не раздумывая и не боясь, всем сердцем доверяя этому сильному мужчине с Севера.

Пышной свадьбы не было – жили скромно. Но вечер в родительском доме Анны, залитый светом и наполненный смехом самых близких, был по-настоящему счастливым. Их первая брачная ночь, однако, оказалась испытанием на чувство юмора. В тесной горнице им пришлось делить кровать… с двумя младшими сестрами Анны. Лежа в темноте и глядя в потолок, Алексей и Анна тихо смеялись, сжимая друг другу руки через спящую между ними десятилетнюю Катюшу.

Но наступила и вторая ночь – на душистом сеновале, под аккомпанемент сверчков и шепот летнего ветра. Их страсть, сдерживаемая так долго, была подобна северному сиянию – яркой, бурной и незабываемой. Эта ночь навсегда осталась в их памяти как вихрь счастья и полного единения.

Спустя всего месяц счастливой жизни пришла повестка. Армия на два года разлучила их. Алексей служил в далёком Забайкалье, а Анна поступила в культпросветучилище в Брянске, приносимые письма почтальона были их единственной ниточкой.

И вот, спустя два года, сержант Алексей Орлов, не предупредив, приехал прямо к ступеням училища. Увидев свою Анну в окружении однокурсников, он застыл, а затем громко, на весь двор, крикнул: «Жена! Я дома!»

Анна, покраснев от смущения и залившись счастливой краской, бросилась ему в объятия под одобрительные возгласы и аплодисменты сокурсников.

Их совместная жизнь началась по-настоящему в Норильске, куда Алексей забрал свою жену. Суровый край встретил Анну неласково, но любовь Алексея согревала её лучше любого солнца. Здесь, среди снегов и полярных ночей, родилась их дочь – голубоглазая Людочка, вобравшая в себя красоту матери и стальной характер отца. Алексей, трудясь на горно-обогатительном комбинате, быстро снискал уважение как принципиальный и знающий специалист.

Но судьба готовила им новый поворот – Алтайский край, таёжная станция с новыми вызовами и надеждами. Что ждало семью Орловых среди гор и бескрайних полей? Это уже совсем другая история…

Их жизнь в Норильске была подобна алмазу, рожденному в суровых условиях: чем сильнее был напор внешних обстоятельств, тем ярче и прочнее становилась их связь. Лютые морозы, завывающие вьюги и долгие полярные ночи не охладили их чувств, а лишь сильнее разожгли внутренний огонь. Они были друг для друга единственным солнцем в этом ледяном краю.

Алексей возвращался с комбината усталый, пропахший рудой и холодом. Но едва переступив порог их скромной комнаты в общежитии, где пахло щами и домашним уютом, он преображался. Его усталость таяла под ласковым взглядом Анны и звонким смехом дочки. Он находил в себе силы не просто «отдыхать», а жить полной жизнь. Вместе они ходили в кино на единственной в городе площадке, посещали концерты приезжих артистов в Доме культуры, а по выходным, оставив Людочку с проверенной соседкой, вдвоем отправлялись в геологический музей или на выставки. Для Алексея, выросшего среди техники и суровых мужчин, мир, который открывала ему Анна, был откровением. Он с восторгом первооткрывателя впитывал стихи Есенина, которые она ему читала, и музыку Чайковского, звучавшую с пластинок.

Но их любовь была не только возвышенной, но и страстно-земной. Их влечение друг к другу было таким же естественным и необходимым, как дыхание. После таких вечеров, вернувшись домой, они не могли насмотреться друг на друга. Их ночи были не просто «супружеским долгом», а бесконечным праздником познания, игрой и бурным слиянием, в котором стирались границы между телами и душами. Утром они просыпались переплетенными, уставшие, но бесконечно счастливые, готовые снова покорять этот суровый мир.

