Немиров дол. Тень

Вещее пламя

Мороз стоял небывалый, жгучий, такой, что запыхавшемуся Цукану казалось, он глотает не ледяной воздух – кипяток. Короткая, ещё не седая борода и мохнатые навислые брови заиндевели. На усах намёрзли сосульки, и теперь постукивали от размашистых шагов по чужим громадным следам в лесных сугробах.

Думал, идти близко, перед дорогой окоченевшими даже в двух рукавицах руками, проклиная стужу, увязал верёвкой снегоступы из лапника небрежно, наспех, они развалились сотню шагов назад и снег быстро набился за голенища мохнатых волчьих сапог, налип на портки до ширинки и от жара тела начал таять. Вместе с сыростью через все шерстяные заслоны подобрался кусачий холод.

Измотанный Цукан выше приподнял полу тяжёлой лисьей шубы, задрал ногу, но шагнул не в след провожатого, как весь путь до того, а в сторону, провалился до колена, однако выглянул из-за необъятной спины горбуна.

В полутьме раннего зимнего вечера на низком, без подлеска холме увидел чёрную стену одетого в снеговые шапки частокола, над ним – крышу избы под большим сугробом. Оконца выпускали дым очага столбами в небо. От предвкушения тёплого угла даже сквозь страх сердце зашлось в радостном облегчении.

Правая рука Цукана не просто грелась под шубой – сжимала рукоять длинного кинжала, а под верхней из трёх колючих рубах шуршала кольчуга. Цукан пробирался по сумеречному, заморённому гнилыми трясинами летом, а сейчас до хрустального звона вымороженному леску следом за горбатым великаном.

Медвежья шкура на плечах провожатого делала его похожим на оборотня. Согнутый пополам горбом, он всё равно возвышался над лезущим по его следам человеком и пыхтел, сопел, как большой зверь, рождая клубящиеся облака.

Чудовищных размеров и чудовищной силы кулаки, окутанные в такие рукавицы, что обычный человек смог бы натянуть вместо шапки, с тихим шуршанием волочились, бороздили снег.

Напарник Цукана остался далеко позади, грелся у жаркого пламени, стерёг испуганных морозом лошадей. Кочевник и бывалый воин, он много побродил по свету и повидал всякое, но округлил глаза, точно изумлённый малец, когда дюжий горбун с оглушительным скрипом и рутинной лёгкостью наломал для костра заиндевелых стволов, хотя за пояс у него был заткнут пудовый топор со светлым, остро отточенным лезвием.

Наконец добрались до частокола. Горбун отворил гнусавую воротину, посторонился, пропуская гостя. Уставший, продрогший Цукан медленно прошёл по расчищенной возле жилья тропе.

Перед тяжёлой дощатой дверью избы ноги против воли замерли.

Упрямый напор молодого господина вынудил прийти сюда. Ни один человек по доброй воле к этому поганому порогу не приблизится, но Цукан уяснил крепко: милость княжича переменчива. Цукан видел, чем грозит неповиновение. Ещё чаще – сам помогал учить уму-разуму. Так что и теперь укол страха быстро, привычно спрятался под боязнь княжьего гнева.

Гость с шумом распахнул дверь и шагнул за порог.

На земляном полу в круглом каменном очаге посреди избы трещал поленьями большой огонь. В лицо пахнуло банным жаром, привыкшие к сумраку глаза ослепли. От пряно-горького дыма защекотало в носу. Цукан чихнул.

– Здрав будь, – из тьмы плавно и уверенно к свету выступила хозяйка дома.

Ещё молода и была бы красива, если б глаза смотрели в одну точку да два верхних передних зуба были бы на месте.

Перекинутая на левую сторону тёмная кудрявая копна прикрывала сильно косой глаз. Верхняя синяя рубаха из лоснящегося шёлка открывала от коленей до голых грязных щиколоток латаную-перелатанную исподнюю. Ещё по-девичьи вздёрнутую, большую грудь укрывал панцирь из бус, подвесок, оберегов. Голые до локтей руки оплетала унизанная бусинами проволока, на пальцах посверкивали крупные перстни.

"Лучшего рысака у оланков сторгуешь!" – окинул Цукан ведьмины побрякушки взглядом прожжённого дельца. Вслух же с самой медовой из своих улыбок, долгим поясным поклоном и говором заморских южных стран ответствовал:

– И тебе здравствовать хазяйка.

