Читать книгу: «Дом тишины», страница 4

5

Я поднял чемоданы Фарука и Нильгюн, а потом разделся, надел футболку и летний костюм, взял свой туго набитый кошелек, спустился вниз, сел в старый ржавый «анадол» и уехал. У дома Ведата я вышел из машины. Не было никого видно, кроме служанки, работавшей на кухне. Я прошел через двор за дом; слегка толкнув окно, увидел в кровати Ведата и обрадовался. Я подпрыгнул, как кошка забрался в комнату и прижал голову Ведата к подушке.

– Ты что, сдурел?! – закричал он.

Я засмеялся, у меня было хорошее настроение.

– Ну, что нового?

– Ты когда приехал? – спросил он.

Я рассматривал комнату, поэтому ответил не сразу. Все было как в прошлом году, включая фотографию вульгарной голой женщины. А потом я почувствовал нетерпение.

– Давай, – сказал я, – вставай, парень, подымайся!

– Что можно делать в такое время?

– А что все делают после обеда?

– Ничего-о-о!

– Что, здесь никого нет?

– Не, все тут, и еще кое-кто приехал совсем недавно.

– И где все собираются?

– У Джейлян! – ответил он. – Она недавно приехала с родителями.

– Хорошо! Пошли туда!

– Да Джейлян еще не проснулась.

– Ну тогда пошли куда-нибудь еще, искупаемся хотя бы! – предложил я. – В этом году я еще ни разу не купался, потому что преподавал английский и математику всяким недоразвитым деткам текстильных фабрикантов и скупщиков металла.

– То есть ты хочешь сказать, что Джейлян тебя не интересует?

– Вставай, пошли лучше к Тургаю.

– Ты знаешь, что Тургая пригласили в молодежную баскетбольную команду?

– Меня это не интересует, я бросил баскетбол.

– Чтобы еще больше вызубривать, да?

Я ничего не ответил. Посмотрел на загорелое, здоровое, аккуратное тело Ведата и подумал: да, я очень много учусь, если я не буду первым в классе, мне будет сильно не по себе, и я знаю, что таких, как я, называют «зубрила», но у моего отца нет фабрики по производству конвейеров, и прядильной фабрики, во главе которой он поставит меня через десять лет, у него тоже нет; нет у моего несчастного отца и склада по приему металла, литейного цеха или пусть небольшого, но серьезного заказа из Ливии; и даже импортно-экспортной компании у него тоже нет. Есть у моего отца, уволившегося с должности каймакама¹⁵, только могила, раз в году мы ходим к ней, чтобы Бабушка не плакала дома, и тогда она плачет на кладбище. А потом я спросил: «Ну а другие что делают?»

Ведат лежал на кровати лицом вниз и не собирался вставать, но тут он хотя бы шевельнулся, передвинулся к краю подушки и стал рассказывать. Мехмед вернулся из Англии с девушкой-медсестрой, девушка сейчас живет у Мехмеда, вместе с его семьей, но спят они в разных комнатах, и девушка-то на самом деле – тридцатилетняя женщина, но с нашими девчонками общается нормально, а Туран, если я в курсе, в армии. Откуда мне знать, подумал я, зиму я провожу не в высшем обществе Стамбула и Анкары, а дома у тети или в школьной спальне, а чтобы заработать немного денег, даю уроки математики, английского и покера таким глупым детишкам богачей, как ты. Но я ничего не ответил, а Ведат рассказал, что отец Турана отправил его в армию, решив, что иначе сын никогда не станет человеком, и даже покровителей не стал ему искать, а сказал, что солдатская жизнь научит его уму-разуму. Когда я спросил, поумнел ли он, Ведат с серьезным видом ответил, что не знает. Он сказал, что Туран приехал на двухнедельную побывку, а когда начал рассказывать, что Туран ухаживает за Хюльей, я задумался. Потом Ведат добавил, что еще появился один новый парень, по имени Фикрет, и тогда я сразу понял, что Ведат им восхищается, потому что он называл этого Фикрета «классный парень» и «умница», а потом стал рассказывать, какой мощности мотор у его катера. Меня это все уже сильно раздражало, и я перестал слушать этого болвана. Когда он это заметил, мы немного помолчали, но потом опять стали разговаривать.

