Не есть!

© Ольга Шипилова, 2022

ISBN 978-5-0059-0596-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

 
Царь животных (человек и его тело) – царь скотов —
есть наибольший скот из них,
мешок для пропускания пищи и производитель ничтожества.
Леонардо да Винчи
 

Пролог

Я сижу на кровати. Трогаю свой череп. Он твердый, туго обтянут едва теплой кожей. За полночь. Странно: у меня совсем не осталось подкожного жира, вместе с которым почти исчезли половые признаки, я превращаюсь в «оно». Но все, что раньше пугало меня – потеря женственности, красоты – перестало существовать. Волосы опадают с головы, мои длинные шикарные волосы – зависть многих. Ноги и руки, как ниточки. Детское тело и хрящи вместо костей. Но я давно не ребенок. Я снова перестала есть… Мне тихо и страдальчески счастливо от этого. Такое чувство бывает у глубоких стариков, испускающих последний дух на смертном одре, когда жить наскучило, жалеть не о чем, а смерть приносит упоительную сладость легкого избавления от бренности житейских тягот. Но все же что-то мешает мне в полной мере ощутить покой внутри. Не до конца еще избавилось тело от страстей, ноет болью сердце.

Поднимаюсь, иду к окну своей темной комнаты на втором этаже большого дома. Влипаю в стекло. Напротив раскинула веретено кроны груша. Это я ее посадила. Она огромная. Достает ветвями до моего окна. И мешает мне. Всматриваюсь: через редкие осенние листочки моргает одним своим уставшим глазом садовый фонарик. Такой одинокий… Бегут горячие неуемные слезы по впавшим щекам. Фонарик освещает могилу моего пса, умершего совсем недавно и похороненного на придомной территории. С ним прожила я целых десять лет, он был немым свидетелем моего ночного писательского сиротства, поэтических терзаний, сценических репетиций, голода, записей выступлений. Он знал меня лучше, чем кто-либо. Хранил мои тайны. Я боролась за его жизнь 12 часов, и когда мой «немец» скончался на руках моих, я перестала наслаждаться вкусами вовсе. Отравилась его смертью… Чуть дальше, за забором, белеет силуэт. Это соседская собака, лабрадор Альбинка, недавно привезенная из приюта. Люблю ее. Она пахнет сухой травой. Чую запах через стекло: чем тоньше становится тело, тем ярче мои вымыслы. На секунду забываюсь запахами, вспоминаю каково это чувствовать их. И снова мной владеет фонарик. Боюсь его.

Кружится голова. Возвращаюсь в постель. Не спится. Волосы не дают покоя. Я любила их. Хочу, чтобы они остались на моей голове, а мысли внутри нее покинули меня. Но и мысли мои стали какими-то короткими, скудными, точно обглоданные кости. А ведь раньше меня считали виртуозом деепричастных оборотов и эпитетов. На некоторое время погружаюсь в ступор. В голове мягкая вата. Стучит веткой груша в окно, пробуждая болезненный мыслительный процесс. Начинаю снова думать о еде. О том, что она противная, и как ловко я от нее избавилась. Ее нет ни на столе, ни в моем желудке. Вспоминаю себя весом 64 килограмма, до чего же много! Долго пыталась понять, к чему вообще пихала в себя пирожки и булочки. Деньги родных и унылые походы к психотерапевту помогли разобраться: причиной всему мой отец-иностранец, которого я никогда не видела, но создала идола из одного только имени его. Мой мертвый отец. Я так страстно ждала его любви, его присутствия в своей жизни, которого так и не произошло, что стала заполнять себя едой, однажды превратившись в толстуху. Когда же смогла постичь смирение, отказалась от тайной мечты прикоснуться к нему пусть не живому, но хотя бы к земле, упокоившей его, поняла, что больше не нуждаюсь в нем. И в еде, его заменяющей. Я приказала себе не есть. Я не есть больше его часть. Я не должна есть. Я вообще не есть, телесно почти не существую. С болью понимаю, что продолжись начатое мной – и те немногие отголоски моего телесного будут погребены забвением. Но так тихо, так спокойно быть этим бесполым существом, так мягок и нежен плен анорексии, что я не желаю обратно в сочное тело и тревоги, влекомые здоровьем.