Вошёл горбун, протолкнул робеющего княжьего посланника к очагу. Ведьма подметила скрываемый страх, улыбнулась, но глаза остались холодны и злы.

– Я ждала твоего хозяина, а не тебя. Можешь убираться, – нерадушно объявила с лёгким присвистом.

Каменно-тяжёлая лапища великана легла Цукану на плечо.

– Падажди, дастойная хазяйка, падажди! – вскричал тот. – Пасматри сперва, что гаспадин прислал! Это тебя парадует!

Под шубой у гостя оказалась перекинутая через плечо сума. В небрежно протянутую ладонь ведьмы опустился тяжёлый, приятно и туго распёртый рёбрышками монет холщовый мешочек. Она развязала шнурок: золото. На лавку у двери Цукан выложил свёрток тончайшего розового шёлка, а сверху, окончательно прогоняя недовольство хозяйки, опустил шейную гривну так густо усеянную вишнёвого цвета камешками, что и серебра почти не было видно.

Молодуха сгребла подарки, поднесла к свету. Губы растянулись в алчном оскале, неполный состав зубов обнажился сильнее.

– Знает твой хозяин, как бабье сердце умаслить.

Довольный собой, Цукан поклонился, говорить, что самолично выбирал дары в княжеских сундуках, не стал.

– Только дело это не решит, – проворчала ведьма. Виляя задом, направилась спрятать подарки за отделяющую часть избы занавеску. – Без княжича его судьбу явственно не увижу.

Она вернулась, и Цукан хитро сощурился.

– Эта не всё-о-о, – пропел и достал из-за пазухи самое важное: маленькую бутылочку с примотанным к высокому горлышку кожаным лоскутком.

Ведьма догадалась что там, выхватила сосуд, сорвала крышку, жадно понюхала кровь. В свете беснующегося пламени хищная улыбка заострила нос и скулы, сделала лицо жутким, старушечьим.

Немедленно начались приготовления: в очаг полетела целая охапка трав и кореньев, ведьма тихо забормотала, а потом пламя проглотило выплеснутое в него содержимое бутылочки.

Цукан отогрелся, взмок, борода оттаяла, промочила все рубахи на груди. Он присел на лавку у двери, шубу и шапку сложил рядом. Горбун отошёл в тёмный угол, о его присутствии теперь напоминало лишь сиплое звериное дыхание.

Ведунья уселась на землю перед очагом, скрестила голые лодыжки и скоро начала покачиваться в такт своего бормотания. Пальцы перебирали насыпанные в подол разноцветные камешки, взгляд, упёртый в огонь, остановился, глаза сильнее разошлись в разные стороны.

Цукана передёрнуло: ведьма сидела к нему боком и теперь казалось, одно её око следит за ним.

– Я вижу его, – тихо, с блаженной улыбкой заговорила она. – В железе с головы до ног, с воздетым мечом, зол, краси-и-ив… – замерла на выдохе, наслаждаясь увиденным. – За его плечом – его отец, а за ним – вся ярская рать, будто щитом прикрывает мирный люд, свою землю. – Удовольствие на её лице померкло. – Напротив княжича стоит девка. Тоже с оружием. Одета по-мужицки, в штаны!

Ведьма скривилась. Продолжила, лишь когда морщины презрения на её лице разгладились.

– За её плечом стоят все княжичи долины и их отцы. Войско каждого из них слабо, но вместе они – сила ярам равная. Кроме девы, все до единого жаждут драки, только напасть не решаются. Боятся. У каждого в голове хитрые задумки, у каждого – тайные друзья и невидимые враги. Но никто, ни один из них, не ведает, что истинный враг у них под ногами. Под землёй. Древний белый паук. Он уже давно вернулся в долину, давно плетёт здесь свои сети. Невидимые, тонкие, крепче подъёмных цепей. Он почти готов вылезти наружу, – голос ведуньи упал до шёпота. – Большая война грядёт…

Цукан не любит ведьм и гадалок, ненавидит их туманные предсказания, которые можно понять и так, и эдак. Ошибёшься – сам себе хвост так отдавишь, что и врагов не надо. Но эта – другая, доказала молодому господину свою силу. Так доказала, что даже Цукан обомлел.

