Над крышами домов летели самолеты – темные, страшные – близкие настолько, что просматривались заклепки на фюзеляжах. Бомбы сыпались из них, точно попкорн из торговых автоматов, с грохотом лопались у земли, пьяно расплескивали оранжевое пламя. Старый цирковой медведь, прихрамывая, бежал по улице. Из перебитой лапы сочилась кровь, за зверем тянулась багровая петляющая дорожка. А мы… Вся наша ватага лежала, прижимаясь к гудящему асфальту, и ничего не могла поделать. Часть самолетов отделилась от общей массы, с ревом устремилась вниз. Теперь они метили в медведя, и в какой-то из моментов я точно понял: сейчас попадут! Поймают мохнатую фигурку в крестик прицела и не промажут. Остановившись, медведь повернул голову. Вой пикирующих бомбардировщиков нарастал, и зверь неожиданно поднялся на задние лапы. Он словно хотел встретить смерть грудью – не прячась и не удирая. Гул от моторов стал нестерпимым, а ужас от того, что сейчас произойдет, заставил меня дернуться и распахнуть глаза…

Первое, что я увидел, это свой давний рисунок на стене с Чебурашкой и крокодилом Геной, больше похожим на Рэндалла из «Копорации монстров». Рядом красовалась царапина, оставленная лихим рубакой, каким был я лет в шесть или семь. Деревянный меч – далеко не булатный, но обоям от того приходилось не легче. С люстры расстрелянным парашютом свисал сдувшийся шарик, над дверью тикали огромные часы, на шкафу замерзал одинокий, покрытый пылью веков глобус. Судя по часам, проснулся я вовремя – как раз успевал собраться. До встречи с ребятами оставалось минут пятнадцать.

Ясно, что никаких самолетов не было, но противный вой никуда не исчез. Приподняв голову, я огляделся. Ну, да – это ревели газонокосилки за окном. Реальность навеяла сон, а возможно, если почитать иные мудреные книжки, все обстояло ровным счетом наоборот.

Как бы то ни было, сновидения рассеялись, сердце начинало успокаиваться. Опустив взгляд, через открытую дверь я разглядел Галку. Старшая моя сестрица, разумеется, крутилась в коридоре перед зеркалом – как обычно торопилась на свою обожаемую секцию. А может, спешила к тем симпатичным и рослым ребяткам, что играли с ней в волейбол. Иначе не тратила бы столько времени на прическу и макияж.

Глядя на стройную Галкину фигурку, я с тоской подумал, что очень скоро какой-нибудь лось понахальнее окончательно уведет ее из нашей семьи, еще и командовать начнет, советы давать, как жить, что носить и что делать. И мне, наверное, придется дружить с этим новоявленным советчиком, улыбаться при встречах, жать руку и поддакивать.

Непрошено всплыл в голове эпизод из детства. Мне тогда года четыре было, и чем-то я крепко заболел. Или отравился, не помню. Температура под сорок скакнула, и сестре сказали, чтобы не шумела, не прыгала, что братику плохо, что он даже может умереть. Она и поверила, дурында такая, – ходила на цыпочках, про игрушки свои напрочь забыла. А когда родители куда-то ушли, подсела ко мне на кровать и давай реветь. При этом часто целовала мое пылающее лицо, а на ухо шептала всякие ласковые обещания – вроде того, что будет всегда играть со мной, во что захочу, что будет делиться самым вкусным и интересным, что подарит любой самый дорогой подарок – лишь бы я не умирал. А я слушал и не знал – верить ей или не верить. Я и слуху своему в те минуты не очень-то верил, поскольку в горячечных снах легко путались бред и реальность. Но вот поцелуи те запомнил крепко…

– Ты будто не на волейбол идешь, а на свиданку к мажорам, – сварливо заметил я. При этом отметил про себя, что людям свойственно говорить не то, что они чувствуют и думают.

– Не твое дело! – Галка в зеркало показала мне язык и натянула аудионаушнички. Вроде как отгородилась. При этом продолжала колдовать над лицом – что-то там припудривала, выщипывала и подкрашивала. И, само собой, вовсю пританцовывала, высоко вздергивая красивые коленки, виляя бедрами, иногда даже подпрыгивая.

