Город шаманов

 
«Не ходи ты, мой сыночек.
На поля детей лапландских.
Запоет тебя лапландец,
По уста положит в угли,
В пламя голову и плечи,
В жаркую золу всю руку
На каменьях раскаленных».
 

(Из древних колыбельных викингов)

Пролог

Ледяной порыв ветра закрутился вихрем и попытался сбить меня с ног. Я стряхнул с лица снежные крошки, и они со звоном стали падать вниз, зависая в воздухе кружевным хороводом. На вельботе, уходящем в море, заметили, что я смотрю в их сторону. Старший команды отдал приказ, и матросы подняли вверх тяжелые от воды весла. Мичман резко вскинул руку в воинском приветствии. С секунду шлюпка покачивалась на волнах в звоне падающих льдинок с лица. Новый порыв ветра согнул меня пополам, а в море едва не перевернул вельбот. Офицер засвистел в свисток, зычно прокричав: «Живо копайся!» И матросы четко заработали веслами, с каждым рывком всё дальше уходя в молочный туман к стоящему на рейде клиперу^[1]. Никогда не видел зимой незамерзающего берега моря и чтоб вода так парила. Господи, куда же меня занесло? Где причал? Почему кругом одни сугробы снега и льдины больше меня? Я перекрестился деревенеющей от жуткого холода рукой и сквозь завывания ветра услышал голос Прохора:

– Ваше высокоблагородие, поедемте уже. Вот и сани ваши! Замерзнете же. – В голосе слышалась мольба и настоящая тревога. По-другому и быть не могло – дядька заботился обо мне с отрочества – надо бы и ему червонец на водку оставить. Люблю старика, не забыть бы только.

– Не мешай прощаться с удальцами. Лихие черти!

– Истина ваша. За червонец-то, как не стать лихими?! Обобрали, как настоящие лиходеи. Ироды.

– Прохор, – я покачал головой, вечно старик об одном и том же, никакой романтики. – Это же моряки: у них под ногами вода, а у нас суша. У них там киты! Ты вдумайся! Как страшно…

– У нас под ногами снег! Попали в челюсти полюса! – пробормотал дядька и подхватил меня под локоток, не давая упасть с узкой тропинки в сугроб. – Меньше бы вы слушали этих господ офицеров. Знаем мы их морские байки! Плавали.

– Плавает знаешь, что?! По морю ходят! Слышали бы тебя моряки.

После корабля и выпитого на нем рома в душевной кают-компании знатно качало.

– А говорят-то как не понятно. Заслушаешься. Прохор, прочувствуй морскую соль в каждом слове, – и я браво крикнул в вихрящуюся снегом стужу, так что неясные тени шарахнулись: – Канат на шпиль! Пошел шпиль! Фиш заложить! Пошел фиш!

– Иду я, Иван Матвеевич, иду! Ох, и нельзя вам неделями пить! Никак нельзя! Узнала бы маменька.

– Наговор на меня наводишь! – я опустил голову и несколько десятков шагов по тропинке позволил себя вести, пряча лицо в собольем воротнике. Ветер не щадил. Проникал во все открытые места, терзая кожу. Винные пары выходили из организма с каждым выдохом. Голова разрывалась от звона, холода и давления. Где солнце? Что ж так быстро темнеет? Не должно же по времени. Вроде бы недавно сумрак дня царил вокруг. Я же видел шлюпку отчетливо, а сейчас – только Прохора. Я попытался что-нибудь вспомнить о Заполярье и не смог. Страна колдунов и чертей, вот что пришло на ум. Читал фельетон. Смеялся тогда до слез. Теперь не до смеха, сомневаюсь, что в таком холоде черти выживут.

– Долго еще? Куда ты меня ведешь? – спросил я шепотом, стараясь не глотать ледяной воздух. У меня закралось подозрение, что шагаем мы часов пять. Усталость навалилась, давя на плечи, как после многокилометрового марша, да и потемнело вокруг моментально. Словно кто-то украл день. Кровь стучала в висках и веки никак не хотели открываться, защищая глаза от пронизывающего кинжального ветра.

– Вот же сани, барин! Пришли уже. Тропка вывела. Люди хорошо утоптали. Даже снегом не заносит.

– Утоптанная тропинка? Это же портовой морской город! Могли бы и тротуар сделать. С перилами! Для людей! Не в каменном веке живем.