Он вытянул шею, сполз с лавки, податься к ведьме на четвереньках.

– Кто решится напасть первым? Что за паук? Кто союзник? Кто враг? – от волнения голос утратил южную пряность. За ответами на эти вопросы Цукан и притащился в это гиблое место ночью да в такой мороз.

Ведьма молчала, раскачивалась, таращилась в пламя косыми глазами.

– Незна-а-аю, – наконец прогнусила будто в забытьи.

– Тьфу, прорва! – в сердцах Цукан громко шлёпнул себя по ляжке, чуть не выругался. Ведь знал, что не стоит связываться! Зачем только припёрся!

Ведьма вздрогнула и тут же оскалилась на него бешеной собакой, правый глаз встал на место, перестал косить. С грозным сопением в тёмном углу поднялся горбун.

Цукан смекнул, что дал маху, со страху, как был – на четвереньках попятился, вжался задом в лавку.

– Не перебивай, пёс! – зашипела ведьма. – Сиди, слушай, как хозяин велел!

Она поворошила в огне палкой, подбросила в пламя поленьев, кореньев, сушёных трав. Дымный воздух стал невыносимо едким, банный жар начал морить укутанное во многие одежды тело гостя.

Ведьма снова уставилась в пламя и скоро заговорила:

– Ни одна ведунья, ни самый сильный колдун не дадут тебе ответов, ибо для Немирова дола не закончили свой узор Доля с Недолей, не вплели достаточно нитей, чтобы каждый человек выбрал ту, что станет его судьбой. Силы яров и врагов их равны. Чтобы определить первого среди равных, в круг сильных небесный и подземный владыки приведут Тень. Приведут по велению самого Создателя Рода. В руку Тени вложат такое оружие, что способно одним верным ударом обратить в прах целое княжество. И тогда тот княжеский род пресечётся, а мирный люд исчезнет, растворится в других народах, словно в воде, словно его и не было… – она умолкла, напряжённо вглядываясь в огонь. – Но истинную силу кинжала со слепым змеем на рукояти Тень знать не будет. Сделать выбор ему назначено лишь по велению сердца.

Цукан не выдержал, вновь на четвереньках подался к ведьме, зашептал:

– Кто Тень? Княжеского рода? Могучий воин?

– Не-е-ет, – отстранённо протянула ведьма. На носу и над верхней губой её блестел пот, щёки раскраснелись. – Всего лишь отрок. Не знатного рода и не челядь, не силён и не слаб, по младости не расчётлив, но и не глуп – Тень. И всё же… – она приблизила лицо к пламени – и всё же именно его рука перекроит долину так, что уехавший сегодня за море, по возвращении не узнает ни мест, ни людей, которых знал прежде. Так решили владыки, так утвердил сам Род, прочитав душу Тени.

– Как добыть колдовской кинжал? Как отнять? Где искать Тень?

Ладонь ведьмы плавно поднялась над головой и горячий шёпот гостя прервался.

– Да-а-а, – протянула она, жутко, не моргая, таращась косыми глазами в пламя, – если зорко вглядываться в людей, Тень можно угадать. Отнимать кинжал не надо, сам отдаст, если попросишь. Только оружие это обретёт истинную силу лишь в его руках.

Зашуршали стекляшки и камешки, грудь ведуньи высокого поднялась от глубокого, тяжкого вдоха. Обессиленная, молодуха медленно повалилась набок. Горячий лоб блаженно припал к прохладной на ощупь земле.

Тут же шумно поднялся горбун, неуклюже заторопился подойти. Бережность, с какой человек-медведь, опустившись на колено, взял хозяйку на руки, Цукана изумила, камни посыпались с подола.

Гость встрепенулся:

– Всё?! Что сказать гаспадину? Кто Тень? Забрать калдавской кинжал или нет?! Что за паук?

Ведунья отстранилась от груди горбуна.

– Кинжал со слепым змеем на виду, но его сейчас не распознать, он станет оружием судьбы лишь накануне. Скажи Ратмиру, пусть ищет Тень. Он уже на его пороге, – и снова уткнулась лицом в своего охранителя.

Горбун грузно, словно каменный великан, протопал за занавеску. Зашуршала солома постели. Вернулся, накинул медвежий тулуп и вытолкал растерянного Цукана за дверь. Княжескому посланнику пришлось спешно одеваться на ходу, прыгая по сугробам на трескучем морозе.

