Читать книгу: «Воспоминания Ольги Владимировны Поповой. Часть II», страница 2

Не знаю уж, откуда, возможно, от матери, у Пети была тяга к деньгам. В семье Поповых это качество вообще отсутствовало, братья Поповы все были нерасчетливы. Так Петя примерно с 3-го – 4-го класса гимназии стал обнаруживать тягу к церкви. Ни слуха, ничего похожего на голос и музыкальность у него и в помине не было, так что в хор отец его никак не мог взять, и они вышли из положения таким образом: Петя взял на себя роль «церковного прислужника» и с ультраблагочестивым выражением лица ходил по церкви в парчовом стихаре, поправляя оплывавшие перед образами свечи, собирал с молящихся пятаки, обходя их по всей церкви со специальной тарелочкой, покрытой парчовой «салфеточкой». Эти «сборы» попы после службы ссыпали в специальную запертую кружку, и через определенные промежутки времени делили между собой и остальными «служителями», причем Василий Андреевич просил Петю в этот дележ не включать, он хотел, чтобы Петя работал в церкви «для души».

Попы всячески привечали расторопного Петю, ласкали его, угощали в алтаре свежими просфорами с так называемой «теплотой», которой причастники запивали причастие. Теплота эта была разбавленное водой красное вино, несколько подслащенное сахаром. Или на самом деле церковный причт не замечал, что Петя смахивал себе в карман не один пятак с тарелочки; скорее всего они просто смотрели на это сквозь пальцы, чтобы не наделать шума. Но однажды братья Поповы поймали его, отобрали пятаки и пригрозили, что скажут об этом отцу. Петя выл и умолял не доводить дела до отца, обещал, что «больше не будет». Андрюша и Володя и сами не хотели в доме скандала, поэтому согласились на том, что Петя сам вернет деньги попам и попросит прощения. Так и сделали. Но после этого у Пети пропал всякий интерес к церкви. Под разными предлогами – отсутствие времени, много задали на дом, недомогание и т. п. – ему удалось отделаться от титула церковного служки, и он с полным удовольствием стал в свободное время бегать и играть с ребятами на улице.

Василий Андреевич Попов с детьми. Слева направо: Андрюша, Петя, Алеша, Сережа, Наташа

Я несколько отвлеклась от темы – от увольнения Василия Андреевича с работы. Тут за него вступилось все духовенство. Дело-то происходило уже в годы реакции. Попы подняли на ноги всё и вся, дошли до самого митрополита и сумели доказать, что начальник дороги чуть ли не безбожник, а Василий Андреевич никогда никаких «вольнодумных» идей не имел, и увольнять его верх несправедливости, и т. д. и т. д. В общем, духовенство так насело на министерство, чуть что до царя не довели это дело, и министерство приняло срочные меры. Василий Андреевич сам не пожелал восстанавливаться в должности старшего врача. После всего пережитого он не чувствовал себя в силах с прежней энергией вести эту работу, опять встречаться с теми же людьми, без конца вести на эту тему разговоры и т. д. Ему хотелось выбраться из Томска в Челябинск, где у него был трехкомнатный домик. Поэтому, когда ему предложили просто остаться на работе железнодорожного врача и указать, в каком районе он пожелает работать, он и указал Челябинск. Получил туда назначение и переехал доживать век в свой челябинский домик. Железнодорожная больница помещалась рядом с его домом, так что и на работу ходить было близко. Участок при доме у него был большой, Феня развела там огород, завела корову, кур, большое хозяйство. Конечно, зажили они неплохо, но на нас всех это отразилось основательно: вместо 600 р. зарплаты в месяц, Василий Андреевич стал получать всего 100 р., и уже не мог посылать денег своим сыновьям. Надо было нам всем подумать о том, как встать на собственные ноги. Алеша-то (старший сын) сразу вышел из положения: пошел работать в капеллу Завадского аккомпаниатором и вторым дирижером и хормейстером, и поехал с ним и его капеллой по всей Руси великой.