– Скажите тоже! Тропка есть и то хорошо. Тротуар! Перила. Откуда фантазия такая?

– Какая-то бесконечная тропинка, Прохор! Надолго запомнится. Мы уже в Финляндии? Шучу, не дергайся так. Просто, я устал сильно.

Я запнулся, соскользнул с тропинки и провалился в снег. Нога в сапоге легко ушла по бедро. Прохор засуетился, заохал. Помог выбраться. Я поднял голову и в полуметре от себя увидел морду дьявола. Вытянутый мохнатый череп зверя, хорошенько припорошенный снегом, видимо, тщательно маскировался, скрываясь от путников. Маслины глаз смотрят неподвижно и настороженно поверх наших голов в сторону лавин голубого льда и парящего моря, контролируя уходящий вельбот. Острые пики рогов пронзают свинцовый мрак неба и парализуют волю. Время остановилось. Отмерло с моим выдохом. Зверь забеспокоился: подвижный черный мохнатый нос стал принюхиваться к новым запахам и шумно, беспокойно фыркать. Дьявол задышал. Ищет явно меня. Почуял сразу. Тонкие губы поползли, обнажая кривые грязные резцы. Сердце остановилось. Потом облегченно выдохнул. Прямо передо мной стоял олень в упряжке.

– Нельзя неделями пить. Хватит, – проговорил я, прячась от порыва. Ветер выбил слезу, и она замерзла на щеке.

– Вот это правильно, Иван Матвеевич. Очень правильно.

Олень повернул мохнатую морду на голоса. Дыхнул паром. Покосил умными глазами. И содрогнулся. По телу пошла рябь. На шее, на красной витой веревке, замотался колокольчик. Сейчас он не звенел. Тоже замерз, как и всё вокруг.

Да, холод в этой стране адский, да и тишина страшная, но чертей, простите, нет, а в колдунов и в прочую небывальщину – не верю.

Попробуй удивить меня чем-то другим, край света, а то запомню тебя лишь вечной мерзлотой.

Глава 1

– Раз, два, три!

Два выстрела слились в едином грохоте. Я увидел, как пуля рвет натянутую материю простыни и тут же получил удар молота в грудь. Сила выстрела опрокинула меня на спину, не дав полету тела развиться. Голова с треском ударилась об пол. Свет стал меркнуть и туманиться. Сознание замерцало.

Убит. Не повезло.

Чужие ноги быстро приближались к лицу. Секундант противника и врач наклонились, фиксируя факт. Я уже не чувствовал, как меня трогают. Отхожу. Значит, отплясал своё. Обидно, как и не жил. А какие планы на жизнь имел, куда там Наполеону, думал остепенюсь к тридцати годам и заживу, как человек.

– Убит. Наповал, – сказал молодой прапорщик, и в этом искаженном голосе я четко слышал нотки злорадства, ехидства и восторга. Вот ведь, мерзавец. Пользуется положением и не скрывает своей радости.

– Отнюдь, – доктор рвал на мне рубаху, – знатный синяк. И ребра сломаны. Ишь, как зубами скрежещет, когда трогаю! В беспамятстве что ли? А мы его по щекам! Какие же вы, господа, слабые и нежные пошли – падаете от первой пули! Спасла вот эта вещица. Вот, где пуля-голубушка завязла. Смотрите, господин прапорщик! – и он завертел в руках записную книжку. Смятый пулей оклад по-прежнему сверкал платиной и серебром, камни переливались, но не все. Сознание, готовое упорхнуть, осталось в теле.

О, господи! Надо вставать!

Сейчас по второму разу стреляться.

– Бесчестье! – вскричал молодой знаменосец, щеки его покрылись румянцем. – Закрылся от пули!

– Тише, господин прапорщик. Простое везенье. Пуля – дура, прилетела куда захотела. Её же никто не выцеливал. На чутье господа стреляли! Искала сердце, нашла книгу. Так. Приходит в себя. Сударь, вы как? Вы меня слышите? Не спешите вставать. Дышать можете?

– Господа! – позвал взволнованный голос человека, скрытого ширмой, через которую недавно стрелялся я. – Скорее сюда!