Часть 1. Яры

Глава 1. Рать из подземелья

Уютно, широко, до щелчка в челюсти Дарьян зевнул. В серой после дождя тишине покачивание и мерный скрип старой, наполненной шуршащим зерном телеги под ним, против воли убаюкивали. Молодой возница Гринька клевал носом, всадники, укутанные в шерстяные плащи и кожаные дождевики с глубокими капюшонами, бодрились и прямили спину через силу.

Внезапный звук был негромкий и резкий, словно… топорик по доске рубанул? Только странный какой-то топорик, маленький, будто игрушечный. Дарьян сморгнул навязчивую дрёму, поправил съехавшую на глаза новую щекотную заячью шапку, обернулся.

Вереница телег и три десятка верховых медленно тащились сквозь редкий, едва опушённый младенческой салатовой зеленью лесок, заполонённый влажным чёрным сухостоем и яркой настырной молодой крапивой. Ворчание старого дерева мешалось с нестройным глухим перестуком копыт. Позвякивала сбруя, отфыркивались кони, и время от времени во весь рот зевали пробудившиеся сегодня перед рассветом люди.

Во всём обозе один Дарьян, обученный грамоте паря, направленный в этом году с весенней данью счетоводом, мог без зазрения совести плотнее запахнуть овчинную, пахнущую хлевом душегрейку и сытым котом свернуться, подремать на старых кожухах, постланных сберечь зерно от дождя.

Сейчас был рад, что этого не сделал. После неразгаданного звука, влажная серая тишина показалась затаившейся, хищной.

– К ОРРУЖИЮ! – страшно взревел главный из трёх яров, сопровождающих обоз плугарей, и рёв этот Дарьяна подбросил, заставил вскочить на колени, вцепиться в плетёный борт телеги и дико завертеть головой.

Забряцало железо. Изумлённые плугари опустошали ножны, нахлобучивали шлемы. Кто-то понудил коня прибавить шагу, кто-то отпустил поводья, чтобы снять со спины щит. Строй смешался, телеги встали.

Почему так расслабились, понятно: ярская застава близко, устраивать здесь большой разбой никто не посмеет…

И тут Дарьян увидел, что это был за «топорик», увидел, что не игрушечный он был, а того самого, нужного размера, чтобы в умелой руке мигом отправить его к праотцам.

Вслед за этой первой стрелой, нервной, предательски поспешной, угодившей в угол телеги, в воздухе свистнула целая их охапка.

Одна вжикнула над плечом пригнувшегося Дарьяна, пробила старую шкуру и с тихим шорохом на три четверти ушла в зерно.

Вымазана сажей, с вороным оперением.

Ошалело её разглядывая, Дарьян и Гринька пропустили по два вдоха… А потом оба разом сиганули на землю.

Рука Дарьяна бездумно, уже на лету схватила котомку с дорожной поклажей. Едва он шмыгнул под телегу, четыре стрелы отбарабанили в борт и три вспахали землю у колес. Отовсюду неслись вопли раненых, чёрная ругань уцелевших ратников.

Гринька! Где?!

Оказалось, под телегой Дарьян один. И тут только увидел: рука в коричневом засаленном рукаве знакомой свиты низко свешивается с борта, безжизненно дёргается в такт рывкам непривычной к боевой сутолоке молодой мохноногой кобылы.

Дарьян рванул за руку вниз. Потом ещё раз. Стащить не получилось. Ладони намокли, глянул на них: кровь, много, рукав – насквозь.

– Уво-одят! Телеги уво-одя-ат! – полетел над лесом отчаянный надрывный вопль с конца обоза.

Вокруг уже стучало о щиты и звенело на все лады железо. Кругом – заполошные выкрики, клокочущие, захлёбывающиеся хрипы.

Мало что обозревающий из своего укрытия Дарьян понимал, вряд ли это нападающие. И уж точно не яры. Это умирают свои, плугари!

Действовал быстро, будто надоумил кто. Достал из котомки огниво и круглую берестяную коробочку с трутом. Открыл её, уставил на прогалине в молодой траве. С первого же удара кресалом о кремень тонкая, словно детский ноготок, кудрявая стружка радостно вспыхнула.