Многие назовут то, о чем я сейчас говорю, проблемой, пришедшей в нашу современную жизнь из мира моды, подиумов, показов с их пропагандируемыми стандартами и требованиями красоты. Однако я не вижу никакой проблемы в том, чтобы тело было совершенным. Тяготение к идеалу, к пропорциям красоты появилось не здесь и не сейчас, уже одно только «золотое сечение» Леонардо да Винчи тому свидетельство. Я не стану рассуждать об опасности анорексии, ибо она не страшнее рака, депрессии или бодипозитива. Я хочу рассказать историю о том, как голод занял лидирующее положение в моей жизни, отняв все желания кроме обладания смертельной худобой, где я вновь и вновь прохожу витки спирали анорексии, изведав только один путь к счастью и успеху – не есть! И это моя история, одна из тысяч ей подобных. Так пусть она начнется, продолжится и будет даже тогда, когда тело мое перестанет существовать.

Глава 1

Меня всегда тянуло к местам, где обнажаются скелеты ветвей и черепа лысых скал, в безжизненные города, манящие пустыми глазницами ослепших окон, к людям, чьи тела просвечивают вены и кости. Меня тянуло к тому, что не имеет в себе ничего лишнего, к тому, что прекрасно в голизне своей. Тело человека подобно глиняному сосуду: первозданному, хрупкому, тонкому – сколь же отвратителен этот сосуд, если обтянуть его грубой толстой мешковиной. И так отвратительно для меня все, мешающее пробиваться наружу совершенству человеческих линий, острых углов, суставов, идеальному сплетению мышц, игривому порыву кровеносных сосудов. Тело пленительно неприкрытостью худобы своей. Всю свою жизнь я стремилась к познанию совершенной красоты в любом ее проявлении: слове, поступке, действии, природе, строении организмов. Я стремилась к поиску красоты даже в том, что другие считают пороком. Мной владело желание создать картину иного, утонченного мира, которому буду принадлежать как завершающий штрих безукоризненности.

Еще пару месяцев назад я была уверена, что вот-вот достигну изысканности естества своего. Стоит всего лишь повысить физическую активность, добавить в рацион животного белка в качестве ужина не позднее шести часов вечера. Это происходило в Ялте. Мне казалось, я почти вписалась в великолепие, созданное природой. Не хватает всего чуть-чуть, чтобы станом своим сравниться с безупречными свечами кипарисов. Тогда у меня еще были волосы. Такие длинные и густые! Люди оборачивались вслед. Я не знаю, сколько я весила, но моя одежда самого маленького 38 размера была великовата, и я почти нравилась себе. Почти… Пока в голове не щелкнуло.