– Во, коза-то! – пробормотал я и сам удивился, что в голосе моем больше восхищения, чем досады. Хорошо, хоть Галка этого не услышала. Не любил я ее нахваливать. Пусть и младше был сестрицы на два года, а все одно – следовало держать марку. Потому что мужик – это мужик, и дело мужика – не охи-ахи разводить, а грамотно поучать женскую половину, если надо – ехидничать, а то и шлепкарей воспитательных отвешивать.

Впрочем, до шлепкарей у нас дело не доходило. Может, кому-то с сестрами не везло, а я своей Галкой в целом был доволен. Вот и сейчас глядел на нее и грустно любовался. Точно и впрямь видел в последний раз. Умела она все-таки кривляться. На танцполах такое порой выделывала, что все вокруг расступались и рты разевали. Даже ее подруга, яркая и фигуристая раскрасавица Матильда, начинала губы с досады покусывать. В такие минуты я понимал, что у сеструхи не просто красивая фигурка и пышные волосы, а настоящий без всяких «яких» талант. Ритмическое чутье, как однажды сформулировала моя одноклассница Ксюша. Ей, пожалуй, можно было верить. Ксюша была полной, неспортивной и безумно от этого страдала. Потому и читала про разные болячки не меньше Лешика, нашего главного эрудита в классе. Тот, правда, говорил, что булимия – это как раз фигня, и в Ксюхином случае значительно хуже то, что у нее телесная дисморфия. Это, значит, психическое расстройство, которое как раз и становится причиной недоедания или напротив обжорства. И если, скажем, моя Галка смотрелась в зеркало и видела неизменную принцессу, то Ксюша, подходя к зеркалу, всякий раз вынуждена была общаться с существом, едва влезающим в безразмерные джинсы, заставляющим расползаться по швам блузки и кофточки. Короче говоря, бедная Ксюша сама себе решительно не нравилась, потому и фотографироваться не любила, и в зеркало заглядывала крайне неохотно. По уму – ей бы не маяться ерундой, а нырнуть в физкультуру – бег полюбить, плавание, но ведь толстые потому и не занимаются ничем, поскольку дико стесняются всего мира.

А вот сестра Галка окружающих никогда не стеснялась. Когда же принималась танцевать – наоборот, этот самый окружающий мир реально преображала. Это даже я, толстокожий да неритмичный, чувствовал. Пару раз тоже пробовал повторить дома некоторые из наиболее симпатичных Галкиных «па». Ничего не вышло, и, лишний раз исплевавшись, я строго-настрого запретил себе подходить к танцполам. Пасся там же, где и люди вроде нашей Ксюхи. Кстати, и пословицу «Природа на детях отдыхает» давно изменил до «Природы, отдыхающей на братьях». Тут я был не одинок. Даже мама как-то заявила, что ее терпение лопнуло, что на родительские собрания ко мне она больше ни ногой, только к любимой Галочке. Оно и понятно – ее-то никогда не ругали, только расхваливали на все лады, там и посидеть, и послушать было приятно. Только с собранием все равно получилась хохма. Мама на него не пошла, и пришлось отправляться папе. Ему, по мнению мамы, это было крайне полезно. Но самое смешное, что вернулся он вполне довольный и успокоенный – рассказал, что ничего страшного не произошло, никто меня не ругал – и вообще ни единым звуком нашу фамилию не помянули. Ему на этом бы и остановиться, а он давай учительницу расписывать, вопросы, которые обсуждали – ну, и выяснилось, что он просто кабинет перепутал, не в том классе сидел.

В общем, каждому, как говорится, свое, и по любому танцы являлись не моей стихией. Моей стихией была тупая и терпеливая система. Это я уже года три как для себя вывел – когда впервые понял, что, может, я и тупой, однако способен совершать открытия.