Подождал, чтобы огонь занялся, и боком запихал коробочку в зазор между бортом и днищем, протолкнул поближе к рогоже, постланной на дно. Ярская застава недалеко, дым увидят.

Около телеги плугаревы белые онучи, обвитые крест-накрест тёмными ремешками поршней, мелькать перестали. Теперь топтались воины, обутые в чёрные короткие мягкие сапоги с вышитыми ползущими вверх красными змейками.

Подземцы!

Ощетинившимися голодными волками они наскакивали на яра. О том, что это яр, говорило и количество противников, которых он всё ещё удерживал на расстоянии, и его рыжие, лоснящиеся от масла, высокие сапоги, какие у плугарей один лишь князь может себе позволить. С рыжего голенища на Дарьяна скалилась тиснёная крылатая собака.

Думал Дарьян недолго, упёрся ногой в днище, схватился обеими руками и выломал тонкий кол. Удачно получилось, обломанный конец острый. Рывком перекатился к тому борту, где спиной к нему приплясывали подземцы.

Наскакивали умело, оттеснили яра от телеги и теперь один старался зайти ему за спину. Яр при каждом замахе взрёвывал, часто во все стороны то по металлу, то по дереву, обтянутому кожей, бухали его тяжёлые удары.

Лёжа на спине, Дарьян прицелился остриём, словно на рыбу у мелководья охотился. Рыбу он бил метко, не хуже, чем мелкого зверя пращою.

Длинный точный выпад и деревянное жало ударило подземца в сгиб под колено. Тот сдавленно охнул, нога подогнулась. А в следующий миг повалился в траву с окровавленной шеей, истово засучил ногами, засипел. Ещё совсем молодой, безусый, как Дарьян, испуганный.

Трое его соплеменников топтались не близко, из-под телеги не достать. Вокруг уже клубился белый дым, огонь въедался в зерно, облизывал влажные жерди.

Окрылённый боевой удачей, Дарьян выскочил с другой стороны меж колёс, отбросил котомку подальше и обежал телегу.

Спиной к нему сражались три хищно ссутулившихся плечистых воина, одетых под пластинчатой бронёй во всё чёрное. Бились устрашающе слаженно, как шестилапая зверюга из Мраковых чертогов, приседая и приплясывая, пытались достать яра. А тот обливался потом, тяжело дышал, и отбивался уже через силу.

Дарьян размахнулся отчаянно, далеко, послал деревянное острие под колено тому подземцу, что был ближе.

Этот боли словно не почувствовал, на ногу припал, но даже не вздрогнул. Вместо этого мгновенно в прыжке развернулся, оказался лицом к лицу с юным плугарём.

От такой прыти и выдержки Дарьян обалдел, ведь никогда не бывал в настоящем бою насмерть. Уже не осознавая, что и зачем делает, попытался с силой ткнуть палкой в зазор брони.

Не успел. От мощного удара круглым чёрным щитом с ползущей по краю красной змейкой влетел в борт телеги, запнулся о ногу мёртвого юного ратника и чуть не упал.

Подземец шагнул, надвинулся. Весь в чёрном, подражая тьме нижнего мира, выше Дарьяна на голову, хотя дома в свои шестнадцать вёсен он уж многих перерос.

Коротко, резко, невысоко умелая рука привычным движением вскинула меч.

От перекошенного, вымазанного сажей лица, от дикой ярости в сверкающих белками глазах горло Дарьяна перехватило так, что ни выдохнуть, ни крикнуть. А кричать хотелось. Орать изо всех сил: стой! Погоди! Не руби! Не убивай! Жуткий последний миг жизни, невыносимый, тошнотворный странно растянулся.

И тут страшная чёрная башка вдруг легко сорвалась, отскочила от плеч, словно ненастоящая, словно во сне. Онемевшего парня хлестнуло дробью тяжёлых капель.

Яр уже успокоил тех двоих, с которыми его оставил Дарьян, – один лежал ничком недвижимо, другой мычал, вяло, бессмысленно ползал в сырой, залитой кровью траве – и успел-таки, спас мальчишку-плугаря.

Тяжёлая обезглавленная туша повалилась Дарьяну в объятья, он не удержал, вместе с ней неуклюже рухнул на колени. Тёплая, ещё живая кровь залила лицо, попала в распахнутые до бровей глаза, наполнила раскрытый в беззвучном крике рот.