Однажды, в канун Нового года, их пригласили в ресторан коллеги Алексея. Это был редкий для них вечер роскоши – Анна в своем самом лучшем синем платье, напоминавшем ему то самое небо над Брянском, Алексей в строгом костюме. Было шумно, весело, они танцевали, смеялись и чувствовали себя королем и королевой бала.

Возвращались поздно, затемненными улицами, держась за руки и обсуждая яркие моменты вечера. И вдруг из подворотни вывалилась пьяная четверка. Один из них, самый крупный, грубо толкнул Алексея в плечо.

– Э, кудрявый, куда путь держишь с такой фартовой? Дай мужикам поздравить с праздничком, – сипло процедил он, бросая похабный взгляд на Анну.

Алексей, мгновенно собравшись, встал между женой и хулиганами. Но прежде, чем он что-то успел сказать или сделать, Анна, вся сжавшись в пружину, выскочила из-за его спины.

– Руки прочь от моего мужа! – крикнула она так громко и властно, что пьяницы на секунду опешили. Она не думала об опасности, она видела лишь угрозу для своего Алексея и действовала на чистом материнском инстинкте защиты своей семьи.

Этой секунды хватило. Алексей, воспользовавшись замешательством, резко оттолкнул ближайшего нападающего, а Анна, с неожиданной силой, швырнула в лицо другому, свою маленькую сумочку, в которой звонко зазвенели ключи. Не ожидая такого яростного отпора от, казалось бы, беззащитной пары, хулиганы, что-то невнятно пробормотав, отступили в темноту.

Отойдя на безопасное расстояние, они остановились, перевели дух и… расхохотались. Смех был нервным, счастливым, очищающим. Они смеялись над нелепостью ситуации, над тем, как Анна, эта хрупкая фарфоровая куколка, пошла в атаку с сумочкой, над своими выпученными от адреналина глазами.

– Ты моя воительница, – выдохнул Алексей, обнимая её всё ещё дрожащие плечи.

– А ты мой щит, – улыбнулась она в ответ, прижимаясь к его груди.

Домой они вернулись на крыльях. Этот всплеск адреналина, эта ярость и это невероятное чувство «мы – одна команда», разожгли в них огонь сильнее, чем любое шампанское. Их комната в общежитии в ту ночь снова превратилась в сеновал, где бушевала страсть. Их любовь в эту ночь была дикой, неистовой, полной благодарности за то, что они есть друг у друга, что они могут защитить и быть защищенными. Это было не просто физическое единение, а мощное, всепоглощающее утверждение жизни вопреки всему.

И засыпая на рассвете в его крепких объятиях, Анна знала – их любовь способна растопить любой северный лёд и отбить любую атаку. Потому что они – одно целое.

Сибирь. Лето 1943… года.

Жара стояла невыносимая, воздух над асфальтом дрожал марево, и от этого ожидание казалось ещё более мучительным. Тамара стояла у старой липы на окраине городка, куда они всегда назначали встречи. Её тонкое ситцевое платье прилипло к спине. Она ждала уже несколько часов, сжимая в потных ладонях краюху чёрного хлеба – самое ценное, что смогла найти для него перед дорогой.

Он не торопился. Или не мог вырваться. На небе, словно отражение её тревоги, медленно и неотвратимо наползали тяжёлые, сизые тучи. Первые крупные капли упали на пыльную землю, оставляя тёмные пятна. Пахло озоном и грозой. А она всё ждала, вцепившись взглядом в дальний поворот улицы.

И вот, когда небо раскололось ослепительной трещиной молнии, а грохот, казалось, сотряс саму землю, – появился Он.

Он бежал. Бежал так, словно за ним гналась сама война, отрывая его от этого места, от неё. Его сапоги тяжело стучали по мокрому асфальту, а автомат на плече бешено подпрыгивал, мешая бегу. Он мчался сквозь стену ливня, который вдруг обрушился с небес, заливая всё вокруг.