Собственно, первым моим открытием как раз и было то, что ни гением, ни даже мало-мальски одаренной личностью мне родиться не довелось. Пусть и назвали меня гордым именем Эдуард, но был я тупей тупого, и с этим приходилось мириться. Кстати, в первый раз об этом мне сообщила все та же разудалая сестрица, когда я, будучи малолеткой, хотел блеснуть взрослостью и вполне самостоятельно поставил на кухонный огонь пластмассовую миску с супом. А что? Все что-нибудь ставили на плиту, и я поставил. Сам начерпал себе поварешкой из общей кастрюли, не пропустил ни гущи, ни ненавистной капусты – словом, сделал все честь по чести. Не учел одного, что грели каши-супы в посуде сугубо металлической. Понятно, что все у меня тут же расплавилось, суп залил конфорки, кухня наполнилась чадом и паром. Расстроился я страшно, стоял возле плиты и ревел. Тогда-то Галка и назвала меня тупым. Это у нее просто сорвалось с языка, но со временем я понял, что она права. Факт был скверный и до жути печальный, но я действительно считал не так быстро, как другие, соображал куда медленнее, а, читая вслух, то и дело запинался и путал строки.

Однако за первым открытием последовало второе, во многом меня утешившее. Вконец утомленный осознанием собственной тупости, я как-то решил, что и шут с ним! Ну, то есть, со мной, значит. Что тупость вовсе не повод, чтобы ходить как в воду опущенным. В том смысле, что ни вешаться, ни страдать из-за этого не стоило. Потому как, во-первых, не та это причина, чтобы изводить себя сутками напролет, а во-вторых, тупость оказалась бедой совсем даже не безнадежной. Честно-честно! Все равно как та же трагедия у толстой Ксюхи. Она ведь не просто так за парнями шастала – тоже совершила свое маленькое открытие. Другие-то стресс булочками да конфетами заедают, а она как-то сообразила, что участвуя в акциях нашей пацанвы, теряет аппетит начисто. «Измененное качество жизни угнетает желудочно-кишечную активность» – так она это сформулировала. Я-то, помнится, пробовал в очередной раз ее отвадить, а она, расплакавшись, все мне и выложила. Еще и призналась, что с некоторых пор запала на Серегу Тишулина. Так что выставить ее вон из нашей компании у меня просто не хватило наглости. Понятно, и не сдал никому – может, потому что признал за свою. Серега – Серегой, но ее булимия вполне была сравнима с моей тупостью, и перед приятелями я Ксюху не раз отмазывал, практически закрепив в нашей команде, как наблюдателя и безотказного помощника. Еще и благодарен ей был, поскольку именно Ксюхин пример подсказал мне, как можно бороться с тупостью. Она, значит, свою булимию лечила сверхактивной недевчоночьей жизнью, я же вместо штурма избрал тактику терпеливой осады. И не всех крепостей разом, а лишь тех, что казались мне главными и желанными. Я даже тетрадку особую завел, куда выписывал советы для тупых…

– Ой, забыла! – отлипшая от зеркала Галка обернулась ко мне. – Эдька, рейсфедер положи, пожалуйста.

– Сама положи.

– Я уже в туфлях – и дверь почти открыла.

– Значит, с собой забирай.

– Нельзя. Он маленький – обязательно потеряется.

– Кто он-то?

– Я же говорю – рейсфедер! Пинцетик такой для бровей. Я тебе занозы им выдергивала.

– Так бы сразу и сказала… – я нехотя поднялся с тахты, прошлепал в коридор, взял у сестры, уже накрашенной и причепуренной, крошечный рейсфедер, небрежно подбросил на ладони.

– Куда кинуть-то?

– Не кинуть, а аккуратно положить. Клади в мой несессер. В правый кармашек.

– Издеваешься? – возмутился я. – Какой еще несессер? То рейсфедер, то несессер – ты по-русски говорить умеешь?

Галка округлила глаза, даже рот свой накрашенный приоткрыла, но все-таки в последний момент сумела сдержаться. С некоторых пор она взялась работать над собственным образом, принуждая себя не ругаться, не ворчать и по возможности обходиться без издевательских шуточек.

– Не знаешь, что такое несессер? Процессор свой знаешь, а несессер нет?

– Сравнила Годзиллу с варежкой!

– Причем здесь варежка! Несессер – это такой матерчатый раскладной буфетик.

– Чего?!

– Ну, да! Все равно как сумка, только вешается на стене и с множеством карманчиков.

– Буфетик, раскладной – да еще на стене? С ума сойти…

– В нем все мои расчески с парфюмерией лежат – будто не знаешь.