– Что делает твоя сестра? – спросил он.

– Стала настоящей коммунисткой. Да еще и, как они, твердит постоянно: «Теперь я очень изменилась».

– Вот жаль; что ж это она?..

Я смотрел на фотографию голой женщины на стене.

– И у Сельчука сестра тоже такой стала, – добавил он почти шепотом. – Говорят, в кого-то влюбилась! Твоя тоже от этого?

Я не ответил. По моим нервным жестам он понял, что эта тема мне не нравится.

– А как твой брат?

– С ним вообще все плохо! – ответил я. – Только пьет и толстеет. Плюнувший на все увалень.

– Он тоже коммунист?

Я ответил и, пока говорил, разозлился: «Ему настолько все безразлично, что он не сможет заниматься никакой политикой. Но по правде, с сестрой они понимают друг друга хорошо. Меня же все это не интересует, пусть делают что хотят, но так как одна идейная настолько, что ненавидит деньги, а второй так ленив, что не может даже руку протянуть, чтобы заработать эти деньги, то все, что происходит, касается и меня. А дурацкий, старый, странный и мерзкий дом все так и стоит там непонятно зачем».

– А твоя Бабушка и этот, который работал в доме, больше не живут там?

– Живут. Но если бы они жили на одном этаже многоквартирного дома, который можно там построить, то тогда я бы всю зиму не бился с недоразвитыми детками богатеев – где ось гиперболы, какая связь между точкой пересечения гиперболы и коэффициентом k, понимаешь? Я обязательно должен уехать на будущий год в Америку учиться в университете, а как мне деньги найти?

– Ты прав, – ответил он, но, кажется, ему стало немного неудобно.

Мне тоже стало неудобно, так как я испугался, что Ведат решит, будто я не люблю богатых. Мы немного помолчали.

– Ну что, пошли уже на море, – сказал я затем.

– Да, и Джейлян уже, наверное, проснулась.

– Мы ведь не обязаны туда идти.

– Все собираются там.

Он встал с кровати, на которой до сих пор лежал неподвижно; на нем не было ничего, кроме маленьких плавок, у него было хорошо загорелое, ухоженное, аккуратное и красивое тело. Он зевнул, как зевает человек, которого ничто не беспокоит.

– Фунда тоже собиралась идти!

Меня злило тело Ведата. И кажется, что-то еще.

– Хорошо, пусть.

– Но она ведь спит.

Я сказал: «Так иди разбуди», глядя на обнаженную женщину на стене и стараясь не смотреть не тело Ведата.

– Что, действительно разбудить?

Он ушел будить сестру. Потом вернулся, закурил, жадно затягиваясь, с таким видом, словно у него полно всяческих проблем, без сигареты он не может, и спросил меня:

– Ты все еще не куришь, да?

– Нет.

Наступило молчание. Я представил, как Фунда лежит в кровати и почесывается. Затем мы немного поговорили о разных мелочах вроде того, что холодная вода в море или теплая. А потом вошла Фунда:

– Ведат, где мои сандалии?

В прошлом году эта Фунда была маленькой девочкой, а в этом году у нее длинные красивые ноги и крохотное бикини.

– Привет, Метин!

– Привет!

– Что нового? Ведат, спрашиваю, где мои сандалии?

Брат и сестра тут же начали ссориться: он сказал ей, что она не следит за своими вещами, а она ему – что вчера нашла в его шкафу свою соломенную шляпу; они ругались еще некоторое время. Потом Фунда вышла, хлопнув дверью, а вскоре вернулась как ни в чем не бывало, и на этот раз они заспорили, кому брать ключи от машины из маминой комнаты. В конце концов пошел Ведат. Мне было не по себе.

– Ну, Фунда, а у тебя что нового?

– Да что может быть нового! Ничего!