Хорошо помню этот день. Я лежу на пляже. Раннее утро. Пляж не оборудован, я не случайно выбираю такие места. Здесь тихо. Никто не мешает думать. А думаю я всегда. Из публики больше люди преклонных лет. Мне нравится лежать, подставив лицо солнцу, ощущать кожей, как тепло крадется по ней, замирает, жжет, пощипывает. Я почти не дышу, чтобы не спугнуть ленивый луч, уснувший у меня на ключице. У самых ног важно ходит баклан Альбатрос. Большой, серьезный и оттого такой трогательный. Чуть дальше устроили крикливую возню молодые бесподобно-белые чайки. Их вскрики гармоничны с шумом моря. На этом пляже гармонично все: синее и серое, белое и ртутное. Никаких шезлонгов, зонтиков, детей и надувных матрасов. Море не режут оградительные сетки. Внушительный один единственный буек, покачиваясь почти на горизонте, улыбается желтым. Горделиво осматривает кораблики и яхты отважный маяк, летит в порт совершенство линий «Кометы». А я лежу, смотрю на свой живот – на нем есть подкожный жир, совсем немножко. Меня это нервирует. Не так давно жира не было вовсе. Для этого мне пришлось много трудиться над собой. Отказаться от любимых блюд, без устали упражняться и позабыть о ночных походах к холодильнику. Но потом я расслабилась, потихоньку начала употреблять запрещенные продукты, бродила по ночам – как результат – в перспективе могу превратиться в «нормальную». Нормальность я терпеть не могу, потому всегда стремлюсь вернуться к экстремальной худобе. Обожаю лавировать на грани, когда для окружающих уже не хорошо, а для меня еще не плохо. Год я боролась сама с собой – и теперь, лежа на необорудованном ялтинском пляже, пребываю у цели. Тело все еще сопротивляется, но мой разум убедительнее инстинктов набить брюхо едой. Я приказываю себе не есть и у меня это начинает получаться, хотя жир на животе словно не замечает моего голода, упорно греется на пляже вместе со мной. Его, правда, замечаю только я. Мой избранник, в эту секунду отлучившийся за коктейлем, почему-то игнорирует жир на животе, уверяя, что последний абсолютно плоский. Отвожу взгляд в сторону моря, оно прекрасно в совершенстве своем. Шумит, брызгает пеной, шуршит гладкой блестящей галькой. Потом скольжу глазами по золотым от солнца фигурам отдыхающих и убеждаюсь, что все же я прекрасна. Лежать на спине и одновременно осматривать людей мне мешает напряженная шея, переворачиваюсь на живот, упираюсь подбородком в костяшки пальцев. Приятно, руки худенькие, загорелые. Они мне нравятся. Теперь думать и наблюдать удобно. Подпираю голову кулачками и не без удовольствия рассматриваю часовню, возвышающуюся прямо над пляжем. Она возведена в честь Собора Новомученников и Исповедников Российских. Размышляю о них, потом о таких как я, потому как мы тоже мучаемся, занимаясь истязанием тел своих, исповедуем лишь нам открывшееся страстотерпчество. Мысли жалят мозг. Он точно опухает. Пылает голова. «Святотатство», – думаю я, шепчу слова извинения и перед Новомученниками и перед белоснежной часовней, которая будто обиделась не меня. Сегодня со мной что-то нет так, я слишком сентиментальна и заторможена. Чтобы отвлечься, решаю, что съем на ужин. Как ни крути, а человеческому организму нужно же хоть что-то употреблять. Использую научный подход и останавливаюсь на трехстах граммах куриной грудки. Без овощей, без хлеба и без соли. Овощи я люблю, но сейчас их не хочется, к тому же они содержат углеводы, а многие еще и крахмал. Испытываю удовольствие от решенной задачки, которая встает передо мной каждый день сразу же после пробуждения и терзает ровно до того момента, пока я не определюсь. Триста – не больше и не меньше. Сегодня не поддамся на уговоры урчащего желудка. Смогу, выдержу! В эту секунду я так гармонична, так рациональна, разумна, все так идеально сложено в моем мире: и этот пляж, и люди на нем, и часовня, и легкий запах эфиров, издаваемый лавандой в прибрежном кафе, травяным чаем, горячей выпечкой, можжевельниками, и моя любовь ко всему присутствующему, что я улыбаюсь. Однако это эйфорическое состояние длится всего пару минут, мой мир в одночасье начинает трясти, как от извержения вулкана. На пляже появляется она. И все рушит. Сначала я вижу огромный бумажный стакан с молочным коктейлем, успеваю сосчитать калории – не меньше пятисот, потом жирный пончик в хищной руке – столько же, и, наконец, живот. Такой плоский, что я не могу отвести глаз. Это не укладывается, не вяжется в моем мозге с пончиком и сладким коктейлем. Я дрожу. А мой подкожный жир увеличивается в размерах, копится в складки, застилает и море и пляж. «Так не бывает», – думаю я, отчаянно собирая кирпичики уничтоженного спокойствия. Смотрю на разрушительницу в упор, не стесняясь прямого изучающего взгляда. Дорогой купальник в каких-то вензелях (медленно угадываю брендового производителя), рядом топчется такой же, только шире, в кричаще кислотном исполнении. «Мать, – догадываюсь я, – женщина, породившая хищную руку с пончиком». Она для меня скучна: толстая, маленькая, еще не старуха. Кожа ровная, белая. Нарочито долго изучаю ее кожу, хотя мне это вовсе не интересно. Упорно избегаю посмотреть на лицо, в которое впился стаканчик с коктейлем. Перевожу взгляд. Успокаиваюсь немного. Лицо мне не нравится. Крупное, одутловатое, как у поросенка. С розовыми наливными щеками, вздернутым пятачком носа. Губки пухлые, крошечные для такого широкого лица, измазаны липким шоколадом; овальный язычок, как у канарейки, живо выскакивает изо рта, никак не может зацепить тягучие капли. Глаз я не вижу, их скрывают темные очки, только белесые ресницы едва просматриваются у черных дужек. Лоб высокий, плотный. Таким даже косяк задеть не страшно, косяк жалко. Светлые редкие волосы стянуты на темени резинкой. Ноги коротки, но из-за темной кожи кажутся стройными. А живот совершенен. С узкими длинными ребрами, выпирающими бронзой наружу, трепетными венами, спешащими в маленькие трусики купальника. Такой тонкий, что можно обхватить двумя пальцами сбоку. И тем омерзительнее совершенство этого живота, не вяжущееся с телом его обладательницы. Эти две стоят, требовательно осматривая пляж. Они не в восторге: слишком много бакланов и попрошаек-голубей. «Убирайтесь! – думаю я. – Вы здесь чужие!» Но они упорно стоят. Одна поворачивает голову в сторону Приморского пляжа, отсюда его не видно, но о нем знают все. Шикарный, в исполнении синего и белого, он притягивает отдыхающих. «Пусть же уйдут туда!» Но нет, та, что постарше, твердит, будто они только что с Приморского, и здесь на моем тихом необорудованном треугольничке с буйком, часовней, спешащей из Севастополя «Кометой», загорать комфортнее, не беспокоят тени от пляжных зонтов. Они ложатся в двух метрах от меня и загораживают море. Теперь я рассматриваю спины. Для этого я села, оторвалась от часовни и набережной, от гор и пальм. Спины шевелятся. Одна – узкая, длинная, вторая – широкая, в складочках. Я пилю глазами узкую. Внизу спина переходит в две сдобные булки. Они покачиваются, сдуваются, надуваются. Круглые, объемные. При всяком нажатии о камни, булки оказывают противодействие, лезет наружу изюм целлюлита. Забавно наблюдать. У меня его нет вовсе. Один мой знакомый сказал, что такие булки парням нравятся и легкий целлюлит очень даже кстати: вызывает слюнотечение и сексуальный аппетит. Не знаю, не знаю… Теперь эти слова меня задевают, чувствую себя сексуально непривлекательной. Сзади у меня не то что булок, но даже малюсеньких пасхальных куличиков, какие видела в Ялте перед Великим Праздником, нет. Мой избранник говорит, что это абрикос, причем немного неспелый. «Ух, – я вздыхаю, – да и зачем мне нужны такие понтоны, я же не пристань!»