Запыхавшись, он резко остановился всего в двух шагах от неё. Дыхание срывалось с его губ клубами пара на внезапно похолодавшем воздухе. На нём была походная форма, уже не новая, пахнущая по́том, бензином и чем-то чужим, металлическим. Рюкзак за спиной, каска, наспех пристёгнутая к ремню. Вся его выправка, собранность кричали об одном: он не пришёл – он вырвался. На минуты. И эти минуты истекли.

Она не выдержала. Не стала ждать, когда он переведёт дух. Сама кинулась ему навстречу, врезаясь в мокрое, грубое сукно гимнастёрки. Его руки сомкнулись на её спине с такой силой, что у неё перехватило дыхание. Но это не была боль. Это было объяснение. Объяснение без слов: как он скучал, как боялся не успеть, как нуждался в этом единственном якоре – в её любви, в её тепле, которое пробивалось даже через промокшую ткань.

Тамара плакала, прижавшись щекой к холодной пуговице его воротника. Она смеялась сквозь слёзы, бормотала что-то бессвязное: «Родной… Живой… Я тебя…». Её пальцы впились в его плечи, будто она могла физически удержать его здесь, в этом сибирском дворе, под проливным дождём, подальше от того ада, чьё дыхание они все уже ощущали на спине.

Она оторвалась, чтобы вглядеться в него. Её глаза, синие, как предгрозовое небо, метались по его лицу, изучая каждую знакомую черту: усталую складку у губ, новые морщинки у глаз, которые она не успела поцеловать раньше, резкую линию скулы. Она хотела впитать, сфотографировать, врезать в память этот образ – на случай, если память станет единственным, что от него останется…

Минуты, безжалостные и быстрые, как пули, улетали одна за другой. Он молча гладил её мокрые волосы, прижимал к себе, дышал запахом её кожи, смешанным с запахом дождя – запахом жизни.

И тогда оттуда, из-за угла кирпичного дома, донёсся короткий, резкий гудок грузовика. Потом ещё один. Нетерпеливый, командный.

Он вздрогнул, будто его ударили током. Его объятия ослабли на секунду, чтобы снова сомкнуться в последний, прощальный раз – до хруста, до боли.

– Жди, – выдохнул он хрипло, и это было не просьбой, а приказом, заклинанием, единственной молитвой. – Жди меня, Тома.

– Вернись, – прошептала она в ответ, и это было не пожеланием, а договором. – Обещай.

Он не стал обещать. Только резко, почти грубо, притянул её к себе и поцеловал. Поцелуй был солёным от слёз и дождя, горьким от предстоящей разлуки и бесконечно сладким от любви, которой не могла убить даже война.

Потом он разжал руки. Отшатнулся. Повернулся и побежал назад, не оглядываясь, к ждущему грузовику, к товарищам, к свисту пуль и рёву снарядов, которые уже звали его своим железным голосом.

Тамара стояла под ливнем, сжимая в руке ту самую краюху хлеба, которую так и не успела ему отдать. Она смотрела, как его фигура растворяется в серой пелене дождя, и знала: теперь её война – это война ожидания. А его – там, на передовой. Но тонкая, невидимая нить между ними, сплетённая из этого последнего объятия и поцелуя, была прочнее любой брони.

Судьба проверяла её на разрыв. Но она поклялась выстоять.

Путь Василия и его товарищей, сидящих в армейском автомобиле, предстоял через сибирскую тайгу, и таёжную речку Аламбай… До станции, где их уже ждал товарный поезд, состоящий из вагонов – теплушек и платформ с орудиями и танками… Военный эшелон со словами на вагонах, Всё для фронта, всё для победы уже, почти не дожидаясь полной посадки военных в свои вагоны, медленно, но уже с силой начинает набирать ход… Впереди дорога на ЗАПАД, туда, где идут ожесточенные бои с фашистской армадой гитлеровцев. Путь до станции был долгим и тряским. Грузовик продирался сквозь сибирскую глухомань, переезжал по шаткому бревенчатому настилу через студёный, пенящийся Аламбай. Для Василия и его товарищей, вчерашних студентов, рабочих, колхозников, это уже было приключением. Но приключение кончилось на запасном пути, где их ждал состав. Он дышал паром и напряжённым ожиданием. «ВСЁ ДЛЯ ФРОНТА! ВСЁ ДЛЯ ПОБЕДЫ!» – кричала размашистая надпись на каждом вагоне-теплушке. Платформы, гружённые зачехлёнными орудиями и приземистыми танками, выглядели как железные чудовища, уснувшие перед боем.