Мы немного поговорили. Я спросил, какой она в этом году закончила класс, оказалось – первый курс лицея, два года была на подготовительном, нет, она не в немецко-австрийском лицее, а в итальянском. Тогда я пробормотал ей: «Equipement eletrique Brevete type, Ansaldo San Giorgia Geneva…» Фунда спросила меня, не прочитал ли я это на каком-нибудь сувенире из Италии. Я не стал говорить ей, что во всех стамбульских троллейбусах над передней дверью висит табличка с такой вот непонятной надписью, и все, кто ездит на этих троллейбусах, волей-неволей запоминают это, чтобы не умереть от скуки, потому что меня внезапно охватило чувство, что если я скажу ей, что езжу на троллейбусах, то она станет меня презирать. Мы помолчали. Я немного подумал об отвратительном создании – их матери, ложившейся поспать днем, утопая в ароматах кремов и духов, проводившей время, лишь бы только поиграть в карты, и игравшей в карты, лишь бы убить время. Потом вернулся Ведат, размахивая ключом.

Мы вышли, сели в раскалившуюся на солнце машину, проехали двести метров, остановились перед домом Джейлян и вышли из машины. Мне захотелось что-нибудь сказать, так как было стыдно, что я волнуюсь.

– Как у них тут все изменилось!

– Да.

Мы прошли по камням, вкопанным в газон на расстоянии шага друг от друга. Садовник поливал на жаре сад. Тут я увидел несколько девушек и спросил у Ведата – просто лишь бы что-то сказать:

– Вы когда-нибудь играете в покер?

– А?

Мы спустились к ним по лестнице. Девушки лежали на шезлонгах в изящных позах. Они осмотрели меня, и мне подумалось: ведь на мне – рубашка из «Исмета», которую я купил на деньги, выигранные в покер, джинсы «Левайс», под ними – плавки, а в кармане – четырнадцать тысяч лир, заработанных мной за месяц частных уроков всяким дурням! Потом я опять спросил Ведата:

– Я спрашиваю, вы играете в азартные игры?

– В какие еще игры? Девчонки, знакомьтесь, это Метин!

С Зейнеб я уже вообще-то знаком.

– Привет, Зейнеб, как дела?

– Хорошо.

– Это Фахрун-Ниса, но не называй ее так, она рассердится. Зови ее Фафа!

Некрасивая эта Фафа. Мы с ней пожали друг другу руки.

– А это – Джейлян!

Я пожал жесткую, но легкую руку Джейлян. Мне захотелось отвести взгляд. Внезапно я подумал, что, может быть, влюблюсь, но эта мысль показалась мне наивной и глупой. Я посмотрел на море, и мне хотелось поверить, что я не волнуюсь, что спокоен, и успокоиться. Другие заговорили, позабыв обо мне.

– На водных лыжах тоже трудно.

– Мне бы хоть раз удержаться на воде!

– Но, по крайней мере, на них не так опасно, как на обычных.

– Надо, чтобы купальник плотно сидел.

– Потом руки болят.

– Приехал бы Фикрет, покатались бы.

Мне стало скучно, я стоял, переминаясь с ноги на ногу, покашлял.

– Да сядь ты уже! – сказал Ведат.

Я был уверен, что выгляжу очень серьезным.

– Садись! – сказала Джейлян.

Я посмотрел на нее – она была красивой. Да! Я опять подумал, что, наверное, влюблюсь в нее, и вскоре поверил в то, что я верю в свои мысли.

– Вон там был шезлонг, – сказала Джейлян, указывая головой.

Я пошел к шезлонгу и мельком увидел через открытую дверь бетонного дома жуткую мебель на нижнем этаже. В американских фильмах богатые, но несчастливые супруги со стаканами виски в руках ругаются и кричат друг на друга именно среди такой мебели. Мебель эта и запах богатства и роскоши, струившийся из дома, казалось, спрашивали меня: «Что ты здесь делаешь?» – но я успокоился и сказал себе: «Я умнее их всех, вместе взятых!» Я посмотрел на садовника, еще поливавшего сад, взял шезлонг, вернулся; он с легкостью раскрылся, я сел рядом с ними и, размышляя, влюбился я или нет, стал задумчиво слушать их.

