Читать книгу: «Весна воды», страница 2

– Тая, – позвал он из гостиной.

И она подалась на голос, чуть не расплескав водку по ковру. Пока поднималась с кресла, путаясь в обмякших конечностях, Лева уже сам подошел. Тая подняла на него глаза. И суставы стали еще мягче. Зрачки у Левы расширились, а нос заострился, как у покойника. Таким он выглядел все дни перед похоронами папы. Тая потянулась к Леве, грязное полотенце упало, бутылка осталась в другой руке и шлепнула Таю по бедру. Лева оказался совсем близко, на мгновение Тае показалось, что он сейчас поцелует ее. Или упадет ничком. Она втянула воздух через нос, почувствовала, как остро от Левы пахло по́том, хотя буквально полчаса назад через привычный запах чистоты и одеколона ничего такого не пробивалось.

– Кто? – только и смогла спросить Тая, предполагая, что кто-то снова умер, что кого-то они снова лишились, что кто-то никогда больше и ничего.

Лева не ответил, махнул головой, забрал бутылку и присосался к ней, словно к минералке наутро после пьянки. Раз, два, три, четыре, – подсчитала Тая его жадные глотки.

– Да что случилось? – не выдержала Тая, не зная, как поступить со своим непослушным и обмякшим телом, кроме как оставить его стоять напротив Левы и ждать, когда он перестанет глотать водку.

– Они его объявили, – наконец хрипло сказал Лева. – Они объявили зимовье.

А дальше – бред. Тая пыталась вспомнить после, что они делали. Но картинки наслаивались друг на друга, становились зыбкими и рваными. Кажется, Тая бросилась к сумке, где оставила телефон, но ткань подкладки тоже была в зеленке, и руки снова испачкались. Кажется, Лева сел на пол у кресла и допивал водку, вытянув тощие ноги – одна чуть короче другой. Кажется, Тая смахнула сто сообщений, успевших прийти в чат от Вити и Шурки, кажется, пролистнула исходящий на раболепный восторг ЗИМ, кажется, долистала до спрятанных в архиве запрещенных каналов, кажется, впала в них на первый час зимовья, в надежде, что новости изменятся. Вдруг шутка? Вдруг передумают? Вдруг ничего страшного? Кажется, Тая плакала, потому что Лева оказался рядом и прижал ее к себе, отобрал телефон, откинул в сторону и принялся укачивать Таю, как всегда делал папа, – молча, чуть отрешенно, но уверенно. Кажется, Тая почти задремала в его тепле, а потом вернулась Груня.

Тая осталась лежать как была – верхняя часть тела на коленях у Левы, только голову подняла, прислушиваясь. Груня открыла своим ключом, захлопнула дверь и затихла в прихожей. Оттуда доносился только скрип ее сапог, словно бы она топталась на одном месте. Потом раздался всхлип. Тая вскинула глаза на Леву, тот напряженно прислушивался к происходящему в коридоре. Всхлип повторился, а за ним – удар, словно бы кто-то с силой отшвырнул сумку. И еще удар, уже не опознаваемый, и сдавленные ругательства, и снова удары.

– Суки! Суки! Суки! – шипела Груня, пиная стены прихожей.

Тая осторожно приподнялась. Лева попытался ее удержать, но она высвободилась. Рванулась с силой, вскочила на ноги и побежала к Груне. Та как раз выдохлась. И шипела что-то неразборчивое своему собственному отражению в напольном зеркале, и плакала скудными слезами, размазывая по лицу подводку и тушь. Шуба валялась на затоптанном полу прямо в луже тающего снега.

– Какого хера?.. – только и смогла выдохнуть Тая, хватая Груню за локоть, поворачивая к себе. – Ты же говорила, что они не решатся… Что они сами не решатся! Что без него ничего не будет!..

Груня с ненавистью сморщила смазанные губы. Поискала ответ, не нашла. Выдрала локоть из пальцев Таи, отряхнула платье, поправила лямки.

– Мало ли что я говорила, – бросила она, переступила через шубу и скрылась в спальне.

