Рыжий (история одиночки)

Глава IV. Братство детей

…Девочка лет двенадцати, тоненькая и глазастенькая – неуклюжая, как это бывает у детей при ломке барьеров, установленных природой, но всё ещё отчаянно непосредственная, и мальчик лет восьми, с надутыми щёчками – ещё не подросток, но уже и не малявка, одинаково нахмурив брови и выпятив губы, смотрели на израненного кота.

– Таська… А у него кровь, и он, кажется, не дышит, – шёпотом произнёс мальчуган.

– Вижу… – тоже шёпотом ответила девочка. Но тут же повысила голос:

– Витька! Ты что, вредина, делаешь?

Витька уже завладел кстати валявшейся рядом палкой и осторожно начал тыкать ею в неподвижного кота.

– Что-что… Проверяю, – буркнул он. – Нет, не шевелиться… Помнишь, мы фильм недавно по телеку видели? Ну там – севанна и всё-такое…

– Саванна, – машинально поправила девочка. – Помню.

Большие ореховые глаза её увлажнились.

– Ах ты бедненький, бедненький… Совсем как тот львёночек, только хвостик без кисточки.

Витька ткнул палкой сильнее.

– Не смей! – закричала девочка. – Какой же ты…

Однако Витьке не довелось на этот раз узнать, какой он, потому что кот, не меняя положение головы на лапах, вдруг приоткрыл рот и почти неслышно мяукнул. Но девочка услышала и в свою очередь разинула рот.

– Витька, – опять перешла она на шёпот. – А ведь он… живой.

Её брат отнёсся к этому спокойно.

– Ну да… – буркнул он. – А тебе лишь бы кричать на меня – то не делай, того не надо… Сама дура.

Тася пропустила этот выпад мимо ушей, однако зарубочку в памяти поставила.

Она присела на корточки, не отрывая взгляда от кота, хвост которого покоился на земле безвольной запятой. Потом решительно встала, подошла к нему и, зажмурив глаза и отвернув голову, взяла его на руки.

– Таська! – вскричал мальчуган. – Ты же запачкаешься сейчас! Тебе мама такое устроит – по жизни вздрагивать будешь!

Фраза, безусловно заимствованная из чужого лексикона, наконец-то была выпалена и самим Витькой, и надо признать, вполне к месту.

Рыжий кот снова тихонечко, ни к кому не обращаясь, мяукнул и вдруг вытянул шею и положил голову на плечо девочки. Та открыла глаза и осторожно, почти невесомо, погладила его свободной рукой.

– Бедненький… Какой ты лёгкий. – Потом повернулась к брату и произнесла несколько загадочную фразу:

– Ничего мне мама такого не устроит. Я и так слишком долго была хорошей. Пошли домой.

– Ну нет, – воспротивился умудрённый восьмилетний Витька. – Иди одна. На меня ещё поорать успеют.

– Пошли, кому говорят! – Тася подняла была голос, но тут же опустила его и сменила интонацию. – Витёк, ты мне нужен. Я… я немного боюсь. Пошли, а?

Витька засопел, потоптался на месте, взглянул на прильнувшего к сестре кота и, гордясь собой, уступил:

– Ладно… Мы ведь всё-таки вместе его нашли.

… Мама уже с самого утра была не в духе, и по старой учительской привычке, общалась сама с собой.

– Укатил всё-таки на свою рыбалку, зараза такая, – бурчала она под нос, яростно швыряя тарелки в мойку. – Ни посуду помыть, ни пропылесосить, ни за покупками съездить – ничего! Машину, видите ли, он мне оставил… Хорошо, хоть Таська первая родилась. Пусть и с вывертами девка, но всё-таки помощница.

Тут раздался залихватский лай собачонки, и она прислушалась к начавшейся возне в коридоре.

– О, пришли уже! Дождь, что ли пошёл? – Окно услужливо блеснуло «зайчиком». – Да нет там никакого дождя… Ну, тогда жди сюрприза.

И ведь точно – как в воду глядела. Некоторое время она молча разглядывала дочь, держащую на груди нечто неопределённо-грязное, безусловно, таящее в себе немалые неудобства, потом решительно, вскипая праведным гневом, указала рукой на дверь:

– Вон!

– Но, мама… – Анастасия, она же Таська, забыла все правильные слова и просто приготовилась заплакать. Притаившийся за ней Витька ковырял пальцем в носу, очевидно, пытаясь вызвать огонь на себя, но до него очередь ещё не дошла. Беспородная дворняга легкомысленного окраса с характерной смышлёной мордашкой беспокойно втягивала в себя тревожный воздух, предусмотрительно перестав гавкать.

– И не мамкай! – Вся правда, взрослая правда, была на стороне родителя, и детёныш, по сути, не мог возразить на это ничего, не усугубляя своей вины. – Папаша откуда-то из похода Шмоську вон эту бестолковую приволок, теперь ты кота блохастого притащила… Ой, батюшки! – она вдруг всплеснула руками. – Да он же у тебя не шевелится… Ты что?! С дохлой кошкой домой заявилась?!!