Фафа рассказывала что-то на тему «у нас такой прикольный класс», а ее одноклассница Джейлян то и дело просила рассказать что-нибудь еще, и поэтому, когда эти рассказы закончились, я окончательно сжарился на солнце, но так ничего и не решил. Затем я надумал было тоже рассказать немного таких дурацких историй, так как не хотел считаться дикарем, который не понимает шуток, и в подробностях поведал им, как мы в школе украли из кабинета директора вопросы к экзамену. Я не стал рассказывать им, сколько мы заработали денег, когда продали эти вопросы кое-кому из глупых богатых учеников, – ведь они поняли бы меня неправильно. А этот пустяк, совершенный мной потому, что у меня нет богатого отца, который подарил бы мне на день рождения или без всякого повода часы «Омега», что у меня на руке, показался бы им отвратительным, несмотря на то что их отцы с утра до вечера проворачивают именно такие дела. В это время мы услышали ужасный шум мотора какого-то катера, приближавшегося к нам. Все повернулись и посмотрели в ту сторону. Я понял, что это Фикрет. Его катер так быстро подплыл к пристани, что, казалось, чудом не разбился, и, подняв в воздух водяной столб, внезапно остановился. Фикрет с трудом допрыгнул до берега.

– Как дела, народ? – спросил он, быстро взглянув на меня.

– Знакомьтесь, – сказал Ведат. – Метин, Фикрет!

– Ребята, что вы будете пить? – спросила Джейлян.

Все попросили кока-колу.

Фикрет даже не ответил, а только отмахнулся, поджав губы. Так отмахиваются, когда злятся. Я посмотрел на Джейлян, но не понял, расстроилась она или нет. Но зато я понял другое: мне давно известно, кого будет строить из себя этот Фикрет, – он изображает волевого мужчину. Когда ты некрасив и глуп, то должен выглядеть сильной личностью хотя бы благодаря своему быстроходному катеру и сверхскоростной машине, чтобы девчонки обращали на тебя внимание. Джейлян принесла напитки. Все долго сидели со стаканами в руках и разговаривали.

– Музыку включить?

– Куда пойдем вечером?

– Помнишь, ты говорила, у тебя есть Элвис?

– Был. Где же этот альбом, «Best of Elvis», a?

– Не знаю.

– Мне скучно.

– Что будем делать?

Затем, словно устав от слов и палящего солнца, мы немного помолчали, потом снова заговорили и опять помолчали, и вновь поговорили и замолчали, и в этот момент из невидимых колонок грохнула такая примитивная мелодия, что я подумал – теперь мне нужно что-нибудь сказать.

– Музыка как в лифте, – сказал я. – В Америке такую слушают, только когда долго едут на лифте.

– Долго едут на лифте?

Да, ты именно так и спросила, Джейлян, когда я заговорил, наблюдая, как ты меня слушаешь, и делая вид, что вовсе не смотрю на тебя, потому что сейчас я, кажется, верю, что отныне влюблен в тебя, и стесняюсь этого. Но я говорил и рассказывал для тебя, Джейлян. Я рассказал, какое место в жизни ньюйоркцев занимают эти поездки на лифте, что небоскреб Empire State Building ровно 50 футов или 102 этажа высотой и что с него видна панорама на 50 миль. Правда, я не сказал, что в Нью-Йорк еще не ездил и ничего этого еще не видел, но зато сказал, что население этого города, согласно нашему школьному изданию энциклопедии «Британника» 1957 года, составляет 7 891 957 человек и, согласно этому же изданию, в 1940 году население было 7 454 995 человек. И вдруг Фафа перебила меня:

– Ух ты! Ну ты и зубрить!

Ты засмеялась вместе со всеми, и тогда я, пытаясь дать вам понять, какой я сообразительный, и желая доказать, что, для того чтобы запоминать что-то наизусть, зубрежка не нужна, объяснил, что я, например, могу быстро умножать в уме двузначные цифры.

– Да, – подтвердил Ведат, – у этого парня необыкновенная голова, вся школа знает!

– Семнадцать на сорок девять! – сказала Джейлян.

– Пожалуйста: восемьсот тридцать три!

– Семьдесят на четырнадцать!

– Тысяча восемь!

– А как узнать, что правильно? – спросила Джейлян. – Принести бумагу и ручку?

Я был взволнован, но только улыбался.

Тогда ты, Джейлян, не выдержав моей улыбки, действовавшей тебе на нервы, вскочила с места и, побежав в дом с той жуткой мебелью, вскоре вернулась; на лице у тебя было выражение жадного любопытства, а в руках – блокнот из какого-то отеля в Швейцарии и серебряная перьевая ручка.