Едва последний солдат втянулся в скрипящую дверь, эшелон дёрнулся и, с тяжким стоном, пополз на запад. Неделя в грохочущем ящике на колёсах слилась в одно целое: запах махорки, пота и ржаного хлеба, стук колёс, однообразный пейзаж за маленьким зарешёченным окошком, бесконечные политические информации и тревожные сводки Информбюро, которые читал вслух политрук. Москва мелькнула за окном, как мираж из камня, дыма и зенитных аэростатов. И снова – фронт ближе, а тревога – острее.

И вот она, война. Не на земле, а в небе, пришедшая с пронзительным воем, который заглушил даже грохот колёс.

– «Юнкерс»! С неба! – закричал часовой на крыше теплушки.

В следующую секунду мир взорвался. Свист падающих бомб, оглушительные взрывы впереди и позади состава, взметнувшие в небо столбы земли и щебня. Эшелон резко затормозил, люди попадали с нар. Стекло в окошке выбило осколком. Потом послышался другой звук – сухой, дробный треск авиационных пулемётов. «Юнкерс-88», чёрный крест отчётливо виден на крыле, с разворота заходил на повторный заход, чтобы расстрелять неподвижный состав как мишень на полигоне. С земли ему отвечали беспорядочными очередями из винтовок и пистолетов-пулемётов – смешно и бесполезно.

Василий, прижавшись к полу теплушки, видел, как трассирующие пули фашиста строчат по вагонам, отскакивая от брони танков звонкими рикошетами. Он видел лица товарищей – не страх, а яростная, бессильная злоба. Так вот она какая, эта «железная птица», несущая смерть всему, что движется в её поле зрения.

И в этот момент он увидел его. Красноармеец постарше, с каменным, невозмутимым лицом, ещё на станции возился с длинным, неуклюжим на вид ружьём. Сейчас он, не обращая внимания на свист пуль и осколков, как на охоте, выбрался из-под прикрытия колеса платформы. Это было противотанковое ружьё – ПТРС. Не для самолётов, конечно. Но другого шанса не было.

Снайпер (Василий мысленно уже назвал его так) улёгся на шпалы, вжался в землю. Его помощник зарядил длинную, страшную на вид пулю. «Юнкерс», уверенный в своей безнаказанности, шёл низко и ровно, прямо на них, готовясь выпустить новую порцию свинца.

Выстрел ПТРСа не был похож на выстрел. Это был оглушительный УДАР, хлёсткий, сухой разрыв, от которого заложило уши. Яркая вспышка вырвалась из ствола. Казалось, прошла вечность.

И произошло невероятное. В лобовом стекле кабины «Юнкерса», прямо за которым угадывалась фигура пилота, появилась маленькая, аккуратная дырка. А вокруг неё – паутина мгновенно пошедших трещин.

Самолёт будто споткнулся в воздухе. Его нос клюнул вниз. Он больше не стрелял, не пытался уйти вверх. Он просто, описывая плавную дугу, понёсся к земле, в сторону от путей, и исчез за пригорком. Через секунду оттуда поднялся чёрный, жирный столб дыма, и донёсся глухой, сдавленный взрыв.

Наступила тишина, оглушительная после грохота. Потом её разорвал первый крик:

– Сбил! Чёрт, сбил!

