Будущее в тебе (сборник)

Глава 6

Штаб нашего батальона в настоящее время располагался в двух небольших вагончиках. Это были установленные на полозья домики с плоской крышей, можно сказать, дилижансы. Длина их была метра четыре, ширина два, вперёд их тащила упряжка из четырёх лошадей. Таких санных дилижансов у нас в батальоне было пять штук. В остальных трёх располагался медпункт, там держали раненых и обмороженных, перед тем как отправить дальше в тыл. А также они являлись обогревательными пунктами. Очень часто мы оказывались в таком положении, что отогреться, кроме как в этих помещениях, было негде. В них были установлены небольшие печки-буржуйки. Во многих частях не было даже таких теплушек. Поэтому и было так много обмороженных, да и просто замёрзших насмерть красноармейцев. У нас за всё время этой зимней войны насмерть никто не замёрз. Всё-таки Сипович был хорошим командиром батальона, всегда заботился о солдатах. Хотя, конечно, стремление к почёту и показуха были ему не чужды.

К штабу мы с капитаном Пителиным добрались практически одновременно. Он ждал меня у одного из вагончиков не больше минуты. Подтолкнув меня к двери, сказал:

– Давай, Черкасов, заходи, начальство всё там, докладываешь, как договорились. Я не буду заходить – народу там, не повернёшься. Пойду лучше, делом займусь. Приказа на прорыв к 44-й дивизии ещё никто не отменял. Наверное, придётся и ночью повоевать.

Я, сняв лыжи, поправив шинель и шапку, вошёл в тёплое помещение. Маскхалат и автомат были мной оставлены в расположении роты.

В небольшом помещении находилось семь человек. Из них я знал только троих, это, конечно, капитана Сиповича, а также командира и комиссара нашего полка. Остальные четверо тоже, наверное, были большие шишки, от количества шпал в их петлицах у меня даже зарябило в глазах. А если сказать точнее, я растерялся. Стоял по стойке смирно и гадал, кому отдавать рапорт? Если Сиповичу, как непосредственному командиру, то у него из всех присутствующих самое маленькое звание. Потом всё-таки решил отрапортовать, ни к кому не обращаясь. Взглядом, уткнувшись в пол, начал бубнить свой рапорт под смешки присутствующих. Я чувствовал, что уши мои и щеки просто горят.

На смешки командиров я совершенно не обижался. В их репликах чувствовалась какая-то отеческая доброта. Внутренне я понимал, что люди искренне хотят мне помочь прийти в себя, и нет тут никакой подковырки. Наверное, чтобы я как-то адаптировался, Сипович начал задавать мне вопросы о наших трофеях. Я механически отвечал. Когда начал рассказывать о захваченных противотанковых орудиях, в дверь кто-то вошёл. Смешки и разговоры среди присутствующих мгновенно прекратились. Я обернулся и чуть не упал.

В дверях стоял, абсолютная копия своего портрета, генерал Клопов.

Это им у нас матери пугали своих детей. Это его больше всего ненавидели настоящие русские патриоты. Это он открыл дорогу немцам на Ленинград и, после этого предательства, основал РОА (Русскую Освободительную Армию). Именно эта армия, состоящая из предателей нации, занималась пособничеством в деле уничтожения фашистами русских и других народов бывшего Советского государства. Его громадные портреты висели во всех отделениях РОА, да и на площадях нашего уездного города.

Тут на меня накатило что-то совершенно невероятное. Такой злобы, такой ненависти я, пожалуй, еще никогда доселе не испытывал. В голове гремело: «Убей его, убей, убей!!»

Я буквально задыхался от этих мыслей, – рвануться вперед! Уничтожить, в месиво кровавое превратить! Но тело отказывалось мне повиноваться. Я неподвижно и нелепо стоял перед ним, выпучив глаза, сжав кулаки, яростные мысли стремительно сменяли одна другую. И вот я уже, подобно обезумевшему от злобы животному, готов был броситься на ненавистного этого недочеловека, как вдруг меня осенило: «Вот для чего Всевышний вселил тебя в тело деда! Вот твоя миссия».