«33 × 27 =?», «891», «17 × 27 =?», «459», «81 × 79 =?», «6399!», «17 × 19 =?», «323!», «Нет, 373», «Джейлян, умножь, пожалуйста, еще раз!», «Ладно, 323», «99 × 99 =?», «Это самое простое! 9801».

Ты злилась, Джейлян, злилась так, что уже почти ненавидела меня.

– Да ты настоящий зубрила!

Я только улыбался и думал, что в дешевых бульварных романах, наверное, пишут правду, что любовь всегда начинается с ненависти.

А потом Джейлян пошла кататься на водных лыжах на катере Фикрета, а я погрузился в раздумья о соперничестве и, видимо, сразу понял, что эти мысли будут развлекать меня до самой ночи, потому что, черт побери, я теперь верил и полагал, что я влюблен.

6

Я проснулся, встал, надел пиджак, повязал галстук и вышел на улицу. Какое тихое, сияющее, прекрасное утро! На деревьях вороны и воробьи. Я посмотрел на ставни – все закрыты. Все спят, вчера поздно легли. Фарук-бей выпил, а Нильгюн смотрела на него, пока он пил. А Госпожа то и дело звала к себе наверх. Я даже не услышал, во сколько пришел и лег спать Метин. Я осторожно, чтобы не разбудить никого скрежетом, надавил на насос, облил лицо холодной утренней водой, потом вернулся в дом, отрезал на кухне два куска хлеба, взял их, пошел в курятник, открыл дверь. Курицы с кудахтаньем сбежались ко мне. Я с удовольствием выпил два яйца, аккуратненько разбив их с острого конца, съел свой хлеб. Взял еще несколько яиц и, не закрывая двери в курятник, пошел было уже на кухню, как вдруг увидел Нильгюн и удивился: она проснулась, взяла сумку и куда-то собирается идти. Заметив меня, она улыбнулась:

– Доброе утро, Реджеп!

– Куда в такую рань?

– На море. Потом будет много народу. Быстренько искупаюсь и вернусь. Яйца из курятника?

– Да, – ответил я и почему-то почувствовал себя в чем-то виноватым. – Завтракать будете?

– Буду, – ответила Нильгюн. Улыбнулась и ушла.

Я смотрел ей вслед. Точно как кошка – внимательная, капризная, осторожная. На ногах сандалии, ушла с голыми ногами. В детстве они у нее были тонкими как тростинки. Я вошел в дом, поставил кипятить воду для чая. Мать ее такой же была. А теперь в могиле. Поедем сейчас на кладбище, помолимся. Ты маму-то свою помнишь? Не помнит, ей же три года было. Доан-бей служил каймакамом где-то на востоке и в последние два года присылал своих на лето сюда. Твоя мама сидела в саду, на руках Метин, рядом – ты, на ее бледное лицо целый день светило солнце, но уезжала она в Кемах¹⁶ такой же бледной, как и приехала. «Хотите вишневого соку?» – спрашивал я у молодой госпожи. «Спасибо, Реджеп-бей, – говорила она, – поставьте сюда». Я поставлю, а у нее на руках Метин. Через два часа прихожу, смотрю – отпила только глоток из огромного стакана. Потом приходит толстый потный Фарук, говорит: «Мама, я проголодался» – и тут же залпом выпивает весь стакан. Вот молодец! Я достал скатерть, пошел постелить ее, как вдруг почувствовал запах ракы: Фарук-бей разлил вчера вечером на стол. Я пошел, взял тряпку, обтер стол. Закипела вода, я заварил чай. Со вчерашнего дня осталось молоко. Завтра пойду к Невзату. Захотелось кофе, но я сдержался, продолжил заниматься делами.

Я раздумываю, а уже поздно. Когда я накрывал на стол, спустился Фарук-бей. У него, как у деда, тяжелая походка, от которой скрипят ступени. Он зевнул, что-то проворчал.

– Я заварил чай, – сказал я. – Садитесь, принесу вам завтрак.

Он тяжело плюхнулся туда, где сидел вчера вечером, когда пил.

– Молока хотите? – спросил я. – Хорошее, жирное.

– Хорошо, неси! – сказал он. – Моему желудку полезно.