Из всех вагонов, из-под платформ, посыпались солдаты. Они бежали к снайперу, который уже поднимался, отряхивая угольную пыль с гимнастёрки. Его лицо всё так же было каменным, только в уголках глаз залегли жёсткие морщинки удовлетворения.

Его хлопали по плечам, трясли руки, подбрасывали вверх. «Молодец! Давай, браток! Вот это привет им с Запада!». Кто-то сунул в руки самокрутку. Он взял, кивнул, прикурил. Его взгляд встретился с Васиным. И в этом взгляде не было ликования. Была холодная, расчётливая уверенность: врага можно убить. Его железо можно сломать. Победа возможна.

Это был не учебный полигон. Это была первая, настоящая победа. Маленькая, локальная, но невероятно важная. Она остудила не только желание этого конкретного фашиста летать. Она растопила лёд страха в сердцах новобранцев, заменив его жаркой, зрелой яростью и первой солдатской гордостью. Эшелон, пыхтя, тронулся дальше, на запад. Но люди в нём были уже другими. Они увидели лицо врага и научились смотреть ему в глаза. Они увидели, как он падает.

Фронт встретил их не землёй, а небом – низким, свинцовым, прошитым трассами и рвущимся от канонады. От эшелона до передовой шли ночью, по размокшим дорогам-раскисшими от дождей . Воздух густо пах гарью, металлом и чем-то сладковато-приторным, от чего сводило желудок. Боевое крещение пришло не в яркой атаке, а в глинистом окопе, полном ледяной воды, под артобстрелом, который, казалось, не прекращался никогда. Земля содрогалась и вставала стеной перед глазами. Василий, прижимаясь к сырой стенке, впервые по-настоящему понял, что такое страх – не острый, а тоскливый, разъедающий душу, как ржавчина.

Но рядом были товарищи. Те самые, из теплушки. И командир, бывалый, с обожжёнными щеками, который хрипел: «Не рыпаться! Отлежаться! Их пехота пойдёт после «обработки»!». И они пошли. Серые призраки в касках-«ведрах». И тогда страх сменился чем-то иным – слепой, животной яростью. Стрелял почти не целясь, в тумане пороховых газов и адского грохота. Бой был изнурительным, грязным, рукопашным в какой-то момент. Он длился вечность. И закончился внезапно, когда Василий, поднимаясь для броска гранаты, почувствовал не удар, а словно огненный кнут, хлестнувший его по бедру и бокy.

Боль пришла позже. Сначала – лишь ощущение падения в пустоту и крик санитара: «Раненый! Тащи!».

Госпиталь. Это был другой мир. Мир белых, промокших от антисептика простыней, тихих стонов по ночам и всепоглощающей слабости. Дни сливались в одно долгое ожидание: перевязок, каши, писем. Письма от Тамары приходили часто, пахнущие дешёвой бумагой и её духами, которые она, наверное, капнула на конверт. Они были его кислородом. Он отвечал ей коротко, стараясь не пугать: «Жив, здоров, лечусь. Скучаю».

Реабилитация была пыткой, покруче боя. Заново учиться ходить, превозмогая дикую боль в сросшихся костях, чувствовать, как мышцы, превратившиеся в тряпку, снова становятся твёрдыми. Он злился, отчаивался, бил кулаком по стенке. Месяц вытянулся в вечность.

И вот, в один из серых дней, когда он, опираясь на палку, мучительно шагал по длинному коридору, его окликнула медсестра:

– Соколов, к вам пришли! Идите в сад!

Он вышел, щурясь от непривычного света. И замер.

Под голым осенним деревом, в стёганой безрукавке и платке, с узелком в руках, стояла она. Тамара. Похудевшая, с огромными глазами на осунувшемся лице, но самая настоящая. Она увидела его, его палку, его ввалившиеся щеки – и её лицо исказилось. Не радостью, а такой болью и жалостью, что ему стало стыдно за свою немощность.