Когда я его увидел, то не мог пошевелить ни рукой, ни ногой, я просто превратился в статую лейтенанта Черкасова. Хотя в голове билась мысль. Но дальше пульсации этой мысли дело не шло, руки отказывались мне повиноваться. Я неподвижно стоял и хлопал глазами. Про комкора Клопова (что соответствовало званию генерал-полковника) я, конечно, знал. Знал, что он является членом Военного совета и первым заместителем командующего нашей армии. Но почему-то эта фамилия не ассоциировалась у меня с тем Клоповым, с тем предателем.

Между тем резво подскочивший с лавки Сипович что-то докладывал этой мрази. Весь смысл произносимых слов пролетал мимо меня. Я чуть не пошатнулся, когда этот ублюдок похлопал меня по плечу. Потом мой мозг всё же стал воспринимать его речь:

– Да слышал я, капитан, уже всё это, твой начштаба всё подробно доложил. Давай отпускай старшего лейтенанта, пусть идёт немного отдохнёт. Вашему батальону предстоит бессонная ночь. Нужно срочно выходить на соединение с 44-й дивизией. А тут, я вижу, твой герой больше боится начальства, чем противника. Видишь, аж онемел от присутствия высоких чинов. Хотя, как докладывал начштаба, он лично уничтожил штаб противника. Да, богата русская земля настоящими героями. Ты, капитан, не мелочись, представляя этого парня к награде.

Потом, обращаясь уже к нашему командиру полка, добавил:

– Да, и ты, Иван Палыч, напиши представление старшему лейтенанту на внеочередное звание. После того, как деблокируем 44-ю дивизию, я всё это подпишу. Думаю, такому орлу под силу и батальон в атаку вести.

Он опять хлопнул меня по плечу, потом нарочито добреньким голосом произнёс:

– Ну иди, лейтенант, иди.

И подтолкнул к выходу. Я совершенно механически вышел на воздух, где минут пять стоял, прислонившись к стенке вагончика, пока снова не обрёл себя. Потом, очухавшись, решил подкараулить Клопова, когда он будет выходить из штаба и всё-таки разрядить в него свой наган. Отойдя за угол, приготовился ждать столько, сколько потребуется. Часовой, с удивлением на меня поглядывающий, для порядку походил невдалеке, чтобы я заметил его службу, но потом всё-таки отошёл в сторону.

Я простоял неподвижно минут пятнадцать и уже порядком замёрз, когда дверь вагончика отворилась, и на улицу вышли два человека. Но, к сожалению, Клопова среди них не было. Это вышли покурить и побеседовать полковой и дивизионный комиссары (соответственно по званиям – старший батальонный комиссар и полковой комиссар).

Они встали недалеко от двери, совсем близко от меня. Я стоял, вжавшись в стенку за углом – буквально в полутора метрах от них. Комиссары продолжали разговор, начатый ещё в помещении. И первоначально разговор этот касался непосредственно меня. Говорил в основном комиссар дивизии:

– Ну, как думаешь, стоящий кадр этот лейтенант? Мне он понравился – тупой, преданный убийца. Сипович рассказал, что этот парень сегодня лично уничтожил не меньше тридцати финнов. Да и Каневский в своих донесениях характеризовал его как легко управляемого, недалёкого служаку, преданного нашему делу. Не зря он дал ему рекомендацию в партию. А что скромный парень и теряется при виде начальства, это даже хорошо. Значит, если дадим ему дорогу, не начнёт сразу всю власть грести под себя, а будет чтить политическое руководство. Сейчас, Моня, нужно активизировать работу по подбору новых кадров. Потери среди командиров очень велики и, что ещё более печально, погибло много политработников. Вон, даже у тебя в хозяйстве – старший политрук, а погиб так глупо. Какого чёрта он вылез под пулю снайпера? Что, вокруг бойцов мало, что ли? Вот я кого хотел ставить на твоё место, а тебя выдвигать на дивизию. Недавно созванивался с Мехлисом, он собирается меня забирать к себе – в Главное военно-политическое управление РККА.