Алексей Васильевич Попов

Нас с Сережей эти дела отца застали в Турине, в Италии. Теперь расскажу, как мы там очутились.

Жизнь в Турине

Когда началась революция 1905-го года, мы жили в Одессе. Моя бабушка, Лидия Яковлевна, переписывалась с Василием Андреевичем, и они постоянно обменивались мыслями о нашей судьбе. Университеты были везде закрыты, вот бабушка и надумала такой выход, как нам обоим, или хотя бы одному Сереже закончить высшее образование, а Василий Андреевич с нею согласился, и они стали писать нам о своих планах и предлагать нам решать. И если мы согласны, то и провести эти планы сразу в жизнь. Мы, конечно, с благодарностью согласились. А состоял их план вот в чем.

Бабушка в то время жила у себя в имении, в «Островке», в каком-нибудь километре от городка Владимира-Волынского. Кругом у помещиков была паника, крестьяне захватывали помещичьи земли. У бабушки ничего подобного не было. Она еще раньше отдала всю свою землю островецким крестьянам, так как и она сама, и Андрюша и Яша (ее сыновья) придерживались революционных взглядов. А чтобы оформить это, не навлекая на себя неприятностей со стороны царского правительства, она вошла в контакт с крестьянами, и те из своей среды выделили трех человек, которым они доверяли, и эти трое стали «арендаторами» бабушкиной земли. Фиктивный документ на «аренду» был по всем имевшимся законам оформлен, подписан и вошел в жизнь. Никого даже и не удивляло, что одинокая, старая, больная вдова не в силах вести большое хозяйство, и предпочитает сдать свою землю в аренду.

Таким же образом был сдан в аренду и большой фруктово-ягодный сад, с правом бабушке с семьей пользоваться фруктами и ягодами в нужном для ее семьи количестве. Конечно, никаких денег «арендаторы» за аренду не платили, а на земле в собственную пользу прекрасно работали все островецкие крестьяне в качестве «батраков», получая оплату «натурой» – плодами своих рук. Урожай частично шел в продажу, частично в крестьянские хозяйства, и очень небольшая его часть – бабушке. Ей-то нужно было для текущей еды так мало, что о таком пустяке никто и разговаривать не хотел, готовы были давать ей гораздо больше, чем она соглашалась взять. Отношения с крестьянами были самые дружеские. В то время, когда вокруг пылали помещичьи усадьбы, островецкие крестьяне сами организовали постоянную круглосуточную охрану усадьбы, чтобы кто-нибудь из соседних крестьян как-нибудь не поджёг. Вот, бабушка и пригласила нас к себе в Островок.

Ольга Владимировна, Лидия Яковлевна Бессонова, Андрей Иванович Бессонов, сын Лидии Яковлевны

Андрюша тогда жил и работал в Самаре, Яша с женой – на Кавказе, им бабушка посылала почти всю свою пенсию (после дедушки Ивана Степановича, генерала, она получала хорошую пенсию, не помню, кажется, что-то вроде 70—75 рублей в месяц). Бабушка жила в Островке с тремя человеками обслуживающего ее персонала: Магда, с детства воспитанная бабушкой сирота, Магдин муж Гриц – дворник, сторож и проч., и Якубова – старая дряхлая бывшая домработница семьи Бессоновых, считавшая себя кухаркой, но фактически почти не допускавшаяся Магдой к стряпне, полуслепая, полуглухая, разбитая на все 4 ноги старуха лет, вероятно, 80-ти.

Андрей Иванович Бессонов

Дом был большой – 10 комнат. Что-то две или три из них бабушка сдала одинокому бессемейному мировому посреднику. Не знаю, что это была за должность, но ходил он в форме, любил поболтать с нами, был всегда в хорошем настроении; главное, бабушка была довольна, что живет не в совсем пустом доме.