– Подмо-ога-а-а! – ликующе взвыл кто-то рядом из травы.

Лошадь, и так обезумевшая от разгорающегося за спиной огня, от мешанины страшных запахов и звуков, заржала, шарахнулась, вырвала узду из крепких рук.

Дарьян ничего этого не увидел, моргал, судорожно сглатывал кровь. Удар оглобли пришёлся ему повыше виска, разом выкинул в глухую непроглядную тьму.

Глава 2. Яргород

Разбудил холод. Вытертая до лысин шкура – одеяло никудышное. Близка середина весны чувствовалась лишь в полдень, а сейчас, перед рассветом, было зябко. Видно, что хлев для молодняка тёплый, новый, в полутьме белые брёвна будто даже светились, ещё пахли свежей стружкой, но сквозь распахнутое оконце студёное дыхание утра забралось и сюда.

Лёжа на соломе, Дарьян скосил глаза в соседний закут, его обитателям холод нипочем. За оградкой из тонких колышков, подперев друг друга меховыми боками, мирно спали козлята.

Откинул шкуру, сел, и мир опасно качнулся. В голове отозвалась притихшая во сне боль. Вспомнился пришедший накануне вечером тощий болтливый старик с жидкой, торчащей вперёд бородёнкой – дед Звеняга. От него пахло лошадьми, стойлом, но в мешке он принёс пучки трав, тряпки, большие и маленькие бутыли с лекарственными отварами.

Как же долго он истязал! Отмывал засохшую кровь и грязь, лил на рану над левым ухом сначала одно зелье, потом другое, третье, теребил, мял больное место.

Под конец Дарьян не выдержал, рассвирепел, попытался спихнуть, прогнать навалившегося старика, но тот оказался удивительно ловким, резко, больно заломил локоть и всунул меж зубов горлышко самой маленькой бутылочки, влил чёрную, поганую на вкус настойку, словно на своих годами не стираных онучах пополам с полынью её настаивал. Боль отошла сразу, будто испугалась, а зелье, как выяснилось, было ещё и сонным. Уже побеждённому, неотвратимо засыпающему паре-плугарю дед замотал голову так, что ни одна шапка не налезет.

В углу хлева Дарьян увидел комок тряпья, подошёл – его грязные, задубевшие от высохшей крови рубаха и овчинная душегрейка. Всё равно надел, чтобы согреться. Спасибо старику: портки и сапоги не снял.

А вот новой шапки, что слетела под телегой, и старого, но ещё крепкого ремня с ножиком в расшитых бисером ножнах не нашёл. Как и котомки, что брал с собой в дорогу. Дарьян осмотрелся, пошарил в соломе. В котомке была вещь, одолженная лично у князя-плугаря Годоты. Ценная вещь. Которую в дорогу брать, конечно, не следовало. Даже несмотря на то, что она, скорее всего, для этого и предназначалась. Теперь надо думать, что с этим делать.

Думать, однако, было невмоготу, мысли ворочались с трудом, словно в тёплом овсяном киселе, тело подрагивало от слабости, как после болезни. Пошатываясь, хватаясь за что попало, Дарьян вышел на улицу.

Очутился во дворике меж такими же хлевами, во влажной беззвучной тишине, которая наступает лишь в предрассветном замирании всего живого, когда солнце ещё не показалось, но уже погасило звезды, разбавило ночную тьму до серого сумрака.

Теперь, в плотно запахнутой душегрейке, утренний воздух показался не зябким, а свежим, бодрящим. Впереди над приземистыми хлевами в туманной дымке высились богатые новорубленые дома в три и четыре яруса. Большинство строений венчали теремки и светлицы с причудливыми резными гребнями коньков. Взгляд скользнул по их крышам вправо… Ого! Да где ж эта земля, что взрастила такое древо-великан?! Десять обхватов? Пятнадцать?!

Обращённый ликом на юг, над городом возвышался выдолбленный из ствола Симаргл, страж Миродрева, пронзающего корнями подземные глубины до самого дна Мраковой бездны, а кроной достающий до небес. Там, на ветвях, в недоступной даже птицам вышине, раскинулся небесный град, где обитают пресветлые владыки, туда возносятся души праведников, тех, кто чтит заповеди создателя Рода.