Она располагается боком (вижу профиль пятачка). Густо смазывает свой идеальный живот кремом для загара (чувствую миндальный запах). Даже в положении сидя живот не образует складок. Этот лоскут человеческого тела владеет мной, не могу отвести глаз. «Виолетта, – перекрикивая чаек, шумит мать, – ешь уже, твой пончик мне все покрывало измазал!» Я смотрю на бежевый махровый прямоугольник, на нем дрожат, тают липкие капли шоколада. Слышу, чувствую их запах, их звук, почти шипение: они шкварчат кусками сала на сковороде. Она ест. Касается одними губами мягкой разомлевшей плоти теста. Глотает. Я слежу глазами за каждым укусом. Потом пьет. Я считаю глотки. Живот такой же плоский. Но ведь так не бывает! Еда заполняет, раздувает, у всех, но не у нее. Испытываю досаду. Чувствую себя пищевым инвалидом. Как несправедлива жизнь! Даже лишняя капля воды становится явной в моем желудке, не говоря о куске курицы. Да и кого я обманываю? Триста калорий… Если бы не заглядывала в тарелку Дато, своего жениха, наверное, имела бы точно такую же плоскость. Сержусь и на Виолетту и на себя. Я целое утро считаю и напряженно думаю о курице, а она легкомысленно запихивает в себя жирный пончик, не страдая подсчетами! И все-таки она совершенна даже с этим своим пятачком. Кажется, весть пляж, облизываясь, следит за ней. Движения такие плавные, неспешные, что хочется любоваться. Она женственна и тем притягательна. А моя подростковость нравится только мне и манит только меня.