Я пошел на кухню. Его желудок. Ядовитая вода, что скапливается там, когда он пьет, в конце концов проделает в нем дырку. «Если ты теперь будешь пить, ты умрешь, – говорила Госпожа. – Слышал, что сказал врач?» Доан-бей задумчиво посмотрел перед собой, а потом сказал: «Лучше мне умереть, мама, чем терпеть то, что голова не работает, я не могу жить бездумно». А Госпожа сказала: «Это называется не думать, сынок, а грустить». Но тогда они уже разучились слышать друг друга. Потом Доан-бей умер, пока писал те письма. Изо рта у него пошла кровь, как у его отца; ясно, что из желудка. Госпожа плакала навзрыд и звала меня, будто от меня что-то зависело. Прежде чем он умер, я снял с него окровавленную рубашку, надел чистую, отглаженную, так он и умер. Сейчас поедем на кладбище. Я вскипятил молоко и осторожно налил в его стакан. Желудок – темный, неведомый мир, о нем только пророк Юнус¹⁷ ведает. Мне делалось страшно, когда я думал о черной дырке. Но своего желудка я не чувствую, его будто бы нет – ведь я знаю меру, забываться тоже умею, но я же не такой, как они. Я отнес ему молоко, смотрю – Нильгюн пришла. Как быстро! Волосы у нее мокрые. Красиво.

– Принести вам завтрак? – спросил я.

– А что, Бабушка на завтрак не спускается? – спросила она.

– Спускается, – ответил я. – По утрам и по вечерам.

– А днем почему не спускается?

– Ей не нравится шум с пляжа, – ответил я. – В обед я ношу тарелки наверх.

– Давайте подождем Бабушку, – предложила Нильгюн. – Когда она просыпается?

– Она уже давно проснулась, – ответил я. Посмотрел на часы: восемь тридцать.

– А-а-а, Реджеп! – вспомнила Нильгюн. – Я купила в бакалее газету. Теперь по утрам буду я покупать.

– Как хотите, – ответил я, выходя.

– Ну и что изменится от того, что ты будешь ее покупать? – вдруг закричал на нее Фарук-бей. – Что изменится от того, что ты узнаешь, сколько человек убили, сколько фашистов, сколько марксистов, а сколько нейтральных?

Я вышел из столовой. Куда же вы все торопитесь, что же вам всем надо, почему вы не можете довольствоваться малым? Ты никогда этого не узнаешь, Реджеп! Это же смерть. Я думаю об этом, и мне делается страшно – ведь человек такой любопытный. Селяхаттин-бей говорил, что начало всей науки – любопытство; понимаешь, Реджеп? Я поднялся наверх, постучал в дверь.

– Кто там? – спросила она.

– Я, Госпожа, – ответил я, входя.

Она открыла свой шкаф, роется в нем. Сделала вид, что закрывает дверцы.

– Что случилось? – спросила она. – Чего они там кричат внизу?

– Ждут вас к завтраку.

– И поэтому кричат друг на друга?

В комнате запахло старыми вещами из шкафа. Я вдыхал этот запах и вспоминал.

– Что? Простите, я не расслышал, – проговорил я. – Нет, они шутят друг над другом.

– Прямо рано утром, за столом?

– Между прочим, если хотите знать, Госпожа, – начал я, – то Фарук-бей сейчас даже не пьет. В такое время никогда никто не пьет!

– Не защищай их! – рассердилась она. – А мне не ври! Я сразу вижу.

– Я не вру, – ответил я. – Они ждут вас к завтраку.

Она взглянула на открытую дверцу шкафа.

– Помочь вам спуститься?

– Нет!

– Будете есть в постели? Принести поднос?

– Принеси, – решила она. – А им скажи, пусть собираются ехать.

– Они уже готовы.

– Закрой дверь.

Я закрыл дверь и спустился вниз. Она каждый год заново перебирает свой шкаф перед поездкой на кладбище, словно хочет найти там что-то, чего никогда не видела и не надевала, но в конце концов всегда надевает одно и то же ужасное старое толстое пальто. Я пошел на кухню, положил на тарелку хлеб, понес в столовую.

– Читай, – говорил Фарук-бей Нильгюн. – Ну-ка, читай вслух, сколько сегодня погибло.