А Тая осталась стоять. Голову тошнотворно кружило, и щеки обожгло так, что теперь Тая чувствовала в них пульсацию. Сердце в ней продолжало гонять кровь. И это было удивительно. Иногда Тая размышляла, мол, вот объявляют зимовье, и что там дальше? Тело, конечно, не сможет вынести грандиозности случившейся трагедии. Сердце остановится, легкие схлопнутся, мозг изольется кровью. Потом сама от себя плевалась – какая дурацкая интонация. Просто все сдохнут на месте. А кто не сдохнет – тот подлец. А в итоге вот она, живая. Дышит, теряет над собой контроль, плачет и пытается выбить из мачехи вразумительный ответ на вопрос, за который сама себя презирает. Ты же говорила – тупая предъява. Ты же говорила – попытка ограничить собственную ответственность. Ты же говорила – желание переписать правду. Может, Груня что-то и говорила. Но дать папе умереть решила Тая. И никто другой.

Два

Папу начало крыть лет за пять до зимовья, может, раньше, просто Тая не утруждала себя интересом к папиным изменениям. Сначала они перестали путешествовать. Лет до четырнадцати Тая вообще не задерживалась в одном городе дольше пары месяцев. Как-то так вышло, что родители решили не разделять семью и все папины командировки проводить вместе. А ездил папа постоянно. Партия тогда была еще не холода, а поиска пути, которую в разные времена называли то «пэпэпэ», то «три пэ», то «полный пэ». От ее имени Ларин Игорь Викторович колесил по странам, проводил конференции и открытые дискуссии, формулировал запросы и рассматривал грантовые заявки. Ну и молодая его жена с дочкой тоже колесили.

С тех времен Тая запомнила только бесконечные аэропорты, где мама разрешала ей есть вредную картошку фри, макая ту в невыносимо сладкий молочный коктейль. Ну еще хруст постельного белья в отелях и неизменные журчащие фонтанчики в лобби. Папа был тогда достаточно молодым, чтобы подхватывать Таю и нести ее на одной руке, а другой катить за собой чемодан с документацией. Мама шла чуть позади и подмигивала Тае, когда она выглядывала из-за папиного плеча. Может, такого и не было, но Тая так живо представляла себе эту картинку: лобби очередного отеля, родители живые и веселые, мир большущий, воздух прозрачный и ничего не страшно. Абсолютная идиллия, короче. Жаркие города на побережьях сменялись дождливыми у гор, сухой ветер на морские бризы, сочная зелень за окнами многочисленных трансферов на сдержанную степь. После Тая пыталась допытаться у папы, сколько городов они успели посетить за ее первые годы жизни. Тот отмахивался – он вообще не любил вспоминать то время. Но в его кабинете на самом верху книжного стеллажа стояла банка с песком и землей, которые мама слоями укладывала после каждой поездки.

– Мы были в Африке? – спрашивала Тая, свешивая ноги с кожаного дивана, пока папа листал очередные распечатки докладов. – А в Азии где были? Я помню, что мама возила меня к океану, но где именно это было – нет.

– Таисия, отстань, – просил папа жалобно. – Везде мы были, а толку?

– Ну что значит толку, пап? – возмущалась Тая и тихонько сползала с дивана на пол. – Это же интересно. Страны разные, культуры…

Папа мгновенно становился серьезным, смотрел строго поверх очков.

– Свою культуру сначала изучи, а потом про чужие поговорим, – отвечал он спокойно, но так, что Тая тут же поднималась и уходила к себе.

Тогда она еще считала каждое его слово истиной, не требующей подтверждений. И все продолжало оставаться прозрачным и нестрашным. Только грустным, потому что мама уже умерла.

И если моменты «до» Тая еще могла откопать в своей памяти, то сцепка событий «болезнь – смерть» ускользала в глубину памяти, не поймаешь. Оставались факты. Тае было восемь, маме – тридцать два, значит, папе – сорок три. Потом Тае стало девять, папе – сорок четыре, а маме осталось тридцать два. Они были, кажется, в Индии, но это не точно. Папа выступал с докладом на местном форуме по глобализации. О чем он рассказывал, Тая, разумеется, не представляла, но додумывала потом, что тот использовал множество умных слов вроде «суверенитет», «пленарная сессия», «деградация мировых концепций» и «партийная корреляция» – их она почему-то запомнила из вороха обрывков родительских разговоров. А вот какой длины были мамины волосы – нет. И как пахло от нее, и в каких платьях она ходила, и зачем вообще она отправилась на ту случайную прогулку вне программы их пребывания? Деталей Тая не сохранила, только хронологию. Остальное додумала, пока бесконечное количество раз крутила события в голове, наполняя их красками, о подлинности которых могла только фантазировать.

