Пятницкий

Глава 23

6 июня. Задонское.

Митрофан проснулся поздно. Глянул на часы, тикавшие на стене. Без четверти одиннадцать. Солнечный свет не проникал в спальню, застревая в густой листве неухоженного, старого сада.

Вчера они засиделись допоздна. Владимир Иванович Краснов действительно оказался рад ему. Принял радушно, и по-свойски, без церемоний. В доме, так же проживал на летних каникулах его внук Серёжа.

Хозяин, как плату за постой, положил Митрофану подробнейшим образом рассказывать о московской жизни и разных новостях. Фонограф и вовсе вызвал невероятный восторг старика, не говоря про внука. Даже кухарка, подававшая ужин, украдкой любопытствуя, излишне прислуживала им, находя всё новый повод подойти к столу.

Во время разговора, когда Митрофан рассказал о цели своего приезда, обнаружилось с чего можно начать. По словам Владимира Ивановича, у него на конюшне помогал паренёк лет тринадцати, не по годам смышлёный, обещавший вырасти в хорошего конюха. Ему приходилось слышать, как он прекрасно поёт.

Полежав вволю, Митрофан встал и оделся. Вышел из комнаты, желая найти хозяина, но в зале, где они вчера сидели, было пусто. На диване спала кошка. При его появлении, она лишь приоткрыла один глаз. Услышав какой-то шум, он, немного поплутав между комнатами, вышел на кухню.

− Доброго утречка, господин Пятницкий, − с поклоном поздоровалась кухарка Настасья. − Угощайтесь пирогами, и молочка вот. Нонешнее, утрешник. А Владимир Иванович с Сережей подались кудай-то. Ванька им запряг с утра, и ускакали. Теперь не раньше как посля обеда будут.

− Спасибо, теперь понятно, отчего такая тишина, − он сел за стол и откусив хрустящий корочкой пирог, запил его молоком.

− Вкусно? Может, чего ещё желаете?− спросила Настасья.

− Очень вкусно! А скажи есть кто в селе с хорошими голосами? Хочу их на фонограф записать. Слышала ведь вчера, зачем я приехал?

Кухарка глянула на него исподлобья и, отвернувшись скороговоркой произнесла:

− Боже упаси, я сроду ничего не слушаю, что господа гутарют. Откуда мне знать-то. День-деньской кружусь на кухне, никого не вижу, не слышу. Я баба простая, не лезу куда неслед. Голосов никаких не слыхала, спаси Христос!

Митрофан немного удивился ответу, но не придал значения.

Вышел из дома чёрным ходом, через кухню. Сад начинался прямо с порога.

Когда-то процветающее имение зарастало травой и хмелем. Еле заметная тропинка, вела неровным полукругом между старыми деревьями. Приходилось постоянно нагибаться, чтобы ветки не расцарапали лицо. Запах маленьких зелёных яблок и сухой коры, знакомый и приятный, наполнял мыслями о детстве. Тишина и запустение усадьбы неожиданно обрадовали его. Покой, которого так не хватало в Москве, здесь был естественной и основной сутью жизни.

За садом увидел кирпичную конюшню, вероятно пережившую ещё нашествие Наполеона. Неровные стены время нещадно погрызло своим щербатым ртом. Кирпич осыпался, местами виднелись дыры от вывалившейся кладки, небрежно замазанные саманом. За конюшней, широкая дорога вела мимо пруда к селу.

Вылазка его неожиданно завершилась полным провалом.

Село жило не бедно. Лишь с краю привалилось к пыльной дороге несколько изб с дырявыми, замшелыми плетнями. На главной слободе, напротив пруда, основательно коренились дворы крытые железом. Хозяева хвалились резными наличниками на окнах и новыми дощатыми заборами, вместо плетней.

У многих зеленели большие сады, а на выгоне, лениво оглядываясь на прохожих, сыто мычали справные телята.