При этих словах тут же последовала просьба старшего батальонного комиссара:

– Семён Давидович, вы бы напомнили Льву Захаровичу обо мне. Он в Одессе, в десятом году, принимал меня в нашу рабочую сионистскую партию «Поалей Цион».

– Да не волнуйся ты, Моня, товарищ Мехлис по мнит обо всех своих соратниках. Думаешь, почему никого из нас не коснулась лапа Ежова и Берии? То-то! Ты пока давай гони полк вперёд, нужно любой ценой деблокировать 44-ю дивизию, а то и мы можем попасть под этот каток. Уже сейчас начинают искать «козла отпущения», поэтому нужно самим возглавить эту зарождающуюся чистку. На всякий случай, подготовь материал на каких-нибудь командиров. Ну вот, например, в этом батальоне начштаба, бывший царский офицер – чем не саботажник нашей победы. Если не удастся вытащить 44-ю дивизию, сразу направляй мне на него материал, а то сам можешь попасть под раздачу. Никакой Лев Захарович не поможет. У него и так имеются кое-какие проблемы со Сталиным. Вроде бы не очень серьёзные, но его всё же собираются убирать с политуправления РККА и переводить в Госконтроль – наркомом. Поэтому явно подставляться он не будет. Ладно, Моня, цэу ты получил, теперь пойдём, нечего тут мёрзнуть.

Комиссары зашли обратно в вагончик, а я стоял, мёрз и размышлял над полученной только что информацией. Во-первых, я сразу поздравил себя с тем, что сумел скрыть то, что действовал безо всяких приказов и, даже более того, многие из них я просто игнорировал. При этом прослыл тупым, исполнительным и ограниченным служакой. Во-вторых, меня очень заинтересовали подковёрные игры этих комиссаров, было поучительно узнать и о начинающейся наверху грызне, с целью свалить всю вину за военные неудачи с больной головы на здоровую.

В целом я не имел никакой злобы на комиссаров, в эскадроне нам часто рассказывали о героической гибели многих из них. Тот же самый Мехлис проявил фантастическую смелость и упорство во время уличных боёв в Москве. Ценой своей жизни он и, сформированный из работников Главного политуправления, коммунистический батальон, дали возможность Сталину и членам ЦК спокойно покинуть столицу и эвакуироваться в Саратов. Ни один человек из этого батальона не выжил – безнадёжно окружённые со всех сторон противником, они подрывали себя гранатами.

Поэтому я решил ничего не предпринимать против этих людей. Чёрт с ними, пускай занимаются этой своей вознёй, может без этого они жить не могут, чтобы не плести всевозможные интриги и не организовывать какие-нибудь козни. И всё это для того, чтобы получить следующее по должности звание, а с ним ещё большую власть над другими людьми. Но самым главным было для меня то, что они всё-таки жертвовали своими жизнями ради нашего общего и самого главного, ради нашей Родины. А вот предпринять действия, порочащие их имя, я мог. Память деда без труда предоставила мне информацию: о Троцкистском и других заговорах. Стоило только написать письмо в другой политический лагерь, например, Берии о существовании группы, объединённой общим сионистским прошлым, во главе с Мехлисом. А там уже в НКВД из них выбьют все нужные сведения для организации нового дела. Гораздо опасней для будущего моей Родины была такая личность, как Клопов. Умный, расчётливый предатель, вот кого нужно было обязательно нейтрализовать, пока этот выродок не нанёс непоправимый вред моему народу.

Я плотней укутался в свою утеплённую овчиной шинель и начал по методу тибетских монахов мысленно разгонять свою кровь, чтобы хоть как-то согреться. Но у меня это получалось плохо, всё-таки в эскадроне я был не лучшим слушателем у нашего сенсея. В голову опять полезли мысли о тёплой одежде, о том, какой же я был дурак, что не надел под шинель тёплую, связанную женой (вернее моей бабушкой) безрукавку из собачьей шерсти. Носки из такой же шерсти я одел, а вот безрукавку не стал – подумал, что она будет только мешать при движении.