Яков Иванович Бессонов

Нам с Сережей были отведены две комнаты. Сама бабушка жила в двух – большой спальни и примыкавшей к ней небольшой гостиной, из которой дверь вела в большой зал с аркой, за которой находилась столовая; строго говоря, это была одна огромная комната. Там стоял большой обеденный стол, который мы с Сережей приспособили для островецких ребят, которые стали каждый день приходить к нам заниматься, как в школу. В Островке школы не было, и если кто хотел учиться, надо было ходить во Владимир. А мы организовали начальную школу у себя, и все островецкие ребята, человек около 30-и, стали у нас грамотными. Все – и мальчики, и девочки – прекрасно занимались за большим столом. Я обучала их письму-чтению, Сережа – арифметике. И бабушка, и Магда были увлечены этой «школой» не меньше, чем мы с Сережей. Бабушка присутствовала на всех уроках, лежа на широком диване, Магда то приходила, присаживалась около дивана, то обходила вокруг стола, заглядывая в ребячьи тетрадки; уходила к себе на «кухонную половину» – там через входную дверь из сад человек попадал в большую прихожую. Направо начинались уже комнаты – что-то вроде проходной гостиной, за ней зал с аркой – столовая, маленькая гостиная, бабушкина спальня, за нею наши комнаты.

А на половину мирового посредника, кроме двери из столовой, которая вела в небольшие сени, за которыми уже шли две комнаты; в сени можно было зайти, и не входя в дом, прямо из сада туда вела входная дверь, которой обычно и пользовался мировой посредник. Он приходил и уходил, когда ему было удобно, совершенно независимо от нас. А если ему хотелось зайти к нам, то дверь из столовой в сени у нас не запиралась, и он мог зайти, когда ему вздумается. Конечно, если он входил вечером, и в зале и в столовой уже не было света, он дальше и не шел, а возвращался к себе, т. к. отсутствие света уже говорило о том, что все разошлись по своим местам.

Я опять несколько отклоняюсь: бабушка с Василием Андреевичем решили дать нам возможность уехать за границу, чтобы там закончить образование. Бабушка, так сказать, брала нас на свое иждивение на какой-то срок, примерно на год. А Василий Андреевич должен был ежемесячно посылать нам обычную сумму, как он посылал нам на все наши нужды в Одессу. Мы должны были эти деньги класть в сберкассу и таким образом постепенно скопить нужную сумму для оплаты дороги и для того, чтобы там у нас был хоть небольшой запасной фонд на всякий случай – болезнь, запаздывание посылки денег из дома и т. п., на любой «непредвиденный случай». Вот, таким образом мы оказались в Островке и общими усилиями Василия Андреевича и бабушки Лидии Яковлевны стали, так сказать, класть фундамент под нашу общую судьбу.

Василий Андреевич Попов в молодости

Надо было решить, куда ехать. Насколько нам было известно, большинство русских в таких случаях ехало в Швейцарию. Это была более вольнолюбивая страна, университеты ее свободно принимали иностранцев, мы было так и решили, что поедем именно туда. Французским и немецким языком мы с бабушкой свободно владели и рассчитывали, что если будем постоянно говорить между собой на одном из этих языков, то и Сережа его усвоит. Надо было выбрать – французскую или немецкую Швейцарию. Но Василий Андреевич высказался против Швейцарии по таким соображениям: во-первых, кто-то его заверил, что там жизнь довольно дорога, очень много иностранцев, при том богатых, так что там и квартиры, и вообще все обходится дорого.

А кроме того, русские студенты там в основном народ, занимающийся не столько своим образованием, сколько политикой. Мы еще очень молоды, неопытны, можем этим увлечься и отклониться от нашей прямой цели – закончить свое образование. Можем выйти там в какие-нибудь политические организации и закрыть для себя возможность вернуться на родину.

В общем, Василий Андреевич (может быть, его в этом направлении настроили церковники), просто боялся отпустить нас в Швейцарию, а выдвинул на наше планирование и решение – Италию. И по климату, и по сравнительной дешевизне жизни, и по небольшому количеству русских в итальянских университетах эта страна казалась ему более подходящей. Даже кто-то сказал ему, что из итальянских университетов особенно славится Туринский всей постановкой дела. Мы с бабушкой и с Сережей решили написать русскому консулу в Турин и основательно узнать у него все условия жизни в Турине. Написали. Ответили нам по его поручению два русских студента Туринского университета – Михаил Шнейдер и Кириченко, не помню его имени-отчества. Оказалось, что русский консул там итальянец, сам даже не мог прочитать нашего письма, вызвал русских студентов. Они ему перевели наше письмо и написали ответ.