Мама вышла из отеля, взяв с собой Таю, пока папа готовился к докладу. Они прогулялись по променаду вдоль отеля, потом маме захотелось побывать в более аутентичном районе города уже с экскурсоводом, но персонал принимающей стороны не смог найти ей нужного специалиста прямо сразу. Мама расстроилась, вернулась в номер, папа там курил и бросался бумажками в стену. Мама расстроилась еще сильнее. Она отдала Таю местной няне, пообещала вернуться через час – максимум полтора и ушла одна.

Вернулась мама в оговоренный тайминг – уставшая, вспотевшая, но довольная. Папа к тому моменту ушел пить коньяк, сама Тая уснула под присмотром няни. Это их и спасло. Мама не контактировала ни с кем после возвращения, никого не целовала, не обменивалась слюной, слезами и прочими выделениями. Она просто сходила в душ, переоделась в легкую рубашку и прилегла. Первой забила тревогу няня, она заглянула уточнить, будет ли госпожа Ларина ужинать вместе с дочерью. Но уточнять было не у кого – мама уже впала в кому.

Потом скажут, что во время экскурсии она купила бутылку воды. Их предупреждали, что пить можно только бутилированную воду с клеймом на крышке. Но лучше брать ту, что выдают в отеле. Мама не запомнила или просто забила. Лептоспироз, как напишут в свидетельстве о смерти, его Тая нашла среди залежей документов в недрах кладовой.

Она погуглила симптомы: желтуха, лихорадка, интоксикация, почечная недостаточность, поражение ЦНС. Маму нашли стремительно пожелтевшей, горячей, покрытой красной сыпью. С выраженным кровоизлиянием в мозге.

Мама умерла примерно через сутки после того, как ее спецрейсом доставили в Москву. Тая помнила, что дома было одновременно шумно и очень тихо. Что папа ходил по квартире в уличной обуви и забывал закрывать форточки, в которые курил. Постоянно приезжали курьеры с цветами. Мэр города, в котором мама выпила злосчастную воду, прислал официальное письмо с извинениями, где обещался провести дополнительное расследование по следам того, что уже было проведено эпидемиологами. Папа не ответил ему. И цветы велел сразу отвозить на кладбище. В записке, что мама оставила ему перед своей прогулкой, сообщалось, что мама до смерти устала смотреть, как он пыжится произвести впечатление на очередных скучных богачей, ей хочется увидеть что-нибудь стоящее, например цветущий жасмин – настоящий, а не дурацкий чубушник, что им высадили на даче.

Записка тоже была в ворохе документов, обнаруженных в кладовой. Ту дачу папа продал почти сразу. Пыжиться перед богачами он перестал. И цветов дома больше не держали. В нем точно что-то сломалось тогда. Но разобраться в этом восьмилетней Тае было не по плечу. Ее отправили в специальный класс для детей, переживших потерю. Она год ходила на тупые занятия программы по коллективному проживанию. Потом начала драться с ее участниками, и папе осторожно предложили интегрировать Таю в обычную жизнь.

И они снова начали ездить, только теперь внутри страны. Сначала вдвоем, со сменной няней. А потом появилась Груня.

– Это Аграфена Станиславовна, – сказал папа Тае, когда в самолете место через проход от них заняла женщина средних лет с короткой стрижкой уже откровенно седеющих волос. – Будет моей помощницей и переводчицей.