С верхней набережной чувствую пристальный взгляд на себе, он опаляет мне лопатки. Оборачиваюсь: поток гуляющих несет жгуче-темную голову Дато. Его ослепительная улыбка прорывается ко мне как луч солнца. Я успела соскучиться и позабыть атлетическую красоту моего избранника. Как же я рада! Дато поднимает руку вверх, играют свинцом налитые мышцы. Машет бутылочкой шейка, моего любимого «Секс на пляже». Даже не касаясь, всей кожей ощущаю запотевшее стекло в горячей руке, томные капли влаги. Облизываю губы, они сухие и соленые, меня мучает жажда. Я должна была искупаться, но Виолетта со своим животом и пончиком лишила меня памяти. Смотрю в упор на нее, она тоже обернулась и вглядывается в гуляющих людей. Нет, не в гуляющих, она замерла с куском во рту, узрела моего Дато и глупо улыбается, будто и Дато и «Секс на пляже» стремятся лишь к ней. Заметив меня поверх их с матерью пляжных полотенец, Виолетта фыркает, проглатывает оставшийся кусочек пончика и нарочито лениво вновь берется за флакончик с кремом для загара. Теперь она трет им свои ноги, выставляя напоказ тряпицу купальника между круглых ляжек так, чтобы все видели: она девушка. «Виолетта, – одергивает ее мать, – что за манеры?!»

«Самка», – думаю я и протягиваю руки навстречу спешащему ко мне Дато. Его тень прогоняет спящий луч с ключицы, дарит прохладу. Дато садится рядом, вручает мне вспотевший шейк. Его чайные, всегда теплые, глаза скользят по моему телу. Мне кажется, слишком долго задерживаются на животе. Я втягиваюсь, выравниваю осанку.

– Не сгоришь? – спрашивает Дато.

– Нет, – мотаю головой я и выдыхаю, – значит, смотрел не на живот!

Виолетта идет к морю, осторожно подняв кисти рук к груди, трогает волну пальчиками ног. Солнце светит мне прямо в лицо. В его свечении я вижу только женский силуэт песочных часов с нарушенной пропорцией. Таз очень низкий, талия вытянута трубочкой. И тем притягательнее это дисгармоничное строение для меня и отталкивающее одновременно. Совершенство несовершенного. Рядом шуршит камешками девочка, наполняет свое крохотное ведерко причудливыми дарами моря. «Маленькая ялтинка», – догадываюсь я, я тоже родом из Ялты, своих узнаю сразу. Ее родители у прибрежной линии крошат батон чайкам. Те верезжат, дерутся за белый мякиш. Юркие воробьи тут же подбирают оброненные крошки. Альбатросы, заметив кусочки, устраивают птичий дебош, разгоняют и воробьев и чаек. Девочка щурит глаза, выгребая из каменной насыпи нужные ей сокровища. Тонкие загорелые ручки шустро выхватывают бутылочное стекло, острое улетает обратно, гладкое погружается в ведерко. Ножки длинные, с острыми коленями, розовые трусики с рюшами. Живот выгнут дугой вперед. Точно такая же фигура как у меня, моя миниатюрная копия. Только маленькая женщина еще не научилась хитро втягивать живот, чтобы казаться тоньше листа бумаги.

Отхлебываю из бутылочного горлышка. На жаре алкоголь лихо ударяет в голову. Беру электронную сигарету, самозабвенно пыхчу в сторону матери Виолетты, всем своим видом показывая пренебрежение из-за дурного воспитания дочери, но демонстрирую лишь свою невоспитанность. Устройство образует еле заметный на пляже пар, мои легкие сегодня бездельничают; с досадой возвращаю компактный бочонок в сумку и принимаюсь с большим рвением и придирчивостью наблюдать за Виолеттой. Она деланно радуется морю, не снимая очков, плывет. В эту секунду мной правит ревность, я убеждена: Дато тайком пожирает ее глазами. Он смотрит на воду, что-то думает. Меня жжет злость. Происходит смена полюсов чувств, словно Дато никогда не был любим мной, теперь внутри только ярость. Ну, что он в ней нашел?! Мой жених вожделеет эту самку, не меня, иначе хоть на секунду, но повернулся бы ко мне. Всякий раз, когда я ловлю его осторожный взгляд на Виолетте, он кашляет, подбрасывает камешки в ладони. Как же я сердита! Сдерживаюсь, чтобы не влепить ему отрезвляющую пощечину, почти ненавижу его. Переворачиваюсь на живот, лишь бы не видеть эту позорную сцену, не чувствовать своего бессилия. Лежу, стараясь погасить негодование. Дато откидывает мои волосы, чтобы хорошо загорала спина. Загар меня уже не берет, кожа каштанового цвета. Иссиня-черная прядь падает на мою руку. А волосы хороши, не то что у этой хрюши! Но живот… Уверена, Дато смотрит на ее живот и на два огромных понтона! Успокаиваю себя тем, что тоже не святая, люблю поглазеть на парней. Но это все позволено мне, не ему. Не лежится. Снова сажусь. Беру бутылку с шейком, зажатую для равновесия двумя булыжниками. Коктейль успел нагреться. Я глотаю почти кипяток, морщусь. Жидкость движется по моему пищеводу, падает в желудок, от чего мой живот молниеносно надувается, урчит. Нет, это невыносимо! Я злюсь еще сильнее. Краснею и начинаю собирать пляжное полотенце в сумку.