Мы получили от них самые точные сведения обо всем, что нас интересовало: что большую меблированную комнату в Турине можно снять за 25-30-35 лир в месяц. Лира там ходит, как у нас рубль, а на наши деньги она равна 27,5 копеек. Сообщили нам и цены на разные продукты и цены на еду в кафе, в столовой, в ресторане. Все было очень подходяще, т. к. и бабушка, и Василий Андреевич совершенно успокоились. Общий выбор остановился на Турине. Я написала кому-то из моих бывших одноклассниц, кажется, Валюсе Гориневской, и она купила нам очень хороший самоучитель итальянского языка, итальяно-русский и русско-итальянский словари и роман (не вспомню автора) «Promessi sposi». Когда мы все это получили, мы взялись за изучение итальянского языка. Мне-то было нетрудно, т. к. я говорила по-французски, а корни слов у них почти все общие, вроде как у нас с болгарским, даже часто случалось и так, как у нас с украинским. Например, слово mari (муж) по-итальянски будет marito, и так бывало часто, что слова почти совпадали с французскими. Сереже приходилось, конечно, труднее, чем мне, но он был настойчивее и усидчивее меня.

Параллельно с занятиями итальянским языком мы с увлечением занимались нашей начальной школкой. Тут мне пригодились изученные в Ялте в 8-м классе методики родного языка и арифметики. Я даже могла инструктировать Сережу, но он предпочел выписать себе методические пособия, а кое-что нашлось и во Владимире в книжном магазине, так что мы «подковались» неплохо, и наши занятия шли нормально. Были среди ребят три переростка лет по 14—15, очень хорошие, серьезные ребята, оставшиеся как-то неграмотными. Эти ребята очень быстро научились и читать, и писать, их пришлось выделить в отдельную группу, т. к. с ними уже можно было заниматься всеми предметами, и это было очень интересно и нам, и бабушке. С этими ребятами Сережа еще много времени проводил за фотографией.

У меня был маленький, для пластинок 6*9, фотоаппарат, купленный мною в Ялте на собственные, заработанные за урок деньги. Он стоил что-то около 10 рублей, но купила я его по выбору самого хозяина магазина, который увлекался фотографией и оставлял себе самые лучшие аппараты. Этот он тоже взял бы, хотя с такими маленькими он сам не работал, но уж «уступил» его мне. И мы с Сережей себе других и не заводили. Конец этого аппарата был печальный: он «гостил» у Силы Пылаева в Микульском переулке. Дверь у них обычно не запиралась, т. к. ребята поминутно бегали во двор и обратно. Аппарат стоял на столике у самой двери. Кто-то его и украл. Сила обыкновенно работал во второй комнате, окна которой выходили на улицу, и где было больше света, а на входную дверь он и внимания не обращал, т. к. она поминутно хлопала. Но это происходило уже через много-много лет. А тогда аппарат был, в основном, в ведении Сережи, и ребята научились и фотографировать, и проявлять негативы, и печатать карточки, и очень увлекались этим. ³

Хотя мы и читали «Promessi sposi», пытались даже пересказывать прочитанное, но по-итальянски мы не заговорили. Я все сбивалась на французский, а Сережа вообще «мемекал». Бабушка, как и я, с пятого на десятое понимала, особенно когда читала сама.

Нам еще, можно сказать, повезло, что мы поехали в Турин: это ведь Пьемонт, а пьемонтское наречие (в Италии много наречий) очень близко к французскому языку, там даже имеются «носовые» звуки, такие как on, non и т. д., словом, «il piemontale».