Но вот общаться с ним, желающих не оказалось. В нескольких домах, куда Митрофан стучался, ответили вежливо, но в духе Настасьи: дескать, может, кто и имеет хорошие голоса, да мы не ведаем. Где-то и вовсе не открыли.

Побродив по пыльной слободе, расстроенный, вернулся в дом Краснова. Остаток дня провел, листая старые журналы в библиотеке.

К вечеру вернулся из города Владимир Иванович и, выслушав за ужином его рассказ о неудачной экспедиции, немало удивился.

− С какой стати, позвольте, не хотят говорить? Тут дело не чисто! Это разбираться надо. Я сейчас Ваньку позову. Он как раз, коней определит, и подойдёт в ту же секунду. Уж он вам что-нибудь исполнит.

За Ванькой отправили Серёжу. Пока ждали, Митрофан на всякий случай настроил фонограф, а хозяин велел принести яблочного вина, которое, успешно делали в Задонском. По его словам, оно должно было непременно поправить ситуацию. Ванька появился как раз, когда они выпили по рюмке.

− Скажи-ка, Иван Петрович, − официально обратился к нему хозяин дома, − не знаешь ли ты, отчего в селе, никто не хочет с моим гостем разговаривать?

Ванька глянул на Митрофана и опустил голову.

− Говори, говори. Не стесняйся. Вижу, что знаешь что-то, − настаивал Краснов.

− Ды, как не знать…, − мальчик замялся. − Знаю маленько. В селе слухом пользуемся, что Митрофан Ефимович с Москвы прибыли со своим антересом. Чей разговор запишут в трубу, тех голоса будут учитывать, и к осени новым налогом обкладать. Ишшо слыхал, в жандармское заберут, ежели кто не то словцо скажет. А кто его знает, какое это словцо. Я сам не дюже верю, но бабы гутарют…

− Это кто же такую чушь собачью проповедует! − хозяин вытаращил глаза и зашевелил усами.

Мальчик, не особо испугавшись, ответил:

− От Маньки Аблизьяны слыхал. С рассвета, коров выгоняли, так она уже по селу трепала. Люди вроде смеются с ней, но и боязно. А, как правда?

− Она с ума уж лет десять как съехала, кто её слушать станет? − вознегодовал Краснов.

− С ума-то съехала, а прошлый год, верно нагадала, что Маришка Борькина на Покров родит, и тёлку Стешину указала где искать в точности, когда она со двора утекла. Батюшка, когда заходил к нам на масляной, про неё сказывал: «Господь юродивым даёт более, чем нам грешным», – пробасил Ванька, смешно подражая священнику. – Вот, иной раз, люди ей и верят.

Владимир Иванович развёл руками, перед Пятницким:

− Вот так и живём, Митрофан Ефимович. Вы уж извиняйте, но тут мои полномочия заканчиваются. С предрассудками я давно бросил бороться. Как не объясняй, а какой-нибудь Маньке всё больше поверят.

− Иван, а сам не побоишься спеть? − с надеждой спросил Митрофан.

− Давай, Ванечка, − с жаром поддержал его Серёжа. − Даю тебе слово чести − Аблизьяна брешет! Клянусь, Митрофан Ефимович песни собирает для сохранения в истории.

Ванька задумчиво глянул на фонограф, потом на Пятницкого:

− Да я не дюже отказываюсь. Мне что, с меня взяток не велик: кнут да худой башлык.

− Ну, так давай, исполни ту, про пиво. Когда в Воронеж ехали, ты пел по дороге, − воодушевился Владимир Иванович.

Иван оказался не слишком стеснительным. Чуть подбоченившись, ритмично притопывая ногой начал чисто и напористо:

За реченькой диво

Варил чернец пиво…

Митрофан слушал с восхищением, потирая ладони. В голове сразу появились мысли: вот бы была возможность взять его в ученики. Со временем из него мог получиться бриллиант! Да и сама песня зажигательная.

Как только он закончил и был награждён заслуженными аплодисментами, Митрофан спросил:

− Откуда знаешь песню?