Ещё я подумал, что красноармейцы моей роты одеты гораздо теплей, чем бойцы из других рот и, тем более, других батальонов. А всё это благодаря нашему старшине Тарасу Стативко. Все его звали Бульба, по-моему, этим прозвищем он даже гордился, и уже сам часто путал свою фамилию с этим персонажем. Я лично слышал, как он как-то представился – Тарас Бульба. Этот сорокалетний хохол обладал поистине чудесной способностью доставать всё самое лучшее и новое для своей роты. Любимая его присказка была – там, где прошёл хоть один хохол, двум евреям делать нечего. Неведомо какими путями он выбил для всех красноармейцев нашей роты утеплённое овчиной обмундирование. И это было перед самой отправкой нашей дивизии на Карельский перешеек. Он, зараза, как знал, что здесь будут такие крепкие, сибирские морозы. Может быть, именно благодаря его предприимчивости, у нас в роте и не было ни одного обморожения. Хотя с винтовками он перестарался. В 1939 году как раз началось перевооружение. Армия начала получать новые винтовки СВТ-38, взамен трёхлинеек. И, как водится, первыми в нашем батальоне самозарядки получили мы. Когда прибыли на Карельский перешеек, недели через две только ленивый не ругал Бульбу за эти винтовки. Другие роты были вооружены старыми, добрыми, безотказными трёхлинейками. При этом, как говорится – и горя не знали.

Неожиданно в поле моего зрения возник начштаба Пителин. Он явно кого-то искал, подошёл к часовому, и тот показал в мою сторону. Пришлось оторваться от стены и пойти навстречу товарищу капитану. Когда я вышел из-за вагончика, он всё-таки заметил меня в неровном свете костров и пошел навстречу. На улице было уже довольно темно, луна была закрыта облаками, и что-либо разглядеть, кроме темнеющих на белом фоне деревьев, было проблематично. Ещё на расстоянии метров трёх от меня Пителин прокричал:

– Черкасов, ты что так долго?

Потом, перейдя на обычный тон, заявил:

– Я тебя уже полчаса у себя в вагончике жду. Что, отходил после встречи с начальством? Наверное, так захвалили, что у тебя в голове бриллиантовый дым заклубился? Небось, стоял и мечтал, как ты, большой военачальник командуешь вверенными тебе войсками? Эх, лейтенант, если бы все обещания, данные начальством, выполнялись! Я тебе, как более опытный человек, повидавший много старших командиров, могу сказать одно. Верь их обещаниям процентов на пять, и знай, начальство всё быстро забывает. Все звания, почести и другие блага обычно достаются тем прощелыгам, которые вертятся перед их глазами и лижут им задницу. А знаешь, почему? Да они сами такие же, и поэтому в первую очередь заботятся о личностях своей породы. В окружении подобных себе им гораздо комфортнее жить. А ты, парень, не такой. Чувствуется в тебе старая, казацкая ещё школа. Видно, что долг и честь для тебя не пустые слова. Я тебе доверяю, Юра, и поэтому хочу по секрету сказать.

Он придвинулся вплотную ко мне и еле слышно начал говорить о наболевшем:

– Как военные специалисты, они собой, как правило, ничего не представляют. Продолжают мыслить категориями гражданской войны, когда можно было дружной массовой атакой опрокинуть малочисленные белые полки. А если не получалось, то отойти и разложить эти полки изнутри. Господи, и этих горе-командиров ничему не научила Польская кампания. Когда плохо обученная армия Пилсудского буквально наголову разбила Тухачевского, с его самыми лучшими частями, которые только были в Красной армии. А всё почему? Да потому, что разложить изнутри поляков не удалось. Солдаты просто четко выполняли приказы своих офицеров. Которые, кстати, были не очень грамотными тактиками. Но поляки тогда проявили элементарную стойкость, а не начали в панике разбегаться, увидев эту дико прущую на них будённовскую лаву. И в итоге, наконец уже полки Тухачевского улепётывали от польских улан. Вот и сейчас мы столкнулись не с бандами Махно или восставшими крестьянами Антонова, а с регулярными войсками. При этом у финнов армия гораздо лучше обучена, чем у поляков. Наши гении стратегии, такие как Ворошилов и Будённый, верные своей идее задавить маленькую Финляндию числом, нагнали сюда кучу неподготовленных войск. Одних танков – более двух тысяч. Которые здесь оказались полностью бесполезны. Это тебе не Монголия, где можно маневрировать, как захочешь. Здесь двигаться на колёсах или гусеницах можно только по дорогам. На метр в сторону отъедешь, и уже всё, по уши в снегу, откапывать технику нужно полдня при двадцатипятиградусных морозах, а вторые полдня её заводить. Так что сильно облажались наши гении. А это значит, что надо срочно искать виновных в этом бардаке. Они же гении, тем более политически правильно подкованные, и не могут быть виноваты в том, что их грандиозные планы извратили и нарушили замаскировавшиеся враги. Наймиты английских или ещё каких-нибудь проклятых империалистов.