В обличии воина страж Миродрева своим колоссальным ростом вдавливал в землю всякого смертного, и князя, и челядина, посмевшего вскинуть взгляд. Взмах будто только начавших раскрываться крыльев, собранных из досок как из перьев, был настолько лёгок, что, казалось, сейчас продолжится, крылья взметнутся вверх, а потом с силой опустятся, сотворят чудовищный ветер, что сорвёт дранку с крыш, и древоохранитель вдохнёт, расправит затёкшие узковатые плечи, оттолкнется от тверди, и наконец взлетит.

Сколько же страшных баек слышал Дарьян про этот, якобы оживающий в бурю, идол… Но не больше и не страшнее, чем про народ, его воздвигший.

После первой войны за Обещанную землю, из бедного на зверя Воющего кедровника яры перебрались сюда, к притоку Немиры, спешно воздвигли город-крепость, и этим дали понять соседям, что теперь им ровня, ведомые Симарглом-покровителем будут стоять здесь насмерть.

Как вчерашние дикари, нищие оттого, что хлеб выращивали на камнях, а охотились в лесах, где из-за подземного воя почти не осталось живности, смогли потеснить могучих оланков, премудрых горян и богатых елагов, не знали даже сами яры. Но потеснили. И на завоёванной земле укоренились крепко. Так крепко, что после Лживой битвы елаги, а вместе с ними и плугари, сделались данниками и уже почти два десятка лет исправно платили дань.

На углу впередистоящего сарая, в большой, выдолбленной из бревна колоде виднелось зеркало налитой до краёв воды. Нетвёрдыми шагами Дарьян приблизился, опустился на колени. Пить, конечно, не стал, кадка для скотины.

На фоне светлеющего неба отразился чёрный контур взъерошенной головы. Вот же старый балабол! Не мог, что ли, по-людски замотать? Всегда послушные, с крупным, едва уловимым завитком тёмные пряди теперь торчали в стороны из-под намотанных тряпиц, словно перья у старой мокрой вороны.

Дарьян не услышал – почувствовал движение чуть поодаль справа. Повернулся и встретился с пристальным вниманием бледно-жёлтых глаз.

Волк.

Безоружный парень, впечатлённый шириной грудины и толщиной лап, затаил дыхание, замер. Зверь не двигался, наблюдал умным, до жути человеческим, взглядом.

Шерсть, однако, слишком длинная, не в меру лохматая. Да и про такого здоровенного волчару только в байках охотника и услышишь.

Псиволк – запоздало сообразил Дарьян. Ярская княжеская собака.

Нападёт?

Вроде непохоже… Но кто ж его знает?

Распрямился Дарьян медленно, отвёл взгляд и осторожно, как по корочке льда, попятился к «своему» хлеву.

Зверь как-то задумчиво шагнул вперёд, но Дарьян уловил. Два беглых прыжка, на третий – распахнул дверь, заскочил и шумно захлопнул.

Снова окутала предрассветная сонная тишина.

Внезапная волна слабости, тошноты поднялась из живота к желудку, заложило уши, неприятно зашумело в голове. Козлята встрепенулись, зашуршали. Дарьян приоткрыл щёлочку. Псиволк стоит на прежнем же месте, внимательно, словно человек, наблюдает.

Может, и правду говорят, будто ярские ведуны умеют сделать так, что душа смелого воина не отправляется сразу в небесный град, а вселяется в псиволка, служит своему князю ещё одну, псовую, жизнь.

Козлята поднялись, один просунул нос меж колышков оградки, заблеял, прося молока.

Дрожащими от внезапной слабости руками Дарьян надрал соломы из стожка в углу, сделал свою лежанку пышнее и мягче. Любопытный козлёнок наблюдал, как вместо того, чтобы покормить, странный чужак справил малую нужду в их закут, а потом зарылся в середину тёплой соломенной кучи и скоро засопел.

Дед Звеняга растолкал к полудню. Опять принёс отвары, да ещё – что сильно обрадовало – дымящую паром похлёбку с глянцем жирного мясного навара, а к ней – большую ржаную краюху с ноздрястым мякишем, пуховым и кисловатым.

Пока Дарьян ел, дед бубнил, не переставая.