– Мы уже уходим? – лениво улыбаясь, спрашивает Дато.

Я вижу его досаду, сейчас ему придется прекратить наблюдение за купанием багровых от солнца понтонов. Они похожи на огромные буйки Приморского пляжа. Непотопляемые. Колышутся над водой, сверкают соленым целлюлитом. Меня сейчас стошнит!

Да! – почти кричу я (на нас оглядываются люди). – Собирайся, хочу домой!

Дато нехотя встает и помогает мне собраться. Я отпихиваю его руки. Они меня раздражают. Пахнут жирными ягодицами Виолетты. Мой желудок совершает жалобный протяжный гудок и выворачивает на гальку свое содержимое. Пенится, исчезает среди камешков «Секс на пляже». Я выуживаю влажную салфетку и усердно отмываю пляж от своего позора. Испытывая неловкость, взбегаю на верхнюю набережную.

– Ты слишком много выпила… – фонит у моего уха ровный голос Дато.

А я уверена, что теперь, после своего стыдного приступа тошноты и терпеливого бездействия Дато, ненавижу своего избранника всем сердцем.

Домой идем молча. Я раздражена, а Дато изображает вид, будто ничего не произошло. Изредка заглядывает мне в глаза, показывает свою тревогу. Но я-то знаю, я-то все видела! Предатель! Больше не пророню ни слова! Если учиню разговор с упреками – Виолетта выйдет из моря победительницей!

Спустя минут десять, мы уже не идем – плетемся. Улица Кирова так утомительна своей протяженностью и ландшафтом, что я едва переставляю вялые ноги. Я уже готова забыть все произошедшее на пляже, отдаться очарованию южного города. Но червь злости ритмично выгрызает меня изнутри, а может, это голод. О голоде думать неприятно, заставляю себя взбодриться и в тысячный раз насладиться волшебством пейзажей. Слева от нас стволы молодых пальм и можжевельники, они взобрались в гору, которую придерживает каменное ограждение, сонные кошки разбросались на выжженной солнцем желтой земле разноцветными комочками шерсти. Справа, на спуске – панорамный вид Ялты. Я иду, слегка покачиваясь, и вся Ялта качается вместе со мной. Золотые купола храма слепят глаза. Жмурюсь. Где-то там, вдалеке, за церковью и вывесками магазинов расплескалось в дымке парным молоком море. Как же все-таки любо жить, хорошо!