Вот и зашевелилась всякая шушера, чувствует, что Хозяин в ярости. Видишь, сколько сразу к нам начальства набежало, вплоть до армейского. А знаешь, почему? Хотят создать впечатление, что они тоже причастны к успеху нашего батальона. Это первая, хоть и небольшая, в масштабах армии, победа, после целой серии неудач. Вспомни хотя бы гибель 163-й дивизии в декабре, потом окружение 44-й дивизии. Все они перестраховываются на тот случай, если и 44-ю дивизию уже уничтожили. Они будут доказывать, что непосредственно принимали участие в пробитии к ней коридора и не жалели для этого своих жизней. Что именно под их руководством был сбит финский заслон. А если дальше пойдёт что-то не так, то эта накипь, чтобы уменьшить досаду Сталина, постарается вместо себя найти замену для жертвоприношения. Но если они думают, что я сгожусь вместо жертвенного барана, то глубоко ошибаются. Всё это я уже проходил. Я ни разу не лез в их игрища и разборки, может быть, поэтому и сижу всё ещё в капитанах. Но живя с этими волками, я привык перестраховываться – на любую, явную глупость командования всегда беру письменный приказ. Даже и сегодня, в ответ на призывы Каневского, вынудил его написать распоряжение с требованием разработать план прямой атаки в лоб на укрепления противника всеми силами нашего батальона. Я к чему тебе, Юра, это говорю – не лезь ты, парень, в эту шакалью стаю. Они могут наобещать тебе рай на земле, но потом так подставят – до смерти не отмоешься. На их поле ты никогда не выиграешь. Ты – боевой командир, вот и будь им, не лезь в политику. Ну, хватит лирики, как говорится – ближе к делу. Там, в моём вагончике, сидят два корреспондента из центральной прессы. Приехали вместе с Клоповым. Сейчас берёшь их и отвозишь на место боя, там всё рассказываешь и показываешь. Советую приврать что-нибудь героическое.

Я изумлённо посмотрел на капитана и спросил:

– Как же я им что-то покажу? Уже сейчас почти ничего не видно, а позже совсем будет темно.

– А ты много не показывай, увидят при свете факелов разгромленный штаб, да и хватит им впечатлений по уши. Всё равно они здесь останутся до завтра. Хотят утром ещё снимки поля боя делать, поэтому скажи красноармейцам, чтобы трупы финнов и пулемёты не трогали. Я специально туда трофейщиков не пустил. Видишь, лейтенант, какая оперативность, ещё только несколько часов назад выстрелы отгремели, а уже целая стая воронов тут собралась. Но ты не волнуйся, со всей этой тыловой братией тебе дело иметь будет не нужно. В 21:00 твоя рота, вместе со второй, должна уже выступить. Завтра нужно обязательно пробиться к 44-й дивизии. Так что про сон можно забыть, тем более рядом нет ни одной деревушки, где можно переночевать в тепле. Ближайшая деревня – это Суомуссалми, вот к ней вам и требуется пробиться. В саму деревню не заходи, по данным разведки, там хорошо укреплённые позиции финнов. Штурмовать её будем утром, всем полком. Из дивизии сообщили, что на подходе батальон тяжёлых танков и гаубичный дивизион. Твоя задача – произвести разведку боем и зафиксировать огневые точки. А там, дальше, за этой деревней, уже идёт территория, занятая 44-й дивизией.