Первое время, как мы поселились в Турине на via Vankiglia у синьоры Мелёньо, я с ней свободно разговаривала: я по-французски, она по-итальянски, но не на пьемонстком наречии, а на литературном итальянском языке, потому что она хотела, чтобы я научилась говорить не на «dialetto», а литературным языком. Через месяц я уже вполне свободно говорила на литературном итальянском языке. А Сережа заговорил только тогда, когда пошел на лекции и стал общаться со студентами-итальянцами. С одним он даже подружился, они стали вместе заниматься. Это обоим было полезно: Сережа уже хорошо знал «материал», т. к. для него это уже было повторением, а тот нуждался в объяснениях. Они выходили из положения: Сережа начинал писать, а тот говорил ему по-итальянски, вернее, «прочитывал» написанные формулы, и Сережа тут же записывал их по-итальянски и быстро усвоил эту механику. А когда уже стал достаточно бойко на научном языке объясняться, то и обыденная речь далась ему. Просто он уже научился строить фразу, так что научные обороты речи помогли ему вообще в освоении языка. Учился он отлично и пользовался авторитетом среди студентов, прежде всего, как «старший товарищ», как взрослый человек, уже женатый.

Почему-то в Италии ребята начинали учебу раньше, чем у нас. В университет попадали 16-17-и летние ребята и девчата, такие, как у нас сидели еще в 6-7-х классах. Общий уровень их еще был невысок. Конечно, среди них наши русские студенты, особенно если они еще были знающие и толковые, как Сережа, то и профессора относились к ним, как к взрослым людям, а уж про лаборантов и говорить нечего. Среди русских студенток была Маня Якубович, она училась с Сережей. До появления Сережи ей было очень трудно, хотя языком-то она владела. Сережа стал с нею заниматься и ко времени экзаменов подогнал ее так, что она все сдала. Хотя русских в Турине было, сравнительно, немного. С Кириченко они не вели знакомства. Кириченко был женат. Его жена Лариса, кажется, Евгеньевна, если не ошибаюсь, была веселая, живая, но мы узнали ее во время ее беременности, а затем родов и связанную с грудным ребенком. Но, по-видимому, они располагали достаточными средствами, т. к. она сумела так устроиться, что за ребенком ухаживала их квартирная хозяйка и, вообще, семья хозяйки. На ночь «Славку» тоже брала к себе хозяйка, так что Лариса Евгеньевна спокойно спала. Меня даже несколько удивляло ее отношение к собственному ребенку: например, она, смеясь, рассказывала мне, что иногда слышит ночью из-за стенки соседней комнаты, как громко кричит Славка, как хозяйка поднимается, греет ему у кухне молоко, как его крик будит всю хозяйскую семью, а Лариса Евгеньевна греется себе спокойно в постели и довольна, что ей можно не беспокоиться. Я бы не выдержала, если бы мой ребенок кричал за стенкой.

Так оно у меня и получилось – в Турине родилась моя Лена, и мы с Сережей сами за ней ухаживали. Пришлось только взять для нее приходящую кормилицу, т. к. я хворала после родов, долго пролежала, мне присушили молоко. А искусственного питания не выдерживал Ленин желудок, так что хозяйка привела к нам «балью» – соседку-кормилицу Леопольду, которая за 30 лир в месяц стала пять раз в день приходить к нам кормить Лену. Хотя ее девочка была постарше Лены, но врач нашел ее молоко годным.

Собственно, я опять очень забежала вперед: началось-то все далеко не с Леопольды, а с того, что мне нашли «балью», как это вообще принято в Италии, в специальном учреждении, и она увезла Лену к себе в деревню. Когда я поправилась, я, конечно, сразу поехала туда. По внешнему виду там все казалось в полном порядке, но через пару дней я убедилась, что у кормилицы нет молока. Ее ребенок сразу как родился, так и умер, так что на ее руках была одна Лена. Был как раз сезон уборки винограда, и вся семья «бальи» – отец и мать ее мужа, муж и она сама – с утра уходили на виноградник. Чем они там питались, не знаю, но «балья» целые дни проводила на работе. Вечером, когда она возвращалась домой, свекровь старалась усадить меня внизу за ужин, а балья уходила с Леной наверх в спальную, чтобы выкупать, покормить и уложить Лену. Конечно, когда я слышала Ленин крик, никто не мог удержать меня за столом, я бежала к Лене и убедилась, что балья вертит ее от одной груди к другой, а сосать ей нечего. Я стала покупать побольше молока, чтобы балья лучше питалась, но это почти не помогало.