– На какой стене-то? Стен в доме много.

– Ну, Эдька, включай мозги. Если мой несессер, значит, и стена над моим столом.

– Над твоим столом потолок, а не стена… Ладно, понял, – я поморщился. – Фигня такая в горошек – да еще с наклейками?

– Эдик, ты в девятый перешел, уже дылда с меня ростом, а разговариваешь, как орангутанг. И ходишь, как бомж какой – вечно в мятом да рваном.

– Зато ты у нас дипломатка и симпатяга.

Глаза Галки вновь округлились, правый кулачок чуть приподнялся. Но девчонка она была волевая – набрала полную грудь воздуха и, прикрыв веки, с шипением его выдохнула. Такое я уже не раз видел. Это она так по йоговской методике себя успокаивала.

Я удовлетворенно хмыкнул. Все же вывел сеструху из себя! Играть роль ангелочка у нее долго не получалось. Еще немного, и в меня запросто могли запустить каким-нибудь ботинком.

– Ладно, не закипай. Брошу я твой несессер в рейсфедер или куда там тебе надо.

– Вот и умничка! Только наоборот, рейсфедер в несессер, – назидательно проговорила Галка, хотя было понятно, что ей очень хочется выпалить какую-нибудь гадость. Но молодец – сдержалась. Помнила про свою генеральную установку – терпеть, не срываться и не брюзжать. Где-то она прочла, что жизнерадостные люди более привлекательны и успешны, а ей это было сейчас, ой, как нужно! Все-таки Галка перешла в одиннадцатый класс, а одиннадцатый класс – это, даже я понимал, – финиш и кранты в одном флаконе. Конец детству и начало непонятно чему – то ли взрослой жизни, то ли невыносимым трудностям. Причем касалось это в равной степени всех; парням – тем про армию с вузами пора было задумываться, девчонкам – про скорое и удачное замужество. Потому и сходили с ума сверстницы Галки с этими нарядами, с тату и разнокалиберными прическами. Без монопода, без кулонов да висюлек в ноздрях – уже и из дома не выходили. Смех да и только.

– Так… Ничего не забыла? – Галка задумалась.

– Да екалэмэнэ! Вали ты поскорее, пожалуйста. Скоро Витька придет, а тут ты.

– То-то ты нервный такой. По-моему, этот Витька на тебя ужасно влияет.

– Нормально влияет!

– Он неуч, горлопан и хам.

– Вот вырастет этот неуч, станет твоим мужем, тогда узнаешь, какой он неуч.

– Что еще за глупости?

– Это ты сейчас так говоришь. А выскочишь за него – сразу притихнешь.

– Да что ты такое несешь-то!

– А что? – я ухмыльнулся. – Ты, может, давно ему нравишься. С самого первого класса.

– Да он малявка еще!

– Всяко повыше тебя ростом.

– Дело не в росте.

– Вот именно. Не в росте и не в возрасте. Хотя ты, конечно, старуха для него, но и таких, бывает, замуж берут.

– Что? Какая еще старуха! – щеки у Галки запунцевели. Непонятно было, то ли злится она, то ли растеряна.

– А чего ты хочешь? Два года – разница. Даже два с половиной! Я ему сразу сказал: ищи среди малышни. Первый класс там или третий. Считай, все наши невесты там тусуются. Только Витьке малявки неинтересны. Он на старших посматривает, а среди старших ты вроде самая нестрашная. И плясать умеешь. Ну, то есть, это не я, это он так считает. Мне-то ты до лампочки.

– Да ты… Ты… – Галка явно не знала что сказать.

– Беги давай, – хмыкнул я. – А то он заявится, и придется вам прямо здесь объясняться. А я не люблю, когда при мне семейные дела решают.

– Трепач!