Впереди волочит тяжелый пакет женщина, упирается. Тащиться за ней делается невыносимым, болтается из стороны в сторону старенький цветастый ситец юбки. Обгоняем ее и снова препятствие на узкой дороге – навстречу спешат веселые школьники в пилотках. Мы почти у дома. Сворачиваем в тихую улочку, сначала идем очень медленно, потом, не сговариваясь, ускоряемся, чтобы как можно быстрее обогнуть здание суда. Здесь всегда слезы и боль. В южном городе хочется избавиться от неприятных впечатлений, поэтому проскальзываем верткими гюрзами в свой темный переулочек, который влажно дышит нам в лица облупленной штукатуркой, гнилыми листьями и кошачьими испражнениями. Старый грецкий орех укрывает нас от курортной суеты, мы ныряем в его прохладу и оказываемся у нашего дома. Двухэтажное бутовое здание принадлежит старому фонду. Бут я люблю, а старый фонд не очень. Дом я зову саклей, не иначе. На фасад налеплены безобразными оспинами деревянные скворечники. И в каждом из них живут люди. Запах борща, плова, жареного мяса тут же ударяет в нос. Меня снова мутит. Наружная лестница кривым шрамом режет красоту камня. Мы поднимаемся вверх. И чем выше, тем больше запахов и звуков. Всюду жизнь. Квартируем мы на втором этаже, под самой крышей. Узкий, всегда темный коридор затхл и грязен. Комнаты расположены по обе стороны как в общежитии. Наша комната зовется гостинкой. В ней нет санузла. Он находится на коридоре, и хоть числится только за нами и закрывается на ключ, а все же приносит много неудобств. Всякий раз, когда нужно вымыть руки или продукты, приходится бегать по коридору туда-сюда. Однажды мы забыли запереть дверь санузла и в него весь день бродили ради экономии воды наши соседи, люди маргинального склада. Я очень щепетильна в расстановке вещей, потому без трудностей догадалась о непрошенных посетителях. Пришлось до полуночи возиться с тряпками и антисептиками, чтобы навести лоск там, где его никогда не было. Старая ванна изъедена ржавчиной, вода не имеет напора, краны жутко текут, по плитке без устали шуршат бесчисленным количеством усиков и ножек мухоловки. Последних я боюсь до темноты в глазах. Они пускают на меня страх не только в санузле, но и в нашей комнате, отчего я почти не сплю по ночам.

Гостинка и нравится и не нравится мне одновременно. Люблю ее утром, когда один единственный робкий луч солнца проникает украдкой через решетку на окне, застывает озорным пятном на серой стене. У нас два окна, и оба выходят на школьный двор, к полудню делая пребывание в комнате невыносимым. Шумные дети кричат на все голоса, каждые тридцать пять, а может, сорок минут закладывает уши от музыки, заменившей современным школьникам звонки с урока и на урок. Потолки очень высокие, стены толстые, от чего комната к четырем часам погружается во тьму, становится похожей на склеп. Свет перестает проникать в нее, потому как его загораживают школьное здание и шершавые стволы кипарисов. В гостинке отсутствуют кухня, газ и вода. Комната, не больше десяти метров, хранит раскладной диван, пожелтевший от времени холодильник с отломленной дверкой, кривоногий стол, микроволновую печь и мультиварку. Телевизором и вентилятором мы не пользуемся, и тот и другой находятся в нерабочем состоянии, поэтому, когда на город опускается ночь, в тишине этих четырех стен, оклеенных серыми обоями, оставаться не хочется вовсе.

Дато гремит ключами – и нас поглощает молчание дремлющего помещения. За день оно успело нагреться, я отворяю окна, впуская детские голоса не только в свою голову, но и в нашу курортную жизнь. В иной раз, я бы рассердилась на школьников, но сейчас я сержусь на Дато и на себя. Опускаюсь устало на диван. Спина взмокла, течет солеными каплями. Это сердит еще больше. Переодеться нет ни сил, ни желания. Дато что-то монотонно говорит, так же ровно спрашивает. Его голос плывет поверх детских криков, заполнивших нашу гостинку, я не могу разобрать ни слова. В голове шумит море. Молчу, прислушиваюсь сама к себе. Закрываю глаза. Передо мной меряет комнату короткими шажками уже не Дато – умный большеголовый баклан Альбатрос. Поворачивает голову на бок, смотрит на меня янтариком внимательного глаза. Волна бьется прямо в грудь, я отряхиваюсь, открываю глаза – и меня тошнит прямо себе на колени. Прихожу в сознание от того, что Дато дрожит надо мной. Его дрожь, биение сердца нервируют. Еще не сознавая произошедшего, я начинаю шептать злые слова, адресованные Дато, цепляю его, не понимая, что нахожусь на грани потери памяти. Дато успокаивает меня, текут по лбу холодные капли воды, на затылке греется мокрое кухонное полотенце. Когда он успел? Ведь я всего на секунду задумалась. Смиренно принимаю помощь. Но едва становится легче, берусь за старое. Непременно нужно все высказать Дато, иначе червь злости догрызет мои внутренности.