– Семнадцать человек, – ответила Нильгюн.

– Ну и какой из этого вывод?

Нильгюн еще больше уткнулась в газету, словно не слышала слов старшего брата.

– Никакого смысла во всем этом теперь нет, – проговорил Фарук-бей с легкой ноткой удовольствия в голосе.

– Госпожа сказала, что к завтраку не спустится, – сказал я. – Несу вам завтрак.

– Почему она не спускается?

– Не знаю, – ответил я. – Что-то ищет у себя в шкафу.

– Ладно, давай неси нам.

– Нильгюн-ханым, – сказал я, – у вас совершенно мокрый купальник, а вы в нем сидите. Простудитесь. Поднимитесь, переоденьтесь и читайте себе вашу газету…

– Видишь, она тебя даже не услышала, – заметил Фарук-бей. – Она еще так молода, что верит газетам. С упоением читает о погибших.

Нильгюн встала из-за стола, улыбаясь мне. А я спустился на кухню. Верить газетам? Я перевернул хлеб, приготовил тарелку для Госпожи. Госпожа читает газеты, только чтобы узнать, не умер ли кто из знакомых, – узнать, нет ли там о каком-нибудь старике, умершем в своей постели, а какой-нибудь парень, разорванный пулями или бомбой, ей совсем неинтересен. Несу ей поднос. Иногда она не может разобрать фамилии из некрологов, начинает сердиться, разговаривать сама с собой, а потом вырезает их из газеты. Если она не сильно злится, то иногда смеется при мне над фамилиями из некрологов. Это все надуманные имена, все это – от лукавого, что такое – фамилия? Я подумал: моя фамилия, Караташ, досталась мне от отца, давшего мне свое имя. Понятно, что она означает «черный камень». Между тем у других людей иногда не разобрать, что означают их фамилии. Вот у них, конечно, они надуманные. Я постучался, вошел. Госпожа все еще у шкафа.

– Я принес завтрак, Госпожа.

– Поставь сюда.

– Ешьте сразу, а то молоко остынет, – сказал я.

– Хорошо-хорошо! – ответила она. А сама смотрит не на поднос, а на шкаф. – Закрой дверь.

Я закрыл. Потом вспомнил про хлеб и побежал вниз, на кухню. Ничего, не сгорел. Поставил на поднос яйцо для Нильгюн-ханым и остальную еду к завтраку и понес в столовую.

– Извините, я задержался, – сказал я.

– Метин что, завтракать не идет? – спросил Фарук-бей.

Что делать? Я опять поднялся наверх, пошел в комнату Метина, разбудил его, открыл ставни. Он ворчал, я спустился вниз, Нильгюн, оказывается, уже хочет чаю; я сходил на кухню, налил крепкого чаю; когда принес, смотрю – Метин уже спустился, даже уже за стол сел.

– Сейчас принесу вам завтрак, – сказал я.

– Во сколько ты вчера вернулся? – спросил Фарук-бей Метина.

– Не помню! – ответил Метин. На нем была только рубашка и плавки.

– Ты оставил в машине хоть немного бензина? – спросил Фарук-бей.

– Не беспокойся, брат! – ответил Метин. – Я ездил на чужой машине. «Анадол» здесь слишком…

– «Анадол» – что? – язвительно спросила Нильгюн.

– А ты читай свою газету! – оборвал ее Метин. – Я с братом разговариваю.

Я пошел ему за чаем. Положил жариться новый кусок хлеба. Принес крепкого чаю и спросил:

– Хотите молока, Метин-бей?

– Все спрашивали о тебе, – говорил Метин.

– А мне-то что? – фыркнула Нильгюн.

– Раньше вы с этими девочками были ближайшими подружками, – заметил Метин. – Были не разлей вода, а сейчас ты книг начиталась и презираешь их.

– Я не презираю их. Просто не хочу их видеть.

– Презираешь. Хотя бы привет передала.

– Не собираюсь я ничего передавать! – сказала Нильгюн.

– Хотите молока, Метин-бей? – повторил я.

– Ты видишь? Ты стала слишком идейной. И очень дерзкой.

– Ты знаешь, что такое – идейный? – спросила Нильгюн.

– Как не знать! – ответил Метин. – У меня сестра есть, ей недавно промыли мозги, а я каждый день это наблюдаю.