– В зеркало на себя глянь. Красная, точно свекла…

Галка выскочила на лестничную площадку, хлопнула дверью, а я метнулся к окну – посмотреть, как столкнутся Витька с Галкой. Парни-то и впрямь договаривались о встрече. И Витька обещал прийти. Словом, было бы здорово, если бы они, на самом деле, встретились, хотя всерьез ни про какую женитьбу я, конечно, не думал. Нравится там кто-то кому-то или нет, а времени впереди еще два вагона с тележкой – сто раз все перекрутится и перемелется. А до свадьбы – до нее еще дожить надо, поскольку Галкины глупые проблемы с нашими сверхзадачами даже сравнивать было смешно. Хотя ни я, ни Виктор, и никто из ребят смеяться не спешили. Сложно смеяться, когда знаешь, что где-то поблизости, возможно, в самое ближайшее время вполне живому существу (пусть и не человеку) вот-вот будут вырывать когти и зубы. Не один-два, а все начисто – и только для того, чтобы существо это не могло себя защитить.

Глава 2 О бедном мишутке замолвите слово

Тихон был медведем – и Тихон был стар. Сколько в точности ему стукнуло, не знали даже в цирке, но именно там мы впервые с ним познакомились. На свободе медведи живут до тридцати лет, в неволе чуть ли не до пятидесяти. Странная такая штука… Помнится, долгое время я отказывался верить, что в неволе звери живут дольше. У нас с ребятами по этому поводу целые баталии разгорались. В самом деле, получается, что на свободе живется хуже? Неужели за решеткой более весело? Ведь нет же! – тоска, скука, безделье, – ходишь туда-сюда, как ненормальный, на людей рычишь, по лесу, по свежему воздуху скучаешь. Хотя с другой стороны – никаких тебе стрессов, за еду не надо никого рвать – все расписано по часам и минутам, да и доктора, если что, всегда помогут. В общем, еще одна загадка природы. Или несуразность, это уж кто как назовет. Только наш Тихон даже по меркам неволи был далеко не молод, потому и на арену с каждым годом выходил реже и реже.

Ну, а в цирк нас тогда Серега Тишулин заманил. Сам-то он еще с детского сада мечтал стать циркачом. Как-то сходил с родителями на представление – и загорелся. В классе четвертом набрался храбрости и, прокравшись за кулисы, поведал артистам о своей мечте. И ведь не прогнали его, стали пускать на репетиции. В чем-то он помогал им – еду разносил по клеткам, на сцене реквизит убирал, в буфет за бутербродами бегал, а они его обучали по канату ходить, кольцами да мячами жонглировать, фокусы простенькие показывать. Понятно, Серега и нас, своих приятелей, повадился в цирк приводить. Никто особенно и не возражал. Я думаю, на нас там, как на смену подрастающую, глядели. Серега-то у них почти своим стал и перед нами вовсю хвастал – вроде как нам-то ЕГЭ сдавать, в институтах да колледжах париться, а он уже после школы будет с готовой профессией. Разве что училище цирковое закончит, но там для таких, как он, сплошные льготы и ничего сложного.

Но речь даже не об этом. В этом самом цирке он мячиками научился жонглировать, и я это как увидел, прямо затрясся весь. Жутко мне захотелось так же вот ловко руками порхать да мячи в воздух подбрасывать. Но это же Сергуня! Он и на физкультуре у нас был в первых рядах, все ему давалось легко да быстро – канат с турником, брусья с мячами, шпагат или кувырок какой. Даром, что Ксюша на него запала. Верно, видела в нем воплощение своих тайных чаяний. Серега-то был сухой, жилистый да ловкий. Любая одежка на него легко налазила, и на пирожные с конфетами он смотрел с абсолютным равнодушием. Конечно, на печенье с тортами мне тоже было, по большому счету, плевать, но этим и исчерпывалось мое сходство с Серегой. В отличие от этого живчика, я точно знал, что сходу жонглировать не научусь. Только людей насмешу да сам лишний раз расстроюсь.

Но как действовать, я все-таки примерно себе представлял. Был уже прецедент. Как-то на уроке по биологии я АТФ никак не мог выговорить. Пару раз попробовал ответить у доски, так класс с хохоту лег. И так мне стало тогда обидно, до того я разозлился, что, придя домой, написал крупными буквами на полосе ватмана: «АДЕНОЗИНТРИФОСФОРНАЯ КИСЛОТА» – и начал повторять, как попка-попугай, пока не стало получаться. Раз сто, наверное, повторил, не меньше! Потому что понимал: язык – та же мышца, только и всего. Жаль, учительница меня потом повторно не вызвала, блеснуть произношением так и не удалось, но ценный опыт появился. И когда я брался за жонглирование, то наперед знал: всё у меня получится – в точности как с АТФ. Разве что времени понадобится значительно больше.