В свои четырнадцать Тая уже отлично понимала, что это может значить. Глянула на Аграфену Станиславовну презрительно, мол, это ж надо имечко еще какое, а та ответила спокойным и долгим взглядом через проход – над коленями отца. В этом взгляде читались одновременно и интерес, и равнодушие, и какая-то пугающая проницательность. Тая фыркнула и уткнулась в книжку. Самолет зашумел, выруливая по взлетной полосе, и понесся, и Тая вместе с ним понеслась, почему-то думая, что отрываются от мамы они именно сейчас, с появлением помощницы и переводчицы Аграфены Станиславовны. До нее помогала и переводила доклады для папы его же молодая жена. Слезы были горькими, Тая сглатывала их, пытаясь читать про Гарри Поттера, который уже достаточно подрос, чтобы ходить за сливочным пивом в магический паб, но строчки прыгали перед глазами. После взлета папа пересел на свободное кресло впереди и стремительно захрапел.

Тая долбанула кулаком по спинке кресла, папа всхрапнул совсем отчаянно и забулькал. Тая закатила глаза. Храп восстановился через две итерации. Тая размахнулась, но Аграфена Степановна ее опередила. Поднялась в проходе, нагнулась над папой и как-то невнятно, но отчетливо просвистела ему на ухо. Тот втянул носом воздух, выдохнул бесшумно. И больше не храпел.

– Единственная моя суперспособность, – заявила Груня, усаживаясь рядом. – Нет бы умела из воды вино делать. – Протянула Тае сухую ладонь: – Груня, очень приятно с тобой познакомиться.

Рукопожатие было крепким и выжидательным, пришлось представляться в ответ:

– Тая. И что за прозвище у вас такое?

– Кошачье, да? – улыбнулась Груня. – Бабушка меня в честь кошки и назвала. Хорошая, говорит, была кошка, добрая и мурчать любила. Я, правда, не люблю.

Повисла пауза. Тая первой не выдержала ее.

– А что любите? – спросила она, прячась за книгой.

– Ну, вот Гарри Поттера, например, вполне себе люблю.

Тая снова закатила глаза. Попытки сойти за свою забрали у этой седой тетки баллы, выданные за свист против храпа.

– Настолько, – продолжила Груня, – что сама перевела эту часть, а то официальный перевод говно какое-то.

Перевод правда был не очень. Тая пока не могла сформулировать, чем именно, но чувствовала, что исходный текст шел другим путем, а потом исказился переводными словами, подобранными недостаточно верно.

– Хочешь, дам сравнить? – предложила Груня.

Тая медленно кивнула, понимая, что сдает позиции. Но очень уж любопытно было узнать, не исчезнет ли это чувство словесной подмены в другом переводе. Груня ловко вернулась на свое место, покопалась в сумке и достала электронную книгу – жуткую редкость, которую папа обещал заказать у коллег, мотающихся за границу, в отличие от него самого. В книге был тусклый, но четкий экран и электронные чернила. Тая взяла ее в руки как живое и хрупкое существо. Прочитала первый абзац, там Гарри лежал на животе, с головой накрывшись одеялом, с фонариком и учебником по истории магии. Тая прочитала абзац несколько раз подряд. Теперь ее внутреннее чутье не отзывалось скрежетанием. Текст был именно таким, каким он должен был быть.

– Давай найдем фрагмент, на котором ты остановилась в книге, – предложила Груня.

– Нет, я хочу все перечитать, – отпихнула ее Тая и углубилась в текст – теперь ей хотелось узнать, не налажала ли Груня где-то.

Но она не налажала. За четыре часа полета Тая успела и возненавидеть предателей, и поверить в освобождение от гнусных опекунов, и даже спасти одного отдельно взятого гиппогрифа. И все это без фальшивых нот. Когда самолет приземлился, а папа крякнул и проснулся, Тая протянула Груне читалку.

– Хочу так же, – сказала она, строго смотря прямо в ее водянистые, немного рыбьи глаза.

– Да бери мою, я еще закажу, – отмахнулась Груня, вытаскивая из переднего кармана сиденья документы, которые вычитывала в полете. – С ней, правда, так сильно не устаешь…

– Нет, – оборвала ее Тая. – Тоже хочу научиться переводить.

– Хорошо, – пожала плечами Груня. – Я преподаю языки для подростков, могу и тебе тоже.