– Дурак!

– Хотите молока, Метин-бей?

– Ребята, перестаньте, ребята! – повторял Фарук-бей.

– Не хочу я молока, – ответил Метин.

Я сбегал на кухню, перевернул хлеб. Мозги ей, говорит, промыли. «Пока всем не очистят мозги от грязи, пустых верований и лжи, никому из нас нет спасения, поэтому я пишу многие годы, поэтому, Фатьма», – говорил Селяхаттин-бей. Я налил себе стакан молока и выпил половину. Хлебцы поджарились, и я отнес их.

– Когда Бабушка на кладбище начнет молиться, вы тоже молитесь! – говорил Фарук-бей.

– Я забыла все молитвы, которым меня научила тетя, – сказала Нильгюн.

– Как ты быстро все забыла! – сказал Метин.

– Дорогая моя, я тоже все забыл, – сказал Фарук-бей. – Я говорю вам – вы только разведите руки, как Бабушка, чтобы она не расстраивалась.

– Не беспокойся, разведу, – сказал Метин. – Я на такие вещи внимания не обращаю.

– И ты разведи руки, хорошо, Нильгюн? – попросил Фарук-бей. – Да на голову что-нибудь завяжи.

– Хорошо, – согласилась Нильгюн.

– Это не будет противоречить твоим идеям? – спросил Метин.

Я вышел из столовой и пошел наверх, к Госпоже. Постучал в дверь. Вошел в комнату. Она уже позавтракала и опять стояла перед шкафом.

– Что случилось? – спросила она. – Что тебе нужно?

– Хотите еще стакан молока?

– Не хочу.

Я собирался забрать ее поднос, как вдруг она закрыла дверцу шкафа и крикнула:

– Не подходи!

– Да не подхожу я к вашему шкафу, Госпожа! – ответил я. – Вы же видите, я только поднос забираю.

– Что они там делают, внизу?

– Собираются ехать.

– Я еще не выбрала… – проговорила она, но затем будто вдруг смутилась и посмотрела на шкаф.

– Поторопитесь, Госпожа! – сказал я. – А то поедем по самой жаре.

– Ладно, ладно… Закрой дверь получше.

Я спустился на кухню, налил воду для грязной посуды. Допил свое молоко, подождал, пока согреется вода; заволновался, вспомнив о кладбище; стало грустно; задумался о предметах и инструментах из кладовки. На кладбище ведь иногда хочется плакать. Сходил к ним, Метин-бей попросил чаю, я отнес. Фарук-бей курил и смотрел во двор. Все молчали. Я вернулся на кухню, вымыл посуду. Когда пришел к ним опять, Метин-бей уже сходил оделся. Я тоже вернулся на кухню, снял передник, проверил, в порядке ли галстук и пиджак, расчесал волосы, улыбнулся себе в зеркале, как всегда, когда стригусь в парикмахерской, и вышел к ним.

– Мы готовы, – сказали все трое.

Я поднялся наверх. Ну вот, Госпожа наконец оделась. Опять на ней то же черное, страшное пальто; Госпожа высокая, но ее рост с каждым годом уменьшается, и поэтому подол пальто уже касается пола, а из-под него торчат острые носы ее старомодных туфель, как носы двух хитрых лисичек-сестричек. Она повязывала на голову платок. Увидев меня, точно смутилась. Мы немного помолчали.

– По такой жаре вы во всем этом вспотеете, – сказал я.

– Все готовы?

– Все.

Она оглядела комнату в поисках чего-то, посмотрела, что шкаф закрыт, опять что-то поискала и, опять взглянув на шкаф, сказала:

– Ну что, помоги мне спуститься.

Мы вышли из комнаты. Она видела, что я закрыл дверь, но сама еще раз подтолкнула ее рукой. У лестницы она оперлась на меня, а не на свою палку. Мы медленно спустились вниз, вышли во двор. Пришли остальные. Мы уже сажали ее в машину, как вдруг она спросила:

– Вы хорошо закрыли двери?

– Да, Госпожа, – ответил я, но все-таки пошел еще раз подергал дверь, чтобы она убедилась, что дверь закрыта.

Слава богу – наконец она уселась в машину.