− Маманя, у меня поёт лучше всех, и песен знает, не переслушаешь! − с гордостью ответил Ванька.

− Можем мы завтра её пригласить? − воодушевился Пятницкий. − Или я могу сам зайти? Ты объясни матери, что нет никакого подвоха. Я песни собираю, и только.

− Так родительская суббота завтра, − Ванька искренне удивился неуместному вопросу гостя. − На погост все пойдут, поминать будут. Песни не дюже с руки распевать.

− Действительно, совсем забыл какое число, − смутился Митрофан.

− Не беда, побудете днём больше, я только рад! − успокоил его хозяин.

Порешили на том, что Ванька расскажет матери, о просьбе Пятницкого, и после Троицы они запишут несколько песен.

Глава 24

На следующее утро Митрофан встал пораньше и вновь вышел на прогулку уже известной просёлочной дорогой. Но на этот раз в село он не попал.

Шёл, мягко ступая по траве, по привычке прокручивая в голове строчки услышанных когда-то песен. От темневших впереди изб долетел звон. Он поднял глаза. К небольшой роще из старых вязов, среди которых виднелись кресты, брели люди. Они шли через поле, после службы, под звон колокола. Вдали тускло золотился покатый купол храма, бледный перст колокольни указывал в небо.

Свернув с дороги, выбитой колеями телег, Митрофан направился через поле к погосту. Идти легко, первый покос убрали неделю назад, и отава лишь чуть успела подняться от земли. Прозрачный воздух, теряя вкус предрассветной росы, быстро наполнялся горячим дыханием спешившего к зениту солнца. Жёлтым пятнышком прыгнула из-под ног трясогузка, блеснув смородинками глаз. Ласточки резво нарезают небо острыми крыльями.

Митрофан прошёл к главным воротам. Кладбище огорожено ветхим плетнём, местами завалившимся в бурьян. Со стороны слободы, вместо плетня, густо разросся живой загородью дикий тёрн. Перекрестившись, он шагнул на стёжку, почти сразу разветвлявшуюся на десяток тропинок петляющих меж могилами.

Люди смотрели на него искоса, не выказывая явного интереса. Не время было думать о чужаке, зачем-то пришедшем на их погост. Глядя на серые, деревянные кресты они поминал своих родственников тихой молитвой. У иных крестов, что желтели свежим деревом, слышались всхлипы и глухие рыдания. Некоторые клали на могилу яйца, калачи, ставили чашки с кутьёй, угощали друг друга, чем бог послал.

У одной из могил услышал плач и через минуту, словно все ждали первую плакальщицу, в разных концах кладбища раздались причитания.

Митрофан давно интересовался плачем по усопшему, считая его отдельным видом искусства. Много раз пытался записать причеты, но получалось плохо. Приходить с фонографом в дом покойника неприлично. А на заказ, как ему казалось, плакальщицы пели совсем не так.

Стараясь не мешать никому, он потихоньку пошёл туда, где услышал первый плачь. У ухоженной могилы, спиной к Митрофану, упав на колени, на распев причитала женщина в чёрном платке:

Милая ты моя матушка,

Да родимый свет-батюшка

Как же жить мне на свете на белом

Как кручину свою да развеять бы

Рядом с ней стоял мальчик, одной рукой придерживая узелок, другая лежала на плече матери. Присмотревшись, Митрофан узнал в нем Ваньку. Женщина продолжала:

Прилети ко мне матушка в горенку

Хоть кукушкою или горлинкой

Прокукуй же ты мне свою волюшку

Чтобы знала я, как прожить без вас

Как растить мне одной сиротинушку.

Аль проявишься ты из могилушки

Зацветешь у креста алым цветиком?

Аль прошепчешь метелью в ночь тёмную

Мне словцо своё, материнское?