Официально мачехой она стала через полтора года, но для Таи все случилось именно в том самолете. Они договорились об уроках языка, но на деле совсем о другом – не нападать, не пытаться занять больше места, чем есть, не сдвигать границы, не конкурировать за папу, не пытаться быть друг для друга теми, кем они не являются. Тая запомнила, как они спускались по трапу: сонный и помятый папа, чуть поплывшая от полета и чтения Тая и Груня – собранная и строгая, только ветер трепал ее волосы с проседью, внося хоть какую-то суетливость в образ.

– Тасенька, ну вот такая жизнь, – мялся папа, не зная, как сообщить, что Аграфена Станиславовна теперь будет жить с ними. – Даже и слов не подобрать.

А Тая только что сдала той самой Аграфене Станиславовне два теста, а теперь торчала аудирование, которое провалила на прошлой неделе.

– Па, забей, Груня хорошая, все в порядке, – отмахнулась Тая, рассчитывая ускользнуть из дома до начала душеспасительного разговора. – Мне она нравится, тебе она нравится. Странно, но ты ей вроде бы тоже.

Папа хохотнул, повеселел, но тяжелой ладони с плеча Таи не убрал.

– Мама твоя замечательная женщина была, но процессов сейчашних она бы не разделила, конечно, – сказал он, и Тая окаменела под его рукой. – А Груня знает, куда я мечу. Знает хорошо, может, и лучше меня знает. Может, и хорошо, что все так сложилось.

Тая подняла на него глаза:

– Хорошо, что мама умерла?

Папа тут же замялся, зачастил:

– Нет, конечно. Я не то хотел… Все же, Тасечка, делается к лучшему. Ну, в глобальном смысле. Вот мама твоя жизнь эту мою не поняла бы, не одобрила. А мне надо, чтобы семья моя примером стала. Чтобы все видели, какая дочь у меня, какая жена. Вы же за спиной у меня стоите, Тасечка. Я в вас уверен должен быть. В нас уверен…

Тая дождалась, пока он закончит мысль, осторожно вынула себя из-под тяжести. Ушла к себе, накинула куртку поверх домашней футболки, схватила сумку и вышла из дома незамеченной – удовлетворенный беседой папа скрылся в кабинете. Тогда Тая первый раз вусмерть напилась с малоприятной компанией из заброшки через два квартала от квартиры, где они жили. Домой ее привели те же пацаны, что и разливали в пластиковые стаканчики бухло, купленное на деньги, которые Тая им выдала в качестве знакомства. Потом ее долго и мучительно рвало в туалете, а папа носился из ванной в кухню и не знал, что делать.

– Воды ты ей принеси и отстань, – не выдержала наконец Груня. – А лучше в кабинете закройся.

– Да как же? – спросил он так жалобно, что Таю снова начало рвать.

– Вот так. Никто не умирает.

Тая хотела оторваться от унитаза и поправить Груню. Сказать, мол, что не умирает, а умерла уже. Мама. И папа этому, оказывается, рад. Место освободилось для более подходящей кандидатуры. Злость была даже более жгучей, чем пьяная рвота. Но рот наполняли они вместе. Ничего не скажешь толком, а жаль.

– Иди давай, – сказала Груня, дождалась, пока папа послушается, и опустилась на кафель рядом с Таей. – Выпей воды и блюй еще, – посоветовала она. – Чем больше сейчас из желудка выйдет, тем меньше в кровь всосется.

Когда блевать стало нечем, Груня помогла Тае встать, накинула на трясущиеся плечи махровый халат и повела пить сладкий чай. Самый обычный из пакетика.

– Откуда? У нас только такой, – не поняла Тая, кивая на папины полки.

– Вожу с собой в сумке на случай похмелья, – улыбнулась Груня. – Ну и чего ты так? Или не хочешь говорить?

Тая склонилась над кружкой, в ней по горячей воде расходились чайные подтеки из пакетика. Груня сыпанула еще и сахара, и тот медленно таял на дне.

– Если тебе не хочется, чтобы я с вами жила, без проблем, сниму что-то неподалеку… – начала Груня. – Это, правда, может казаться странным. Твой папа. Я. Одна территория…

Тая качнула головой.

– Нет? – удивленно переспросила Груня. – А что тогда?

– Он сказал, что ты ему лучше подходишь, чем мама, – выдавила из пересохшего кислого рта Тая.

– Идиот, – прошипела Груня и вскочила со стула. – Какой же идиот…

Тая слабо потянулась к ней, схватила за локоть.