Она не бросилась к нему. Она сделала два быстрых шага и осторожно, как хрусталь, обняла его, боясь задеть раны.

– Вася… – только и выдохнула она, и в этом слове была вся её тоска, весь её страх, вся её любовь.

Он не мог говорить. Просто прижал её голову к своей здоровой щеке и закрыл глаза. Это был тот самый якорь. Он снова почувствовал землю под ногами.

Она поселилась в деревне рядом с госпиталем. Приходила каждый день. Кормила его с ложки припасённым домашним салом с хлебом, читала вслух, молча сидела рядом, просто глядя на него. Её присутствие было лучшим лекарством. Силы возвращались быстрее. Спустя чуть больше месяца, когда врач, похлопав его по плечу, сказал: «Годен, в строй!», Василий ощутил не радость, а холодок в груди. Снова туда. Снова разлука.

Он вышел из кабинета начальника госпиталя с бумагами в руке. Тамара ждала его на крыльце.

– Что? – спросила она, всё прочитав в его глазах.

– На фронт. Через три дня.

Она долго молчала, глядя куда-то вдаль, на дорогу, ведущую на запад. Потом повернулась к нему. В её глазах горел тот самый огонь, что был в день их прощания под ливнем.

– Возьми меня с собой.

– Ты с ума сошла? Там же…

– Я знаю, что там! – перебила она, и голос её задрожал. – Я не могу больше ждать здесь. Каждый день сходить с ума, не зная. Я окончила курсы сестёр. Я сильная. Я буду полезной. – Она вцепилась пальцами в рукав его гимнастёрки. – Запиши меня санитаркой в свою роту. Чтобы быть вместе. Чтобы… чтобы хотя бы знать, что ты рядом.

Он хотел отказаться, прогнать её, уберечь. Но видел её лицо – не девчонки, а женщины, прошедшей свою войну в тылу, в страшном ожидании. И понял: разлука может убить её веру быстрее, чем вражеская пуля.

Он молча взял её руку. Не дал ответа. Но вечером пошёл к своему новому командиру, только что прибывшему за пополнением. Разговор был коротким. Комбат, суровый, с проседью в висках, посмотрел сначала на Василия, потом на стоящую навытяжку, бледную, но непоколебимую Тамару.

– Документы об обучении есть?

– Есть, товарищ капитан!

– На передовой не ныть, не цепляться за него. Твоя палата – все, кто ранен. Понятно?

– Так точно!

Капитан вздохнул, поставил резкую подпись на заявлении.

– Зачислена санитаркой в медсанвзвод полка. Распределю в вашу роту, Соколов. Только смотри…, чтобы личное не мешало службе. Иначе – в тыл, мгновенно.

Они вышли. Стемнело. Василий и Тамара стояли, слушая далёкий гул артиллерии – теперь уже общий для них обоих.

– Ты точно готова? – тихо спросил он.

Она лишь крепче сжала его руку. Её ответом было молчание, полное решимости. Их дорога снова вела на запад. Но теперь – вместе. И в этом был и ужас, и невыразимое, горькое счастье.

Шли месяцы. Шли годы. Война, как чудовищная мельница, перемалывала людей, технику, время. Она не оставляла места прежним «я». Вчерашний новобранец Василий Соколов, прошедший через ад Старой Руссы, Курской дуги и бесконечных боёв за безымянные высоты, теперь был старшим лейтенантом, командиром роты, уважаемым бойцами за холодную расчётливость и яростную отвагу в атаке. Его лицо покрыли жёсткие морщины, а в глазах поселилась глубокая усталость, которую не мог развеять даже сон.

Рядом с ним, но в своём, не менее страшном аду, прошла и Тамара. Курсы сестёр остались далеко позади. Теперь это была лейтенант медицинской службы Тома Соколова. Не «Тамара», а именно «Тома» – так её звали в полку бойцы и командиры. На её пилотке красовалась аккуратная красная полоска, а на гимнастёрке – медаль «За боевые заслуги» и недавно полученный орден Красной Звезды.