Голос, вместе с дыханием увядающих под палящим солнцем цветов, проник в него. Всё кругом стало осязаемым и близким. Острые колючки сухого бурьяна, горький вкус молодого тёрна и запах горячего чернозёма на могилах, словно стали частью его самого. Жизнь и чувства этой женщины показались прозрачными и ясными как её чистый голос. Он захватил его полностью вместе с ритмом слегка качающегося тела.

Митрофан не почувствовал, как из глаз полились слёзы. Заметил и достал платок, только когда мальчик нагнулся к матери и стал её успокаивать. Они поднялись и женщина, закрыв глаза ладонями, стала молча против креста. Ванька обернулся. Узнал вчерашнего гостя, кивнул. Митрофан ответил тем же, и пошёл к выходу, утирая слёзы. Селяне, смотря ему вслед, тихо переговаривались.

Шёл обратно той же дорогой, потрясённый, уже не замечая пекущего солнца и чириканья овсянок в низкой траве. Думал о том, как человек, бессильный в неизбежности смерти, плачем изводил горе, отвергая его и смиряясь ради дальнейшей жизни.

На пороге дома столкнулся с Красновым. Поздоровавшись, тот надел пенсне и присмотрелся к гостю.

− Что с вами, Митрофан Ефимович? Не случилось ли чего? – заволновался он, увидев воспалённые глаза Пятницкого.

− Вышел прогуляться и завернул на погост. Вижу, все идут, ну и я тоже. И знаете, так тронул меня плач. Как раз мать Ванькина, про неё вчера говорили. Слёзы сами собой полились, – ответил Пятницкий, сожалея, что Краснов застал его в таком состоянии.

− Вот ведь сердце у вас, – покачал головой Владимир Иванович, засовывая пенсне обратно в кармашек жилета. – А пройдём в библиотеку. Велю подать вина, и малость разгоним ваши впечатления. Не дело это, душу растревожить и носить в себе. Да я и сам утомился после прогулки. Жара начинается, не дай Господь.

Холодное вино, принесённое из погреба, освежило обоих.

Владимир Иванович оживился и, поднявшись с кресла, прохаживался между столиком и книжным шкафом, держа речь:

− Не судите строго, Митрофан Ефимович, я признаться, ни слуха, ни голоса особого не имею. Да, иной раз с удовольствием послушаю как Ванька поёт, но в целом, не понимаю, что бабы исполняют. Не разберу, всё кажется одно и то же. В опере бывал. Там да, всё по сценарию. Или возьмём классику, – он махнул бокалом в сторону книжного шкафа. − «Одиссея» вот, покойный батюшка ещё приобретал тома. Тут всё складно, читал не раз. Это, несомненно, высокое искусство. Я в этом деле не важный специалист, конечно. В вопросах экономики спуску бы вам не дал, несмотря на возраст. Но тут… Не обидитесь? Скажите на милость, можно ли назвать искусством то, что бабы в поле голосят? Не слишком ли это простовато для искусства?

Митрофан уже привык к подобным вопросам за годы, проведённые в интеллигентских кругах Москвы, и лишь улыбнулся.

− Нет, не обижусь. Вы не первый кто задаётся таким вопросом и это резонно. Я вам отвечу так: в любом деле нельзя увидеть глубину, не погрузившись с головой. Предлагаю не ходить далеко. Возьмём, к примеру, причитания, которые сегодня слышал. Знаете ли вы, что в каждом селе есть бабы-плакальщицы? Их специально зовут на похороны, и плачь их своеобразная «Одиссея», только неповторимая, каждый раз новая.

Некая импровизация, и в то же время, держат принятые в их местах мотивы и традиции. Приходят в дом усопшего и перед тем как оплакивать, всё узнают от близких о его жизни, про родственников распросят, а потом переносят это в плачь. В причетах есть и структура: так называемый «зачин», и повествовательная часть, с разными мотивами, коих могу вам навскидку перечислить десяток.

− Так уж и десяток? – удивился Краснов и присел в кресло, готовый внимать горячему монологу гостя.