– А еще сказал, ты разделяешь, что он там делает сейчас на работе своей. А мама бы не стала. И вот поэтому.

Вдохнула поглубже и подняла лицо к Груне. Та смотрела в сторону папиного кабинета, сузив от злости глаза.

– Знаешь, это даже смешно, – медленно произнесла она. – Настолько не разбираться в людях. В их мотивациях. И все равно надеяться придумать что-то, что людей этих осчастливит и объединит.

– И что ты будешь делать? – спросила Тая, стискивая локоть Груни, чтобы та не оставила ее тут одну с крепким чаем и рвотой на футболке. – Уйдешь теперь, да?

Груня осторожно высвободилась, сжала Таины пальцы в своих и отпустила.

– Не стану я уходить, – наконец ответила она. – Я твоего папу люблю. И очень не хочу, чтобы он натворил тут таких дел, что никто уже не расхлебает.

– А он может? – недоверчиво спросила Тая.

– Он может, – выдохнула Груня, возвращаясь за стол. – Пей давай, если остынет, придется выливать.

Новая жизнь, а может, возвращенное подобие старой немного отвлекли папу от партийной активности – он стал проводить вечера дома, перечитывал Толстого, лежа на диване, пока Груня щелкала клавиатурой ноутбука – она как раз заканчивала оформлять свою языковую методу в схемы и тестовые разделы, используя успехи Таи как позитивный пример. Сама Тая в такие вечера делано морщилась, мол, щенячьи нежности подвезли, и закрывалась у себя. Слушала, как Курт Кобейн радуется новообретенным друзьям в своей голове. И увековечивает ту самую девчонку. Его надсадный голос человека, который больше не может вывозить, но все равно вывозит, наполнял Таю злостью. Злость эта была колючая и щекотная. От нее хотелось разнести что-нибудь хрупкое в клочья. Вместо этого Тая садилась и переводила песню: «я так счастлив, ведь я сегодня обрел друзей, они в моей голове, я так уродлив, но это нормально, ведь ты тоже такой»¹. И успокаивалась.

В плохие вечера папа возвращался с собрания заряженный на броневик, как говорила про него Груня. Усы топорщились, пиджак был помятым, а галстук болтался на шее. Пахло от папы коньяком и сигаретами. Усталым телом стареющего мужчины, который провел день в закрытом помещении среди таких же мужчин, как он, и много возмущался.

– И я говорю ему, – чуть ли не с порога начинал горячиться папа, – Федя, я тебя знаю двадцать лет, чего ты передо мной-то хвост пушишь. А он ко мне по имени-отчеству, сука, вы, говорит, нарушаете уставной регламент. А мы регламент этот с ним на коленке писали в аэропорту, пока самолет из-за пурги не летел.

– Лысин твой мудак, – устало морщилась Груня. – А ты сначала в душ сходи, от тебя регламентом вашим несет, хоть топор вешай.

Папа отмахивался. Падал в кресло, закидывал ноги в полосатых носках на столик и продолжал вещать:

– Я ему говорю, Федор Евгенич, иди ты в жопу со своим регламентом. Иногда надо брать и делать. В свои руки брать, а не сопли тянуть, как он привык.

– Игорь, а ты уверен, что сейчас хорошее время для такой категоричности? – спрашивала Груня, нависая над ним. – Что людям это все нужно…

– Каким людям? – рассеянно уточнял папа.

– Что и следовало доказать, – отмахивалась Груня и шла разогревать еду, которую к ужину привозили из ресторана, но никто ее не ел, потому что Тая перебивалась фастфудом, а сама Груня не находила времени и желания ужинать в одиночку.

Тая в их перепалки не вступала. Ковырялась в руколе, разделяла вяленые томаты и рулетики креветок по разные стороны тарелки. У нее вот-вот должны были начаться каникулы. Последние зимние каникулы ее школьной жизни. Одноклассники мерялись дальностью перелетов, которые унесут их к теплым морям из морозной и грязной Москвы. Папа же соглашаться на поездку в лето не спешил.

– Хочешь, на Алтай махнем? – спрашивал он, утирая салфеткой усы. – Там сейчас мороз под сорок, горы аж трещат.