Я силился приподняться на локте и не смог. Мутило. Голова кружилась. Зрение не могло сфокусироваться. Дыхание затруднено. Прапорщик и доктор стремительно отдалились. Зашли за ширму. Сейчас надо вставать. Приготовиться. Может мне повезло, и во второй раз и я смог зацепить противника? Если будет кровь, то поединок не продолжится.

Появился господин Суслов. Взволнованный и бледный, мой верный друг и мой второй секундант. Черный фрак испачкан на правом плече. Обычное дело. Где он только грязные места находит? Посмотрел в мою сторону и облегченно вздохнул, видя шевеление тела. Не томи, прошу тебя. Помоги подняться! Хотел сказать в слух, не получилось. Одно мычание, стыдно.

Суслов коротко кивнул мне и стал собирать ширму, открывая панораму. Все наклонились над телом поручика. Он дергал ногами, хватал доктора руками и что-то булькал, забрызгивая всех кровью. Хаотичные движения затихали. Я посмотрел на своего второго секунданта, тот провел у себя по нижней части головы, показывая, куда попала пуля, и поморщился.

Первым над телом поручика распрямился Петр. Посмотрел в мою сторону, слегка наклонил голову, давая понять, что всё кончено.

Вторым распрямился старший секундант. Поджал губы и под рыдания прапорщика, сказал:

– Поединок прошел по всем правилам. Дворянская честь восстановлена. Господин доктор, окажите свои услуги уцелевшему.

Я откинулся на спину и прикрыл глаза.

* * *

– Дуэль? – переспросил Петр, не меняя положения гордой осанки головы, всё так же продолжая смотреть на площадку лестницы. Я чувствовал волнение друга, меня и самого иногда передергивало, но скрывать истинные эмоции было нелегко. Мы не слышали шагов секундантов – внизу продолжал греметь бал, но каждый знал о чужом приближении – никто никогда не затягивал ритуал.

Я так же медленно кивнул.

Показались головы поднимающихся господ, и сразу выросли в объеме фигуры в зеленной военной форме с красными отворотами кителей. Измайловцы.

Всё-таки Петр покачнулся.

– Лейб-гвардия… Ваня… – друг чуть прищурил глаза и медленно допил бокал шампанского. Из-за колонны выскочил расторопный лакей с подносом в руках. Откуда взялся? Никак следить уже направили.

– Она, – так же тихо ответил я и улыбнулся подходящим офицерам, добавляя тихо для друга условия дуэли. – Три шага через простынь.

Петр встрепенулся и посмотрел на меня, теряя над собой контроль:

– Красивой смерти захотел? Быстрой?! А что тогда не сабли?! Это лучшие рубаки в войсках. Быстро разделают тебя под капусту. Хотя шансов у тебя и так нет.

Ответить я не успел. Поморщился. Шанс у меня был только один – это удача выстрела через простынь. Бог за правых! Измайловцы не только были первыми рубаками, но и стрелками тоже никому не уступали. Имперские войска, как-никак.

– Господа, – заговорил статный капитан, сбавляя ход, – позвольте представиться, я старший секундант поручика Лавлинского, командир роты капитан Бахчинов, и я бы хотел обсудить условия дуэли. Вы, сударь, уже отправили своего поверенного за протоколами?

Я кивнул головой, подтверждая.

– Начнем переговоры, с кем я буду говорить?

– Со мной, – кивнул Петр. – Пройдемте к колоннам.

Они чинно представились друг другу снова, любезно раскланиваясь, расшаркиваясь, и я мог поклясться, что через пару шагов стали друзьями, оживлено обсуждая предстоящий поединок. Напротив меня стоял молодой прапорщик. Знаменосец серьезно хмурился и на меня не смотрел. Видно уже считая живым трупом. Мерзость какая. Я пожал плечами. Отвернулся. Оперся руками о край балкона и посмотрел на крутящиеся в вальсе пары.

А ведь все так и начиналось.

Еще недавно я выискивал взглядом Марью Ефимовну – невесту своего брата, томимый желанием исполнить наказ младшенького. Отдать сборник лучших стихов написанных в три последние ночи. Влюбленным не пришлось увидеться. Молодой мичман ушел в первое своё кругосветное плаванье в полной тоске и печали, вручив мне самое драгоценное – свои стихи в дивной тетради в платиновом окладе, украшенной не одной дюжиной камней и жемчуга. Пришлось навестить портного перед балом и для такой изящной пластины усиливать скрытый карман на груди сюртука, что-то мне подсказывало, что стихи у братца не легче тетради. Не читал, не имел чести. Не мне написаны, но я редко ошибаюсь. Однако, много ли надо влюблённым?