На её счету были не десятки, а сотни спасённых воинов. Она вытаскивала раненых из-под огня на плащ-палатке, когда санитаров-мужчин не хватало. Она оперировала в палатке медсанбата под грохот близких разрывов, когда земля содрогалась и с потолка сыпалась пыль. Её руки, когда-то нежные, теперь были сильными, твёрдыми и всегда чуть пахли йодом и кровью. Её не боялись – ей безоговорочно верили. В её присутствии даже самые отчаянные бойцы стихали, старались не стонать. Она была их «сестричкой», их ангелом-хранителем в аду, и её усталая, добрая улыбка ценилась дороже любого лекарства.

Их «быть вместе» обрело новый, горький смысл. Они жили в одном полку, но виделись урывками. Короткие минуты в землянке комроты, где она приносила ему спасённые с полевой кухни тёплые лепёшки. Мимолётные встречи на марше, когда она шла со своей санитарной повозкой, а он, обернувшись, ловил её взгляд и коротко кивал. Ночные дежурства на КП, где она могла присесть рядом, и они молча курили, слушая стрекотню в эфире, их плечи едва касаясь друг друга.

Они не говорили о любви. Не было времени, да и слова казались слишком хрупкими для той реальности, что их окружала. Их любовь превратилась в иное: в яростное желание защитить друг друга, в молчаливую гордость за храбрость каждого, в страшный, леденящий душу ужас, когда полк бросали в самое пекло, и она, оставаясь на передовом пункте, знала, что он ведёт свою роту в атаку.

Однажды, после тяжёлых боёв за переправу, он, весь в копоти и с перевязанной рукой, пришёл в медпункт. Она перевязывала солдата, не поднимая головы. Он ждал. Когда она закончила, подняла на него глаза – и в её строгом, профессиональном взгляде на миг мелькнула такая бездонная тревога и облегчение, что у него перехватило дыхание.

– Легко? – только спросила она, кивнув на его повязку.

– Царапина, – буркнул он.

Она подошла, быстрыми, точными движениями проверила перевязку. Их пальцы встретились на бинте. На секунду. Это был их самый долгий поцелуй за последний год.

– Иди, тебя ждут, – тихо сказала она, отводя руку.

– Тома… – начал он.

– Иди, – повторила она, уже строго, по-офицерски. Но в её глазах он прочёл всё: «Я рада, что ты жив. Береги себя. Я люблю тебя».

Они выживали. Их любовь выживала. Она закалилась, как сталь, в огне войны, став не романтичным чувством, а самой основой их существования, самой важной, самой охраняемой «высотой», которую они обороняли ценой невероятных усилий. До Победы оставались считаные месяцы, но каждый день был вечностью, а каждый бой – проверкой на прочность их необыкновенного военного союза.

Это произошло на подступах к Восточной Пруссии. Местность была кошмарной: бесконечные, промёрзшие болота, прорезанные узкими гатями, которые простреливались немцами насквозь. Задача была – скрытно подобраться к укреплённым позициям. Рота Василия шла в голове дозора.

Они пробирались уже несколько часов, по пояс в ледяной жиже, обжигаемой февральским ветром. Тишина была звенящей, нарушаемой лишь хлюпаньем воды и сдержанным дыханием бойцов. И всё же, их засекли. Тишину разорвал оглушительный свист миномётного налёта. Земля и ледяная грязь взметнулись в небо. Василий, крича «Вперёд! К тому бугру!», поднимал людей в атаку, пытаясь вырваться из гиблой, топи на хоть какую-то твердь.

В этот миг он почувствовал сразу два удара: страшный, разрывающий в боку и горячий ожог в ноге. Он упал не в воду, а во что-то твёрдое – на кочку. Боль была ослепительной. Сквозь туман в глазах он видел, как его бойцы, ведомые сержантом, рванули вперёд, отвлекая огонь на себя. Санитар пополз к нему, но был скошен очередью.