− Да, и даже более! В плачах они воистину перевоплощаются и причитать могут, от имени кого-то из родственников. Есть мотивы обращения к высшим силам, к стихии, природе, не говоря про традиционные обращения к умершему. Но и это не всё. Есть плачи рекрутские – ведь раньше уход на службу приравнивался к смерти. Есть свадебные плачи. Иногда и замужество означало расставание со своими близкими навек. Оплакивает невеста беззаботное девичество и родную семью. И везде своя удивительная история, своя интонация, темп, модуляция голоса.

− Действительно, – Владимир Иванович задумчиво погладил свою бородку. – Я никогда не рассматривал с такой точки зрения.

− А если взглянуть с философской стороны? – продолжал Пятницкий. – Это же истинный, корневой образчик духовного смирения и принятия жизни во всей полноте и многоликости. Основа жизненной мудрости, ещё из древних веков, до крещения Руси, каким-то невероятным чудом хранится в общей памяти, расцветает в языке и голосе народа. Пройдёт сегодняшний день, и завтра причитания сменятся песней, а поминки забудутся за свадебным столом. Слёзы плача на погосте, исчезнут в плаче ребёнка. Споёт ему мать колыбельную и заснёт ребёнок с улыбкой. А знаете, сколько могу вам рассказать про колыбельные для детей? Совсем другое искусство! Но сейчас ограничусь лишь мыслью о том, какая удивительная гармония жизни, что плачем и песней открывается жизнь человека, плачем-песней и заканчивается.

Наконец вопрос: ежели вы положили сложность как критерий искусства, так ли просты вам кажутся теперь народные песни? И это учитывая, что я даже не коснулся главной, самой объёмной и сложной части – музыкальной. Но исключительно потому, что тема эта будет понятна лишь имеющему соответствующее образование.

В библиотеке на минуту повисло молчание. Владимир Иванович задумался, вертя в руке бокал.

− Мне нечего вам возразить, дорогой Митрофан Ефимович, – наконец сказал он. – Вы кратко, но очень доходчиво ответили мне. Я ведь жизнь прожил рядом с народом, а ни разу не попытался узнать его. Теперь уже поздно, а жаль. Кажется, словно упустил что-то важное. И не я один.

− Вы смотрите в суть, уважаемый Владимир Иванович. И я здесь именно для того, чтобы познакомить ту части России, которая считает себя единственно верно образованной и интеллигентной, с искусством, которое существовало за много веков, как открылся в России, да и в Европе, первый университет или театр. Им необходимо знать хотя бы о существовании этой части русской культуры. Без этого – беда. Катастрофа.

Скрипнула дверь. В библиотеку заглянул Серёжа.

− Дедушка, Марья велела передать, что обед готов. Подавать?

− Вели, чтоб подавала, – ответил Краснов и покрутив в руке бокал добавил: − А вы, пожалуй, правы, Митрофан Ефимович. Именно катастрофа, и, наверное, её уже не обратить.

− Я делаю для этого всё что могу, − ответил Пятницкий. − Пока это капля в море, но кто знает, что будет завтра.

Они встали и прихватив недопитый графин с вином направились в обеденный зал. Кот, который всё это время спал, не смотря на оживлённую беседу, мигом открыл глаза и грузно спрыгнув с дивана, увязался за ними.

Вечером Митрофан вышел повидать Ваньку. Горячее солнце медленно стекало в зажелтевшее набухающими колосьями поле. Последние лучи покрыли неестественно вытянутым узором теней тропинку, ведущую через сад на выгон. Некошеная трава опушила её неряшливым воротником, в котором перепутались лебеда и репьи. Вечер в саду пах мёдом и клейкой вишнёвой корой.

Сад закончился кустами малины, в которых тихонько копошились воробьи. Обойдя копну свежего сена, он увидел, как Ванька, надсаживаясь, тащит ведра с водой к тёмному зеву конюшни. Зашёл за ним, в прохладное, пахнущее гнилым сеном и навозом стойло.

− Вечер добрый, Ваня, − произнёс Пятницкий, стараясь разглядеть фигуру мальчика.