Начал я неспешно и издалека. Сперва погулял по интернету и перечитал все, что нашел об искусстве жонглирования. И тогда же понял, что не зря меня в цирке залихорадило. Ох, не зря! Потому что выяснилась интереснейшая вещь: помимо координации и реакции – жонглирование развивало мозги! Иначе говоря, преобразовывало одноядерный процессор в двухядерный, поскольку одновременная работа обеих рук вызывала взрывной рост связей между мозговыми полушариями. Почему? Да потому, что каждое отвечало только за свою руку, а тут им сотрудничать приходилось – да еще и на приличной скорости! Мы ведь оттого и превращаемся в левшей да правшей, поскольку не делаем ничего для внутреннего равноправия. Да и во внешней жизни у нас сплошное противостояние – болеем либо за тех, либо за этих, и все у нас строго двухцветное. Так и получается, что черное вечно воюет с белым, а левому глубоко плевать на правое. Я потом много чего передумал на эту тему – и ужаснулся, каким же я был кретином! Правой рукой, скажем, держал ложку, левой – хлеб, правой – писал и рисовал, левой – скреб макушку и тер глаза, и никак эти процессы между собой у меня не увязывались. А тут появились мячики, и мироздание сразу дало крен. Потому что жонглирование требовало полной синхронности рук, и оба моих полушария начинали работать так, что жарко становилось всему телу. Если верить интернетовским статьям, нейронные структуры в эти минуты стремительно обрастали всевозможными аксонами и синапсами, и многие из занимающихся жонглированием начинали умнеть прямо на глазах. Ученые этот процесс уже и тестами доказали, и по многочисленным распечаткам томографов. А медики усиленно рекомендовали заниматься жонглированием не только малышне и пожилым людям, но даже тем, кто страдал какими-либо расстройствами головного мозга. Представляете? Больным ДЦП – и тем прописывали жонглирование! Еще и глаза тренировались бешеным образом. Правда, правда! Я и словечко интересное тогда узнал – аккомодация. Иначе говоря – способность глаза фокусироваться при взгляде на далекие и близкие объекты. Что-то там связанное с эластичностью хрусталика и цилиарными мышцами… Вот эти самые мышцы жонглирование и тренировало. И хотя со зрением у меня проблем не было, мячики по любому оказывались тем средством, в котором я так нуждался. Тайный эликсир от тупости и медлительности!

Понятно, я начал таскаться за Сергуней, выпытывая секреты жонглирования. Он охотно показывал и делился, а я уже дома до седьмого пота пытался реализовывать его советы в жизнь. Тут-то и пригодилась моя «упертая система». То, на что другие тратили неделю-две, не давалось мне вовсе, и потому я не торопился. Месяц или год – какая, собственно, разница? Я точно знал, что буду корпеть до тех пор, пока что-то у меня не станет получаться, пока не вырастут нужные аксоны с дендритами, пока не добьюсь того, чего хочу. Понадобится год – не страшно, а могу и пять лет потерпеть. Поскольку глаза боятся, руки делают, а дорогу осилит идущий – и так далее. Чаще других ребят я стал забегать в цирк, чтобы поглазеть на Серегу и его друзей жонглеров. Заходил и к Тихону на репетиции, где он мячи ловил двумя лапами и на велосипеде ездил. Очень меня тогда поразило его умение! Ведь если медведь способен обучаться, я-то, скажите на милость, чем глупее! Сидя за компьютером, вместо игр я скачивал ролики с виртуозами колец и шаров, запирался в комнате и, пока никого дома не было, начинал свои сумасшедшие тренировки. На все эти занятия у меня уходила уйма сил, времени и нервов. Руки от усталости немели, а по полу мои мячи стучали так, что соседи начинали ответно барабанить по батареям. Десятки раз мне хотелось реветь от обиды за свои неумелые руки-крюки. Другой бы сто раз бросил эту затею, но я уже знал: система – это система, и пословица про терпение и труд была придумана именно для таких сундуков, как я.