Сознание уплывало. Последней мыслью было: «Не здесь. Только не утонуть в этой чёрной жиже…»

Очнулся он уже на операционном столе полевого медсанбата. Свет керосиновой лампы резал глаза. Он слышал обрывки фраз, словно из-под воды:

«…осколок в брюшину, задело кишечник… нога не так страшно… но сепсис… в этой болотной жиже…»

«…потерял много… нужно срочно переливание…»

«…группа редкая… четвёртая отрицательная… своей нет…»

Голос был напряжённым, почти отчаянным. Потом раздался другой голос – чёткий, твёрдый, женский. Голос, который он узнал бы в бреду и после смерти.

– У меня четвёртая отрицательная. Проверяли в институте. Качай мою.

Это была Тома. Она стояла в дверях, скинув окровавленный халат, в гимнастёрке с засученными рукавами. Её лицо было белым как мел, но выражение – непоколебимым.

– Товарищ лейтенант, вы только что провели две сложные операции, вы сами на ногах еле стоите! – запротестовал молодой врач.

– Это не обсуждение, – отрезала она. – Это приказ. Он умирает. У нас есть двадцать минут. Готовьте систему.

Её не спорили. На войне авторитет, добытый спасёнными жизнями, значил больше любых званий.

Процедура проходила в соседней брезентовой палатке. Их положили на два стола рядом. Он – в полузабытьи, с мёртвенно-синими губами. Она – пристально глядя в потолок, чувствуя, как лёгкий холодок разливается по руке, а затем – слабая, но нарастающая пульсация в месте, где игла вошла в вену.

Это был не просто медицинский акт. Это был древнейший, почти мистический ритуал. Через тонкую резиновую трубку от неё к нему текла не просто кровь. Тела её любви, её силы, её бесчисленных бессонных ночей, её воли к жизни, которую она ежедневно дарила другим. Каждая капля была молитвой, заклинанием, приказом: Живи.

Она лежала и смотрела на его профиль, освещённый тусклым светом. Видела глубокие морщины, седину у висков, появившуюся за эти страшные годы. И шептала про себя, как когда-то под ливнем в Сибири: «Вернись. Обещай. Обещай дойти до конца».

Прошёл час. Врач, измерив его давление, облегчённо выдохнул:

– Кризис миновал. Спит. Ты спасла его, лейтенант.

Саму её, ослабленную, откачивали крепким сладким чаем. Но она не уходила. Она сидела на табурете у его постели, накрыв его холодную руку своей тёплой. Их кровь – теперь общая – тихо пульсировала в его жилах, отгоняя тень смерти.

На рассвете он открыл глаза. Первое, что он увидел, – её лицо, бледное, но сияющее улыбкой, которую она не могла сдержать.

– Глупый, – прошептала она, и слёзы, наконец, потекли по её щекам. – Опять влип.

Он не мог говорить, лишь слабо сжал её пальцы. Его взгляд упал на две маленькие ватки со следами йода – на его руке и на её. Он всё понял.

В этот момент их связь перестала быть метафорой. Она стала физической, кровной, нерушимой. Он носил в себе часть её жизни. И пока его сердце билось, оно билось и для неё.

Это ранение вывело его из строя надолго. Но теперь у него была самая мощная, самая жизнеутверждающая сила для выздоровления – её кровь в его жилах, её воля, вплавленная в его плоть. Они прошли через самое страшное – размен собственной жизни на жизнь другого. И выиграли.

Сибирский госпиталь стал для них не просто лечебницей, а возвращением к истокам, под прочный, мирный кров. За окнами, вместо грохота канонады, стояла тишина, нарушаемая лишь шелестом сосен и криками галок. Здесь, вдали от войны, тело Василия медленно, но неотвратимо шло на поправку. Но заживали не только раны. Заживала душа.