Делать было нечего, весь мой план по устранению Клопова летел в тартарары. Прямой приказ начальника штаба я не мог игнорировать и затягивать его выполнение. Я прекрасно осознавал, что судьба тысяч людей из 44-й дивизии зависит от этой ночи.

Если мы срочно не деблокируем окружённую дивизию, то уже завтра финны подтянут подкрепления и полностью закупорят эту единственную дорогу. А без подвоза боеприпасов, продовольствия и топлива дивизия продержится ещё максимум сутки. Прорваться самостоятельно, в такой мороз, по заснеженному лесу, было невозможно – это было что-то из области фантастики. Тем более когда на хвосте у тебя висят финские егеря. Даже для бойцов моего бывшего взвода двигаться по этому лесу было очень нелегко. А это были одни из самых лучших лыжников нашего батальона, и к тому же шинели у каждого были утеплены подкладкой из овчины.

Может быть, во всей 44-й дивизии и можно было набрать человек пятьсот, которые могли бы выжить в такой мороз в лесу. Но что делать с остальными тысячами людей? Что делать с ранеными и, наконец, что делать с тяжёлым вооружением, техникой и обозом? Выход был только один – тупо пробиваться по этой дороге, несмотря на потери. Именно этим дивизия и занималась уже третьи сутки. Но пока итог был плачевным: истрачен основной запас боеприпасов для орудий и положено несколько сотен красноармейцев, а удалось сбить только один небольшой заслон финнов, перед вторым дивизия намертво встала. Оставалось надеяться только на помощь остальной армии.

О ежечасных радиограммах с просьбой о помощи мне рассказал капитан Пителин. Когда он зачитал мне последнюю радиограмму 44-й дивизии, которую получил от порученца Клопова, я выпрямился, козырнул и не очень громко произнёс:

– Разрешите выполнять!

– Давай, Юра! С корреспондентами долго не возись, готовь людей и выступай. 21–00, это крайний срок, чем раньше успеешь подготовиться, тем лучше. Вторая рота оперативно подчиняется тебе, я уже им с вестовым отправил приказ. Там теперь командиром Сомов Валера, кстати, твой дружок. Помню, как весной вы с ним сидели на губе за дебош, устроенный в ресторане. Хорошо, что тогда из посетителей никто особо не пострадал, а то валили бы вы сейчас лес где-нибудь на Колыме.

– Да вы что, Борис Михалыч, вы же знаете, я водку – ни-ни. Мы с Валерой, наоборот, успокаивали выпившего посетителя, а тут патруль зашёл, ну и увезли нас в комендатуру.

– Угу, успокаивали! Зуб у гражданина выбит? Выбит. У его товарища глаз подбит? Подбит. У третьего их собутыльника одежда порвана, кучу мебели поломали. Молите бога, что они приставали к женщине, которая оказалась подругой жены комиссара гарнизона. А то – хрен бы вы отделались двумя сутками губы. Ладно, Черкасов, забыли – это всё было в той, мирной жизни, а сейчас нужно сосредоточиться на выполнении боевой задачи. Так что всё, больше я тебя не держу. Забирай корреспондентов и на санитарных санях выезжай к себе в роту. До крайнего срока выступления – тебе осталось чуть больше трёх часов.

Пителин повернулся и направился в свою теплушку, я поспешил за ним. В штабном вагончике капитан, представив меня этим двум корреспондентам, тут же выпроводил нас за дверь. Корреспонденты были в военной форме, по званию один из них был политрук, а другой младший политрук. Ребята были весёлые и разговорчивые, оба из Ленинграда. Пока ехали, они меня веселили, рассказывая последние анекдоты. Когда прибыли в расположение роты, я их, можно сказать, с сожалением передал под опеку моего комиссара Осипа Шапиро.