Тая закатывала глаза.

– Ну хорошо… А Байкал? Там и солнце, и лед прозрачный. Красота! На коньках можно будет…

– Я не умею на коньках, – напоминала Тая.

– А что ты вообще умеешь? – Папа начинал злиться. – На лыжах не хочешь учиться, на коньках не хочешь. На ватрушке и то отказалась!

Прошлой зимой они присоединились к корпоративному выезду на горнолыжный курорт. Партийцы прятались в теплых шале и пили горячее вино. Но самые активные все-таки вставали на лыжи и борды. Папа был среди тех, кто хвалил и призывал, но сам не участвовал. Тая огрызалась на него – если так здорово, то сам и катайся.

– Ну хоть на ватрушечке! – донимал ее папа, даже за руку тянул.

– Ватрушка – самый опасный вариант, между прочим, – заметила Груня. – Едет быстро, не поддается управлению, переворачивается на скорости. Шею сломать как нечего делать.

Папа фыркнул, мол, ханжа, но отстал.

– На этой твоей ватрушке, – вспомнила Тая, отодвигая от себя тарелку с салатом, – еще нос тогда сломала какая-то киса навороченная. Кажется, твоего Лысина как раз. Крику было, кошмар. Столько денег на пластику – и все зря.

Груня засмеялась и налила себе еще вина.

– Я бы тоже съездила к морю, – добавила она. – Просто неделю побыть в тепле. Зима бесконечная в этот раз.

Папа откинул вилку. Та с лязгом упала на пол.

– Не семья, а нацпредатели. Зима им не нравится. А вот! Такая нам Родина досталась, гордиться надо, а не к морю сбегать.

Груня закатила глаза:

– Господи, Игорь, я иногда думаю, что ты слишком заигрался в эту вашу национальную идею. И в бытовое пьянство. Иди спать уже.

Обычно Тая уходила раньше, чем их перепалка становилась скандалом, такое случалось все чаще. Возвращалась к себе в комнату. Там ждали наушники с шумоподавлением всего, кроме надсадного голоса Курта: «Rape me, rape me, my friend, rape me, do it, and do again»².

Жалко, что наушники не защищали от всего остального. Папа становился все агрессивнее в своих вечерних тирадах. Приносил домой не только усталость и пачки распечатанных докладов, но и свое недовольство – кажется, партия никак не хотела вовлекаться в его радикальные взгляды.

– Трусы! – рокотал он. – Идиоты! Предатели!

Груня наклоняла голову, чтобы прикрыть плечом ухо.

Уже потом, когда все случилось и захлестнуло их, Тая спросила, почему та не ушла. От кровной связи так просто не отделаешься, но свалить от поехавшего на фоне поиска новой идеологии мужа – нормальная практика, собрала вещи и уехала, заявление на развод можно подать онлайн. Спрашивая, Тая ожидала услышать что-то про долг мачехи по неоставлению падчерицы в беде. Но Груня затянулась сигаретой – тогда они обе уже начали курить прямо в гостиной – и задумчиво проговорила:

– Я не привыкла покидать тонущий корабль. Нужно было досмотреть, чем дело закончится.

– И как тебе финал? – едко поинтересовалась Тая.

Груня выдохнула облако дыма ей прямо в лицо.

– Пиздец в том, что это далеко еще не финал.

Лева появился в их доме в конце лета – холодного и пасмурного, очень дождливого, изматывающего ночными заморозками. Тая носила пальто все три месяца, но от шарфа и шапки отказывалась принципиально, так что простужалась буквально каждую неделю заново. Шмыгала носом и страшно бесилась. Особенно на папу, который смотрел на жалобно повисшую листву из окна и довольно оглаживал усы.

– Потому что душеньку-то не обмануть, вот она – наша душенька-то!

– Абсолютно не понимаю, чему ты радуешься, – откликалась Груня, кутаясь в вязаную шаль. – Лучше сводки сельхоза почитай, урожай будет с отрицательным ростом, как вы любите.

– С этим мы, Грунечка, разберемся, – отвечал папа, ловил ее холодную ладонь и прижимал к губам.

– Как же вы меня заебали, – отчетливо и громко говорила Тая, наскоро накидывала осточертевшее пальто и уходила.