– Вот она – молодость, вчера валялся, стонал, а сейчас сидишь бодрый, свежий, как репка после дождичка, да хлёбово лопаешь. – Старик с любовью расставлял на земле различной формы бутыли из мутного стекла, наполненные жёлто-коричневыми и зеленоватыми жижами, глиняные горшочки с мазями, раскладывал на подложенной для этого дела соломе прокипячённые длинные тряпицы. – Ты чего такую грязь надел, озяб, что ли?

Дарьян промолчал, похлёбка важнее.

– Ивушка сказала, одежонку твою постирает, – дед ответов не дожидался. – Добрая она, понимающая. – Старик мягко, отечески улыбнулся. – Это ведь она за тебя попросила. Пришла ко мне со слезами, говорит, Лында – дурень такой у нас среди лекарей имеется – молоденького парю-плугаря в помирающие записал. Пожалела тебя. Хоть и первый раз в жизни видела. А взгляд у неё верный, лекарский. Сурова ли рана сходу скажет и по виду, и по дыханию, и по глазам болящего.

Будто на его слова дверь тихо шаркнула, отворилась. Ни на кого не взглянув, высокая девушка с ведром непонятного варева прошла за оградку к козлятам. Те еду вмиг почуяли, сгрудились у её ног, напрыгивая друг на друга.

Пока она наполняла длинную, чисто выскобленную кормушку, скосила глаза в соседний закут. От увиденного её гладкие яркие губы дрогнули в улыбке.

– Чего не ешь, рот разинул? – тут же вставил вездесущий дед. Он рылся в своём мешке, звенел и шуршал содержимым. – Не спорю, хороши наши девки. Да только девки здоровье не вернут. Лишь отымут. А в добром хлёбове такая сила целебная, что только отделённые от тулова члены заново не отрастают, а во всём остальном – первое лекарство.

Плечи девушки дрогнули от беззвучного смеха. Она отставила ведро и вздёрнула под коричневым передником подол серой небелёной рубахи, присела на корточки, зажав его меж коленей.

Её сбивчивые от чужого пристального внимания пальцы ласково зарылись в младенческий волнистый мех, почесали крутые, откормленные бочка. Рядом с босой грязной пяткой по навозной соломе елозил кончик плотной тяжёлой косы.

Дарьян взгляд в миску опустил, но изредка на девушку исподлобья поглядывал. Как только деревянная ложка заскребла по дну, старик засуетился.

– Неча рассиживаться, у меня дел полно. Ты давай грязь сымай, пока Ивушка не передумала твоё барахло стирать, голову разматывай да полощи, – дед указал на деревянное ведро с водой.

Дарьян послушно снял душегрейку, стащил рубаху. Не найдя, как лучше обратиться, протянул над плетнём скомканные вещи.

Ивица поднялась, перешагнула козлёнка, под задравшимся подолом сверкнули загорелые икры. В открытом улыбчивом взгляде виднелось несмелое веселье. Девушка приняла грязный ком, достала из большого кармана на переднике белый свёрток.

– Тебе впору будет, – протянула его парню. Голос тихий, шелковистый, и правда, словно ветер по ивовым листочкам прошелестел.

Свёрток оказался рубахой, с разноцветной обережной вышивкой у горловины. Из него на солому вывалился поясной ремень, чёрный, красиво проклёпанный, с двумя вместительными кармашками, застёгнутыми на медные узорчатые бусины-пуговки. На поясе имелись и ножны, добротные, прошитые ровными умелыми стежками. Из ножен торчала тёмная деревянная рукоять, обмотанная засаленной суровой нитью.

Дарьян поднял подарок. Вещь не дешёвая. Поблагодарить девушку не успел, она с комком грязной одежды под мышкой и пустым ведром, уже шагнула через порог.

Радоваться Дарьян не спешил, с чего бы вдруг такая щедрость? Да и ремень чудной. Весь, не считая металла, совершенно чёрный. Круглая бляха-застёжка непонятно для чего хитро сработана: наружная часть выпирает чашей, а донце, прилегающее к животу, – плоское. Внутри угадывается пустота.

Нигде ни единого оберега или клейма. Хотя… На оборотной стороне бляхи под множеством царапин и вмятин Дарьян разглядел выпуклый рисунок: три ползущие вверх змейки – подвластные Мраку твари из его огненных глубин!