И вот, однажды свекровь бальи, когда Лена подняла крик, сама пришла наверх, не пустила меня, – а то де макароны застынут у меня на тарелке. Наверху все сразу успокоилось, свекровь вернулась довольная, объяснила мне, что Леопольда неопытная, без ее помощи не умеет и ребенка накормить, что Лена уже насосалась и засыпает, сейчас и Леопольда придет ужинать. Казалось бы, все в порядке. Но ночью у Лены начался понос. Я, конечно, убедила Леопольду, чтобы спала, а я сама уж управлюсь с Леной. Ей было очень плохо, она даже не могла кричать, а стонала и тихо повизгивала от боли. А я не успевала менять пеленки и подмывать ее. Всю ночь я провозилась и поняла, в чем дело, т. к. на пеленках в Ленином поносе плавали виноградные зернышки. Уже пару дней, как у меня над кроватью висела огромная кисть винограда, от которой я успела отъесть всего несколько ягод. Очевидно, мать Леопольдиного мужа и дала Лене насосаться винограда, т. к. молока у Леопольды не было.

Хорошо, что в тот день с утра как раз Лену должен был навестить врач (у нас так и было условлено, что два раза в неделю за специальную оплату Лену и балью будет осматривать местный врач). Когда я показала Ленины пеленки утром Леопольде, ей ничего не оставалось, как сознаться, что, действительно, вчера свекровь успокоила Лену виноградом, что вообще Леопольде у них очень трудно, и работы много, и голодает она, и Лену ей жаль, на винограднике ей не дают почти и подойти к ребенку, свекровь предпочитает сама отдохнуть около Лены, перепеленает ее, покормит из бутылочки через соску коровьим молоком (тем, которое я сама же и кипятила для бальи). Лена совсем ослабела, мне казалось, она умирает. Я сварила ей на спиртовке, которая была со мной, рисового отвара, и еще до врача поила ее им через ту же соску.

В тот день, когда они ожидали прихода врача, они одни без Леопольды ушли на виноградник. (Кажется, я ошиблась, и ее звали не Леопольда, а не помню, как. Леопольда уже была ее вторая балья, в Турине). Приехал врач. У меня уже была готова телеграмма Сереже в Турин, чтобы приезжал за нами немедленно, т. к. Лена серьезно заболела, молока у бальи нет, я забираю Лену домой. Врач убедился и в том, что балья без молока, и вполне согласился со мною. На разные возражения бальи он пригрозил ей судом за такие дела, какие они натворили. Что если бы я еще ночью не начала давать Лене рисовый отвар, не сделала бы ей клизмы из рисового отвара, может быть, сейчас ее уже не было бы в живых. В общем, посоветовал балье успокоиться, если она не хочет и себя и свою свекровь посадить на скамью подсудимых. Балья испугалась. Побежала на виноградник. А я еще много грела воду, делала Лене грелку; у меня была при себе целая аптечка, так что врач нашел, что вся первая помощь ей оказана правильно.

Сережа приехал очень быстро, мы живо собрались. Собственно, и собираться-то было нечего, я уже к его приезду все Ленино «приданое» сложила, а моего почти ничего и не было. Прибежал с виноградника бальин муж вместе с ней, а свекровь, по-видимому, испугалась. Муж бальи очень перед нами суетился, даже предложил было балье нас проводить, но мы, конечно, отказались. Расплатились с ним, тут как раз заглянул и врач. Телеграмму-то Сереже увозил на почту его кучер, а он оставался со мной около Лены. Когда вернулся его возница, он поехал дальше по больным, обещал на обратном пути еще заглянуть к нам. Тут с врачом и с бальиным мужем разговор шел начистоту. Бальин муж только просил врача и нас не губить его семью, что мать его, конечно, сделала это не из злого умысла, а желая успокоить ребенка, и не могла знать, какие могут быть от этого последствия. И мы уехали домой.