– Это все ты виноват, довел меня!

Мои слова вырываются наружу селевым потоком. Не замечаю, что плачу. Я так устала, так обессилена!

Дато смотрит на меня в упор, не понимая в чем причина. Его дрожь улетучивается, лицо, оливкового цвета, белеет.

– Да в чем? Что с тобой происходит? Ты слишком много пьешь, при полном отсутствии пищи!

Он говорит об алкоголе. Мигом этот упрек отрезвляет меня, приводит в чувства.

– Я? Я пью? Так мы же отдыхаем! Я…

– Отдыхаешь только ты, причем от еды! – Дато сердится.

Я чувствую тонкую линию, которую нагло перешла. Сейчас бы сдать на попятную, но механизм скандала запущен.

– Какая же ты эгоистка, думаешь лишь о себе!

Это истинная правда, Дато как всегда проницателен, но слышать его слова горько и больно: давит в легком, проникает в грудь горячее олово.

– Ага, зато ты о Виолетте!

Наконец, я произношу то, что терзало меня с самого утра, выплескиваю ушат своей боли на любимого и теперь, затаившись, жду его оправданий. Пусть ему будет стыдно!

– О какой Виолетте ты говоришь? Это бред, ты нездорова!

Дато хлопает своими длинными ресницами как наивный ребенок, но я хитра, я все видела, не попадусь на его уловочки!

– О ком ты говоришь?

– О хрюше на пляже!

Я кричу и давлюсь слезами, долго кашляю. Потом медленно, выравнивая сбившееся дыхание, начинаю в деталях все объяснять, на случай, если Дато запамятовал свою визуальную измену!

Он внимательно слушает мою тираду, всхлипывания и сморкания в розовую майку с Микки Маусом.

– У тебя не в порядке с психикой. – Дато говорит это так осторожно, будто сообщает о терминальной стадии рака безнадежному больному. – Это все от голода. – Он ищет оправдание моей болезни. – Надо есть!

– Да? – шепотом спрашиваю я.

– Да, – так же шепотом, как мудрый доктор, подтверждает Дато.

И это его «надо» лишает меня сил полностью. Я задыхаюсь, мне нечем дышать.

– Ну, раз надо, так и ешь! – шепчу я и не знаю, произнесла ли я эти слова вслух.

В безумной агонии, захлебываясь обидой, выскакиваю из комнаты, бегу по коридору и впервые не чувствую его запахи. Потом мчусь по ступеням лестницы, подворачиваю ногу и… лечу.

Мне показалось, что я стала Альбатросом. Мне больше не больно, все так легко! Небо Ялты кружится надо мной и звенит. Как же хорошо быть невесомым перышком среди плывущих мягких облаков!

Спустя несколько секунд Дато подхватывает меня на руки как раненную птицу. Все, что я ощущаю – это вернувшуюся в его тело дрожь и свой гортанный стон…

Ровно через пятнадцать минут меня увезут на карете скорой помощи в лихорадке, вызванной коронавирусной инфекцией. РНК вируса, поразившая мою нервную систему и кору головного мозга, оправдает меня в глазах Дато. Но я стану такой слабой, что буду бояться только одного: чтобы Дато никуда не ушел. И он останется в моей жизни, а голод – нет.

Этот день явится мне началом истинного отречения от еды. Я потеряю ее вкус и запах, желание ее и наслаждение ею. Когда исчезнут вкус и запах – голод перестанет существовать. Придет странная лень жевать, унылость одного единственного ужина, когда мне скучно смотреть на тарелки и ложки. Я буду есть только жидкую пищу, пропуская по пищеводу липкую жижу перетертых крупинок овощей. Со временем мне наскучит даже глотать. Я перестану узнавать еду. Она станет неразличимой от других несъедобных предметов. Сначала незаметно, а потом все стремительнее, я начну таять каплями шоколада на махровом пляжном полотенце. Мои органы будут издавать протяжное шипение и плавиться как жир на сковороде. Все войдет в иное русло и потечет само собой, где я уже не контролирую свое тело. Меня понесет тихий поток, я не стану противиться ему, принимая себя новой, успокоенной, просветленной, превращаясь в тот последний недостающий штрих идеальной картины, в которую вписан мой совершенный мир.