− И вам доброго здоровичка, − раздался его голос из темноты.

Митрофан услышал, как гремит ведро, и конь пьёт, с шумом втягивая колодезную воду.

Ванька вышел на свет:

− Я спросился у матушки, чтоб вы её голос записали в трубу. Велела приходить вам завтра, посля обеда. И ещё сообчает, что не одна будет, а позовёт баб. Они, как вроде, согласные. Надысь видали вас на погосте. Гутарют − сердечный вы человек. Аблизьяну боле не слухают.

−Так это же хорошо! − обрадовался Митрофан.

− А мать, смекаю, баб покликала − боится отчим заревнует, − сказал Иван, глядя куда-то в сторону, ковыряя носком дырявого сапога гнилую доску на пороге конюшни. − Батьку моего, в пятом годе, на военной службе убило. С отчимом живём. Он, слава Богу, в Воронеже на заработках всю время, но как наедет, хоть со двора иди. Вечер пьёт, утром злой как черт. Так и бедуем.

− Мать по отцу сегодня причитала? − спросил Митрофан.

− Могилка-то родителев её. Они давно померли, я их не знал вовсе. А батя где лежит, того не ведаем. Но по нём она дюже убивается. Насилу успокоил, а то отчим узнает – бить зачнёт…

− Мы важным делом займёмся. Не к чему придраться.

− Он ежели схочет, так к столбу на каком ворота вися придерётся, − зло сказал Ванька и сплюнул, как взрослый мужик, презрительно плюёт в жёстком разговоре.

Митрофан покачал головой, и не нашёлся что сказать. Мальчик, подхватив пустые ведра, вновь направился к колодцу.

На следующий день Митрофан, прихватив фонограф отправился в село. За ним, в качестве проводника знающего, где расположен нужный двор, увязался Серёжа.

Изба, где жил Ванька с матерью, оказалась не хуже прочих. Деревянные ворота, добротные сараи и резной колодец прямо под окнами. Перед двором, с видом хозяина, прохаживался цветастый кочет. Увидев незнакомцев входящих в калитку, он негодующе заквохтал. Куры, услышав его, сыпанули от ворот пёстрыми брызгами, суетясь и спотыкаясь в густой траве.

На порог вышла хозяйка. Из-за её спины показался Ванька. Митрофан не узнал в ней вчерашнюю плакальщицу. На погосте, сгорбленная, в черном платке, надвинутом на глаза, она показалась ему женщиной в годах. Да и не рассматривал внимательно, весь обратившись в слух. Сегодня, в белой лёгкой косынке и сарафане, под которым угадывалась стройная фигура, она скорее походила на девушку, вышедшую на гуляния. Чёрные брови, выбивающиеся из-под косынки русые волосы, улыбка на розовых губах и жгучие глаза смотрели приветливо, с интересом.

− А мы вас уже заждались, пожалуйте в горницу, − плавным жестом она пригласила замешкавшихся гостей в избу. Митрофан подумал, что так могла взмахнуть рукой Василиса прекрасная, когда из рукава её появились лебеди.

Серёжа мигом заскочил на крыльцо поздороваться с Ванькой. Митрофан поднялся за ним. В просторной горнице за столом сидели две женщины, в праздничных сарафанах и платках.

− Меня зовут Митрофан Ефимович, − представился Пятницкий, поставив на стол фонограф.

Женщины по очереди представились, с любопытством поглядывая, как он прилаживал трубу к диковинному ящику.

Хозяйка, пропав на минуту, поставила на стол блюдо с маленькими румяными пирожками, а Ванька внёс со двора горячий самовар.

− Меня Дарья звать, Павловна по батюшке, − представилась она, склонив голову. − Не погребуйте, угоститесь, чем бог послал.

Бабы подняли глаза на Пятницкого, не смея протянуть руку за пирожками прежде гостя. Серёжа тоже подобрался поближе к блюду.

− А давайте мы прежде дело сделаем, а потом и чаю выпьем? − предложил Митрофан.