Мать в отчаянии всплеснула руками, Витька быстренько прошмыгнул на кухню, собачонка издала раскатистый многообещающий звук, который, однако, таковым и остался. Таська сглотнула солёный комок и затараторила, невидяще глядя на мать мокрыми глазами:

– Мама, мамочка… Он живой – живой! Ему надо помочь. Или ей… Нет, это кот, я знаю – он выглядит, как кот. Давай отвезём его к ветеринару – помнишь, как мы Шмоську возили, когда его выворачивать стало? Мама! Я тебе во всём без напоминаний помогать буду: и посуду мыть, и комнаты убирать, и мусор выносить, и со Шмоськой гулять, и уроки делать не три часа, а… (тут она задумалась) почти четыре. Только давай ему поможем, а? Мамочка!

Что происходит в мозгах придавленного жизнью взрослого человека, когда он слышит вот такой крик о помощи несмышлёного (то есть непрактичного) существа, именуемого его ребёнком, который, однако, имеет коды доступа к его совести? Происходит полная ерунда. Жизненный опыт тут же сигнализирует об опасности, но слайды, навеки запечатлённые в памяти, позабытые и уже казавшиеся недоступными слайды, оживают и начинают проецироваться на внешнюю картину мира, тут же безжалостно выявляя грубо нанесённые поверх первоначальных радужных детских красок серые слои обыденности. Разное тут начинает вдруг мерещиться человеку. Вот и маме вдруг почудилось, что это не Таська, а она сама стоит на пороге, прижимая к груди котёнка, и её уже мама – добрая, конечно, добрая мама – бессильно всплёскивает руками и пытается что-то объяснить… Наваждение было таким сильным, что даже пришлось помотать головой, отгоняя от себя память о давным-давно пережитом великом детском горе.

Таська, конечно же, ничего не ведала о происходящем в голове у матери, и была не на шутку удивлена, когда та, не дожидаясь отчаянных и злых слов дочери об угрозе обета молчания и, само собой, голодовки, вдруг внимательно и строго посмотрела на неё, спокойно сказав:

– Хорошо. Поехали к ветеринару.

Таська поняла лишь, что вот так и случаются в жизни обыкновенные чудеса.

…Ветеринар был молодой и животных любил. Деньги, однако, любил тоже. Он долго исследовал кота, привезённого в безвозвратно испорченной простыне, изучал раны и ссадины на рыжем тельце, качал головой, мял кошачий живот и снова качал головой. Потом сообщил взволнованной девочке и её усталой маме, всё ещё удивляющейся самой себе:

– Ну, в общем и целом, картина ясна. Потеря крови и желудочная инфекция. При соответствующем лечении шансы, конечно, есть, хотя…

– Сколько? – спросила мама. Она знала таких молодых специалистов, любящих жизнь.

Ветеринар что-то прикинул в уме и назвал цену. Мама закашлялась, и Таська тут же затараторила:

– Мама, ну зачем мне новые ботинки? Я и в старых ещё год отхожу. И курточка у меня совсем новая, и джинсы, и без шоколадок я обойдусь – и Витька обойдётся, и…

– Помолчи.

Мама потерла виски кончиками пальцев. «Господи, зачем мне всё это? Окровавленный заразный кот, который, скорее всего, издохнет… Зачем, Господи?»

Она вздохнула.

«Значит, есть зачем»

…В течении часа ветеринар обрабатывал раны на шкуре кота, делал уколы ему в холку и ляжку, попутно успев убедить маму в необходимости расширенного биохимического анализа крови для рыжего пациента. Мама, впавшая в некое состояние ступора, безропотно согласилась и на предложение менеджера расположенного в том же помещении зоомагазина купить несколько баночек с диетпитанием, после чего долго смотрела на итоговую сумму в квитанции и холодными пальцами отсчитывала деньги. И это было только начало: уколы коту надлежало делать каждый день, а на вопрос, сколько же всего будет этих дней, кошачий доктор ответил крайне уклончиво.

Назад ехали молча: мама пыталась прийти в себя, а Таська, осознавшая масштаб предстоявших расходов по спасению животного, даже и не думала открывать рот, держа питомца на коленях. После дозы снотворного тот больше не мяукал и не шевелился, но дышал. Весь в тампонах и завязках, выстриженный даже за ушами, исколотый и потерявший ещё некоторое количество драгоценной крови – дышал.

… Проспал Рыжий почти два дня, и перед самым пробуждением видел сон: как будто бы он, молодой и красивый, без всяких там облезлостей и прокусов на шкуре, с лучащимися изумрудными глазами плывёт по воздуху, а позади него (он это совершенно точно знает) лежит на полу, на старом свитере кто-то другой, больной и измученный, весь в непотребстве сердобольных лоскутных обёрток. Но до него уже нет никакого дела Рыжему, потому как ему легко и хорошо, и совсем немного уже осталось проплыть до сотканной из солнечных нитей дорожки, ведущей сквозь ничуть не мешающее окно в даль, где нет ни боли, ни унижений. И знает он ещё, что ни в коем случае нельзя ему оборачиваться на голос, бормочущий позади: «Бедненький, красивенький – ну проснись, проснись пожалуйста! Ты обязательно должен, должен проснуться, слышишь?» Нет-нет, ничего он не слышит. Ничего он должен, кроме как плыть навстречу солнечному лучу и ждать чуда слияния с этим лучом. Но – проклятая раздвоенность овладевает-таки Рыжим и заставляет замереть между полом и потолком, а затем поворачивает его изящную головку на голос…