А там моя телеграмма (кстати, очень подробная) уже стала известна всему дому: дело в том, что мать моего Туринского врача, жившего парой этажей ниже нас (у нас была квартира в последнем 6-м этаже – отдельная комната с прихожей и кухней и с хорошим балконом). Наша же хозяйка, синьора Мелёньо, сняла ее, обмеблировала и сдала нам, предпочитая сдать нашу комнату в своей квартире какому-нибудь студенту, или бездетным людям, чтобы не иметь у себя маленького ребенка. И для нее, конечно, отдельная квартирка имела свою прелесть, хотя и обходилась она несколько дороже.

Дом, в котором мы жили, был огромный, занимал целый квартал и выходил на 4 улицы. В первом этаже помещались шикарные магазины, а в остальных пяти всякие квартиры, от 8-10-и комнатных до таких, как наша, то есть однокомнатных, но светлых, хороших, со всеми удобствами, с газовой кухней, электрическим освещением и очень хорошим отоплением торфом. Небольшая красивая печечка занимала в комнате незначительное место. Строил этот дом и был его владельцем известный инженер-архитектор Антонелли, тот самый, который построил в Турине знаменитую башню Антонелли, славившуюся чуть ли не наравне с башней Эйфеля в Париже.

Башня Антонелли была видна с нашего балкона, она заканчивала собою одну из четырех улиц, на которые выходил дом. Нашими соседями по квартире справа были сами хозяева дома – сам Антонелли с матерью; а слева жила небольшая семья какого-то служащего с женой и дочкой лет 11—12. У нас было очень тихо, спокойно, воздух вверху на балконе был чистый, никакими «запахами» к нам не пахло; потому и сами Антонелли предпочитали жить на самом верху.

Внизу, в первом этаже, были не только магазины, там помещалось еще большое, благоустроенное почтовое отделение, в котором работала мать моего врача, синьора Поссевини. Когда она приняла мою телеграмму, она сразу подняла на ноги весь дом. Пока Сережа съездил за нами и привез нас с Леной домой, тут же нас ожидал и сын синьоры Поссевини, доктор Франческо Поссевини, или, как его называла мать, Кокино, и уже осмотренная и одобренная им балья Леопольда, которую в нашем доме многие знали, т. к. она брала в стирку белье и сама обслуживала кое-кого в доме, как приходящая домработница. Молока у Леопольды было много, ее дочка, хотя и была старше Лены, не могла его высосать, и она за 30 лир в месяц бралась и Лену кормить, и нас обслуживать. Балье полагается и обстирывать ребенка, так что заодно уж она собиралась обстирывать и нас.

В общем, все к нашему приезду уже было подготовлено, все соседи позаботились о нас, сказался милый характер общительных итальянцев, с живостью и интересом входящих в наше положение и старающихся всеми мерами помочь другому. Нам тем более, так как мы stranieri (иностранцы), молодые супруги, семьи которых далеко. Всех возмущало, что кормилица чуть не уморила Лену, во всех шести этажах население огромного дома обсуждало создавшееся положение.

Лена довольно быстро совершенно поправилась от желудочного заболевания. Наголодавшись у деревенской бальи, она с живостью сосала здоровенную Леопольду, да как! Насосется до рвоты, по всему полу вытошнит излишки проглоченного молока и, вместо того, чтобы уснуть и отдохнуть, снова припадет к груди и сосет бездонную грудь. А Леопольде и лучше, чем отдаиваться молокососом.