Бабы, в отличии от вздохнувшего Серёжи, не показали разочарования.

Через несколько минут, когда Митрофан рассказал, что ему нужно, в горнице раздался дивный и яркий голос Дарьи, к которому быстро приладились её подруги:

Не будите меня молоду, эх, рано, рано по утру,

Вы тогда меня будите, когда солнышко взойдёт,

Когда ясное проглянёт, роса на землю упадёт,

Пастух выйдет на лужок и заиграет во рожок.

Одна девка весела в хоровод плясать пошла,

Она пляшет, рукой машет, пастушка к себе зовёт,

Она пляшет, рукой машет, пастушка к себе зовёт.

Пойди, пойди, пастушок, да пойди, миленький дружок,

«Прекрасный голос, как ясно солнышко, и песня веселая. Публика несомненно примет это, − думал Митрофан. − Чудо, что я нашел её. Дарья должна выступить в Москве, чего бы ни стоило. Уже есть Аринушка Колобаева, а вместе они покорят любую публику».

Предчувствие успеха не давало усидеть на месте. Слушая Дарью ходил по горнице то потирая руки, то остановившись опирался на стол, прислушиваясь к мотиву. Улыбка сама появлялась на его лице, сменяясь серьёзным вниманием, и возвращалась блеском с восхищения в глазах.

Он чувствовал, что с каждой минутой всё больше и больше влюбляется в этот голос. Мягкая улыбка и робкий взгляд Дарьи разливались в нём, волнуя давно забытым холодком где-то глубоко в груди.

Увлёкшись, он не замечал, как бабы, украдкой переглядываются между собой.

Два дня спустя Митрофан уезжал из Задонского. Тепло простившись с Красновым сел в повозку, которой правил Ванька и поставил фонограф на мешок с соломой. Его специально набили в дорогу, чтобы, как сказал Владимир Иванович, «механизм не растрясло».

Мальчик щёлкнул кнутом и, поднатужившись, солидно пробасил:

− Но-о, пошли, залётные!

Краснов и Серёжа махали им вслед, пока повозка не выехала на дорогу за конюшней. Когда лошади часто и глухо застучав копытами по просёлку, Ванька обернулся.

− Правлю через слободу, а посля на Воронеж повернем. Мамка велела заскочить. Гостинец кубыть хочет в дорогу дать.

Через несколько минут, пропылив по пустой улице, остановились у дома Дарьи Петровны. Залаял кобель. Соседка, из дома напротив, вышла на крыльцо и, приложив руку к глазам, посмотрела, кто приехал.

Дарья выбежала из дома и быстро спустилась по порожкам, придерживая одной рукой свёрток, а другой, поправляя платок.

− Простите за задержку, Митрофан Ефимович, − она поклонилась. − Оладьев вам собрала, вы прошлый раз обмолвились, что любите такие.

Пятницкий взял вышитый утерник, в котором хоронились ещё тёплые, гречневые черепенники.

− Спасибо вам большое, Дарья, уважили. С удовольствием возьму и буду вас вспоминать добрым словом. А главное, надеюсь увидеть в Москве. Если все же надумаете, только дайте знать. Мой адрес у Краснова есть. Вы, несомненно, имели бы успех. Верю, что мы обязательно увидимся. Только дайте знать!

Она наклонила голову и ничего не ответила. Ванька оглянувшись на соседку, не сводящую с них глаз, хлопнул вожжами по бокам лошадей и, нахмурившись сказал:

− Некада нам, ехать надо.

Повозка тронулась. Репьём увязался вслед вредный соседский кобель. Хрипло брехал, ронял пену на пыльную дорогу, и силился забежать поперёд коней, пока не отстал на просёлочной дороге за мельницей.

Душная жара окутывала густо затравевшую вдали от слободы степь. Хлеб в поле, изжив молодую пору, начал отливать тёмным золотом, в котором изредка вспыхивали искры бирюзовых цветков.