С Шапиро мы ещё в мою бытность комвзвода были в отличных отношениях. Когда общались друг с другом, я его называл Ося. Хотя в роте и не полагался комиссар, а только политрук, но с моей подачи это звание к нему так и прилипло. Ему это тоже очень нравилось. Он был довольно-таки необычный человек. Конечно, необычный для еврея. Душа-парень – открытый, бескорыстный, заводной и веселый. Очень любил поддать и поговорить по душам. Неравнодушен был и к женскому полу. Ко всему прочему, на этой войне показал себя бесшабашным, будто совсем презирающим пули человеком. Одним словом, он полностью не вписывался в стереотип еврея, к тому же ещё и политработника. Наедине со мной про политику он даже и не заикался. Когда же рядом появлялись чужие люди, он, как правило, в разговорах просто засыпал их лозунгами.

Когда я знакомил корреспондентов с Шапиро, подумал с некоторым весёлым злорадством: «Ну, сейчас вам Ося быстро мозги набекрень поставит. Ночью уснуть не сможете, сплошные ужасы, и кровавые сцены не дадут. А утром будете с восторгом вспоминать, как вам посчастливилось лицезреть таких невообразимых героев из выдающейся роты».

Перед тем как они, в сопровождении трёх факельщиков отправились осматривать места основных боестолкновений, я окликнул Шапиро и попросил его покрасочней описать им наш героический рейд. И обязательно завести в теплушку, где больше всего лежало трупов скандинавских добровольцев, растерзанных взрывами гранат. Сам Ося уже успел всё осмотреть и подробно расспросить обо всем Шерхана. И теперь очень жалел, что не оказался в моём взводе и не принял участие в нашем рейде.

Пока я отсутствовал, комвзвода-1 Курочкин, при деятельном участии старшины, собрал все трофеи. Также была доставлена захваченная нами ранее теплушка – вместе с Козловым и пленными финнами. И сейчас, уже по второму разу, у моих красноармейцев был обед – теперь похлёбка с большим куском козлятины каждому.

Теперь и у меня был свой штаб, вернее, штабная теплушка, именно так я хотел использовать эту будку на санях. Наконец-то в роте появилось место, где можно хоть иногда отогреться. Не нужно будет при каждом новом переходе, на стоянках, судорожно оборудовать подснежные обогревательные пункты. Я с содроганием вспомнил, как однажды, в конце декабря нам два дня пришлось ночевать в зимнем лесу. Было жутко холодно – температура тогда достигала -30 градусов. С каким напрягом мы делали шалаши и засыпали их снегом. Сколько сил и изобретательности потратили на устройство костровищ и вывода дыма из этих убежищ. Тогда нам очень помог батальонный обогревательный пункт, расположенный в передвижных вагончиках. Раз в сутки каждый из нас хотя бы по два часа проводил в тепле.

Думал я и об использовании теплушек уничтоженных шведов. Но, во-первых, они больше и тяжелее, чем будка финнов, и их было невозможно тащить вручную. Нужно было использовать конную тягу, но в роте большой обоз вроде бы был ни к чему. Он сильно ограничил бы нашу манёвренность. С другой стороны, в этих условиях, когда мы были привязаны к дорогам и дальше, чем на несколько километров от них не удалялись. Было очень важно, после боя или марша, хоть несколько часов побыть в тепле. Второе, что меня останавливало от использования шведских теплушек – это их состояние. После того как мы с Шерханом закидали их гранатами, на эти вагончики без содрогания смотреть было нельзя. Они представляли собой какое-то жалкое зрелище – масса рваных, сквозных отверстий от осколков и пуль, все стены забрызганы, а полы залиты кровью. У трёх теплушек взрывами были перекошены стены и проломлены полы.

Закончив с распоряжениями, которые я раздал взводным перед предстоящим маршем, я наконец решил перекусить и хоть немного отдохнуть. С того самого момента, когда оказался в теле моего деда, ещё не выдалось ни одной спокойной минуты. Положение всё время требовало от меня непрерывных действий. Если прямо сказать, всё, что я до этого делал, было чисто интуитивно, как бы на автопилоте. При этом основной движущей силой была память и опыт деда.