На этой почве у Леопольды с доктором Поссевини началась упорная борьба. Поссевини был очень серьезный, очень знающий и очень заботливый и внимательный врач. А Леопольда – типичная итальянка: очень добрая, увлекающаяся, но и очень горячая, вспыльчивая, своевольная, упрямая, старающаяся настоять на своем, на том, что по ее мнению правильно и нужно ребенку, а не на указаниях врача. Конфликт между ними дошел до того, что Леопольда однажды, сверкая своими черными красивыми глазищами, объявила мне, чтобы я выбирала – либо она, либо доктор. Пришлось мне уладить это дело с доктором, отчасти и с помощью синьоры Поссевини. Отказываться ни от него, ни от Леопольды не хотелось. Он был благодушным человеком, посмеялся над требованием Леопольды и решил при ней к нам не являться. Часы ее явок к нам были определенными, так что тут было нетрудно, так сказать, «не лезть на рожон». Что он честно и выполнял, а в крайних случаях его мать заходила к нам «в разведку» – взглянуть, закончила ли Леопольда уборку у нас в квартире, ушла ли она со всей девочкой домой. Вскоре она выписала к себе из деревни одну из своих младших сестер, с которой и стала оставлять своего ребенка, когда уходила к нам. Собственно, надолго-то, часа на два в день она у нас задерживалась только раз в день, чтобы убраться в квартире, помыть посуду. Стирку она уносила к себе.

У доктора был свой ключ от нашей входной двери, так что он заходил к нам иногда даже и ночью, когда кто-нибудь из нас бывал нездоров. А уж с работы в госпитале, особенно после ночного дежурства, он всегда знал, когда можно зайти, т. к. первый визит Леопольды к нам бывал уже ранним утром, помнится, часов в 6 утра. Мы с Сережей в это время еще спали. Леопольда входила со своим ключом, большей частью, брала Лену из ее кроватки сонную, кормила ее, перекладывала в сухое белье и уходила, т. к., насосавшись, Лена спокойно засыпала, не издав ни звука.

Вообще, мы очень хорошо ужились и с семьей Поссевини и с Леопольдой. Ее муж был очень славный – водитель трамвая. В дополнение к оплате Леопольды, мы, как это принято в Италии (о чем нас информировали и синьора Мелёньо, и синьора Поссевини), раз в месяц делали какой-нибудь подарок ребенку Леопольды – то платьице, то туфельки, то какую-нибудь игрушку, то коробочку конфет. С подарками нам было нетрудно: в том доме, где жила Леопольда, наискосок от нашего подъезда, был небольшой, но очень хороший магазинчик пяти сестер. Они дружили с Леопольдой. У них в магазине всегда было что-нибудь такое, что особенно нравилось Леопольде, и, стоило мне только туда заглянуть, как все пять сестер спешили меня проинформировать относительно того, что неплохо бы купить для Леопольды. Я тут же вытаскивала нужную сумму, а они прятали купленную мною вещь до того дня, когда приходил срок очередного подарка, так что особенно и думать об этом не было надобности. Эти подарки радовали и самих пять сестер, наверное, не меньше, чем Леопольду. Во всяком случае, они всегда относились к этому «номеру» с большим вниманием и сами радовались радости Леопольды и Эвелины (ее дочки), когда она уже стала понимать игрушку, или новенькое платье, оглаживала себя и, улыбаясь, хвалила: «а! А!» В общем, жили не тужили до тех самых пор, как…

Но – поскольку я забежала вперед, сделаем здесь небольшой интервал, немного вернемся назад, а потом поедем дальше.

Я ведь еще почти ничего не сказала про русских, с которыми мы свели знакомство, и вообще про нашу русско-итальянскую компанию, которая у нас образовалась в Турине.

Миша Шнейдер, познакомившись с нами довольно быстро после нашего приезда, в один прекрасный вечер (еще задолго до рождения Лены) привел к нам всех русских: двух братьев Цаткин – Давида и Иосифа, которого все русские называли по-итальянски Juseppe (Джузеппе), затем двух подруг из одного и того же города – Маню Гуревич и Раю Якубович с 13-14-и летним братишкой Саввой. Этот Савва работал где-то на заводе, в качестве еще «ученика», приобретая специальность. Он почти совсем забыл русский язык, когда говорил о чем-нибудь, ему не хватало русских слов, он щелкал пальцами и объяснял по-итальянски, что он хочет сказать, а мы уже переводили ему на русский язык его же мысли.