Битых два месяца у меня ничегошеньки не выходило, а потом… Потом будто и впрямь в голове что-то проключилось – те самые два ядра, которые, наконец-то, зашуршали и заработали. И три моих мячика начали перескакивать из ладони в ладонь, а я даже толком не понимал, как это у них получается. Так или иначе, они перестали падать. Ну, то есть, падали, конечно, но я уже мог вести настоящий боевой счет, подбрасывая их сперва по три и четыре раза, а после по пять и по шесть – и так далее. Я и в цирке не постеснялся продемонстрировать свои успехи Сергуне. И Витьке наконец-то показал, чему научился. Если Серега мои успехи оценил весьма скупо, то Виктор был в полном восторге. Вдвоем мы тогда скормили старому Тихону целуя связку бананов. Я кучу денег на эти бананы потратил – точно именинник какой. Угощал всех своих друзей, цирковых работников и, конечно, старого Тихона. Уж не знаю почему, но бананы он просто обожал, а кормить животных нам тогда уже разрешали. Не с рук, конечно, а с помощью специального совка. Кладешь на него еду – открываешь специальный поддон и просовываешь в клетку. Другие-то старого медведя уже не очень баловали, а нам он нравился – огромный, меховой и совсем даже не злой. Только вот грусть у него в глазах стояла. Иногда даже слезы настоящие. Он точно предчувствовал свое скорое будущее. Василий, помощник дрессировщика, нас тогда постоянно предупреждал, что зверь – это всегда зверь, а уж в компании с медвежьим племенем расслабляться и вовсе нельзя, но я почему-то верил, что запросто мог бы кормить Тихона с рук. Нет, правда, он нам по-настоящему радовался. Едва завидев, тут же косолапил к прутьям, шумно втягивал ноздрями воздух и даже вроде как улыбался. Не рычал, а похрюкивал этак довольно. А несколько раз на задние лапы вставал – чтобы, значит, быть вровень с нами. И не просто вставал, а вполне свободно перемещался – мишка-то был цирковой! Мы вправо шагали – и он туда же, мы влево – и он в ту же сторону. Словно игру в пятнашки затевали. И мне в такие минуты чудилось, что для Тихона такое хождение было ничуть не легче, чем для меня мое жонглирование. Значит, и у него по всем меркам был не просто медвежий ум, а свой особый двухядерный – с новой тактовой частотой и так далее. Я и жонглирование первый раз продемонстрировал не Сереге с Витькой, а именно ему. Сам не знаю, почему так вышло. Но Тихона я не стеснялся и точно знал, что ни ехидничать, ни смеяться он не будет. И он, действительно, оказался расчудесным зрителем: сидел в свой клетке совсем как человек и внимательно следил за моими бросками. Хлопать – не похлопал, но головой своей покачивал, как мне казалось, весьма одобрительно.

Все это было чудесно, но очень скоро завершилось. По неведомым причинам в цирке сменилось руководство, и новый директор, крикливый, энергичный, с круглым таким животиком, стремительно взялся менять администрацию – кого-то уволил, кого-то зарплатами приструнил, ну, а нас, как посторонних и малолетних, попросту приказал выставить вон, строго-настрого запретив пускать в служебные помещения. Мы-то ладно, но и Сергуне нашему указали на дверь! Он, конечно, связи со своими друзьями жонглерами не терял, но все равно очень переживал. И именно от него мы вскоре узнали, что от Тихона новая администрация хитроумно избавилась. По сведениям, которые раздобыл Серега, циркового ветерана сплавили не в заповедник и не в зоопарк, его продали каким-то ханыгам на притравочную станцию. При этом цирк в лице животастого директора еще и хорошо заработал, хотя денежная сторона нас как раз не интересовала. Нас волновала судьба Тихона – верного циркового ветерана и моего первого зрителя. Во всяком случае, что такое притравочные станции, мы уже знали, как знали и то, что звери, оказавшиеся там, долго не живут.

12 3 След.

Услышать, как растет трава

Глава 1 Эдуард Доронин или попросту Эд…

Глава 2 О бедном мишутке замолвите слово

С этой книгой читают

Другие книги автора