То лето и раннюю осень, снежную и морозную, она провела в совсем уже борзой компании маргиналов, обитающих в Доме наркомфина. Ходили слухи, что здание скоро то ли снесут совсем, то ли отдадут на реконструкцию как архитектурное достояние. Но пока комнаты-пеналы сдавались по дешевке. Тая с удовольствием бы съехала в такую, новая квартира в высотке пугала ее и размером, и необжитой стерильностью. Зато в Наркомфине все было грязно, но понятно. Непризнанные гении – художница, два драматурга и три поэта – занимали смежные квартиры, днем пили пивас и обсуждали авторитарность критиков, а к ночи переходили на вещества и треп за жизнь. Тая сваливала как раз в момент, когда все начинали трахаться в разных конфигурациях. Представить, что на замызганную простынь одной из постелей можно лечь голым телом, она не могла. Возвращалась домой, рассеянно думая, что который месяц тусуется в компании, но до сих пор смутно различает лица и имена.

Кажется, художницу звали Клава, кажется, она работала над серией работ по совриску, уходя в пугающий примитивизм. Кажется, она единственная из них была талантливой. Кажется, рядом с ней Тая что-то говорила о себе, а не просто пила и молчала.

– И ты прям в высотке живешь, да? – спрашивала Клава, перекидывая длинные ноги со спинки дивана на подоконник.

– Ну да, папа решил, что так статусно.

– Он у тебя чинуш? Или силовик какой-то?

Тая пропускала вопрос, проглатывая его с теплым пивом. Клава понимающе жмурилась. У нее были длинные русые волосы, собранные в косу. Только правый висок выбрит, а ежик выкрашен в зеленый. И ресницы она тоже красила в зеленый.

– Ты красивая, – сказала она однажды, когда Тая вылезла из привычного худи и осталась в тонкой майке. – Ну такая… Конвенциональная, конечно. Но не слишком.

И тут же переключилась на Свана – придурковатого драматурга, с которым они сосались так яростно, что Сван однажды под вечер обнаружил потерю сережки из проколотого языка и остался уверен – это Клава ее проглотила. Тая потом долго не могла уснуть. От выпитого тошнило, а щеки горели от слов Клавы, мерзкой физиономии Свана и его сережки глубоко в чужом рту.

Под утро она все-таки провалилась в сон, а проснулась от громких голосов снаружи и ужасного похмелья внутри, кое-как оторвала себя от подушки. На наволочке осталась мерзкая лужа натекшей слюны. В зеркало смотреть Тая не стала, выползла в коридор и пошла на голоса, чтобы высказать всем орущим, какие они мудаки, и раздобыть много воды и обезболивающего.

За столом в гостиной сидел папа и что-то громогласно втирал незнакомому парню в клетчатом пиджаке. Тая успела разглядеть его узкие плечи и кудрявые волосы, а потом папа ее заметил и так же громко возвестил:

– А вот это Таисия, познакомься.

Пока парень оборачивался, Тая словно со стороны себя увидела – опухшая, похмельная, с засохшей слюной на щеке и космами, перекрутившимися за ночь в колтун. Дернулась было скрыться в коридоре, но парень уже уставился на нее с живым интересом. Так что Тая выпрямила спину и подбородок вздернула, мол, смотри, по фигу.

– Привет, – сказала она и протянула руку.

Тот ловко поднялся и руку пожал. Ладонь у него была сухая и шершавая, как шкура слона. Тая никогда не трогала слона, но представляла себе его именно таким на ощупь.

– Лев Гоц, – представил он. – Можно просто Лева.

– Тая.

Они постояли так немного, разглядывая друг друга. Потом разжали руки. Лева вернулся за стол, Тая налила воды и вернулась в комнату. То, что этот кудрявый парень теперь станет частью семьи и ее личной занозой в заднице, она поняла не сразу. Просто Лева начал появляться все чаще – то заезжал за папой с утра и завтракал вместе со всеми, то возвращался к полудню и разбирал бумаги в кабинете, то вовсе оставался ночевать, прибрав бокалы и пепельницы за партийцами, полюбившими оккупировать гостиную для ночных встреч.