Вычислил в парах быстро и безошибочно. Дождался паузы. Устремился следом, ликуя про себя, что Марья выходит из залы и удастся увидеться не на людях. Краткого мига хватит, и не нужны мне для этой цели гостевые визиты на дом, где теряешь день времени.

Быстро догнать не получилось: старался не запутаться в чужих пышных юбках бальных платьев и расшаркивался с министерскими, перебрасываясь короткими фразами. Любезность стоила мне времени, и, когда я вошел в длинный полутемный коридор, Марьи уже след простыл. Тени играли на бардового цвета стенах, выдержанных по французской моде. Фикусы в белых кадках шевелили листьями от сквозняка и чужого шепота. Мягкий ковер глушил шаги. Часы с боем громко отсчитывали секунды, и я на миг снова задержался, разглядывая ореховый шкаф и поражаясь чужому мастерству. Английская работа, никак не иначе, что за дивные узоры. Дерево так и играло в бликах свечей. Надо будет про часовщика узнать и заказать такие маменьке.

Ни одного дворового или лакея.

Бал остался за закрытыми дверьми, и заигравшая музыка доносилась глухо. Где же ты, Марья? Я замер у дамской комнаты, прислушиваясь, и нахмурился – шепот мне не показался. Только повел он дальше по коридору, к черной лестнице. Предчувствие меня разволновало. Ускорился и остановился, как вкопанный, увидев в тени лестницы невесту брата и высоченного поручика. Руки офицера оглаживали бальное платье баронессы, а само лицо находилось в непозволительной близости от глубокого декольте. Усами что ли щекотал? Не видно. Сделал еще два шага и кашлянул. Затейники встрепенулись. Сладострастный шепот оборвался на томительной ноте, и оба посмотрели на меня с удивлением. Поручик медленно распрямился во весь свой гвардейский рост, плечами закрывая обзор. Брови его поползли вверх, а пышные соломенные усы затопорщились, не предвещая ничего хорошего.

– Шпионите, сударь? – весело спросил статный офицер, тряся курчавым чубом. Рыжий хам. Смеется. Потеха, значит, такая. Уверенный в себе и своей безнаказанности. Я стал снимать перчатку.

Не люблю рыжих. Гвардейцев тоже не люблю.

– Вам здесь не место, Иван Матвеевич! – сказала баронесса, на краткий миг показываясь из-под локтя картинного красавца. Спряталась, тупя глаза. Слово своё сказала. Значимое.

– И вам, Марья Ефимовна, – пробормотал я, и перчатка полетела в поручика.

Глава 2

– Да что ж это такое, господин обер-бергмейстер! – вскричал поражённый в самое сердце местный градоначальник маленького уездного городишки и встряхнул руками мои рекомендации. Согласен с ним – чтиво не из легких. Я поплотнее закутался в соболиный тулуп и постарался поближе придвинуться к камину. Так и не мог отогреться.

Поленья потрескивали, неохотно отдавая тепло.

Градоначальник нервно пыхнул длинной глиняной трубкой, морщась от едкого табака. Выцветшие глаза из-под кустистых седых бровей щупали каждый дюйм моего тела. От меня не ускользнуло, что трубка голландская, а табачок наш, дешевый самосад. Руки старика тряслись. Сожжет же мои рекомендации, подпалит в свече, а других у меня не было. Досадно.

– Батюшка мой, зачем еще и прапорщика зарубили?! Неужто на примирение нельзя было пойти?

– С мерзавцем? Нет, увольте.

– Какой он мерзавец? Молодой! Сынок графский, талантливым художником, пишут, был!

– Что ж тогда в гвардию пошел? Рисовал бы пейзажи. Поля всякие. Цветы. Опушки. Шмелей! – я оживился, потому что очень любил шмелей. Как они гудят! Какие моторы внутри них скрываются! Такую песню часами слушать можно! Старик укоризненно качал головой, словно слышал каждое мое слово. – Этот молодой художник чуть руку мне по плечо не отрубил, – проворчал я, пряча лицо в воротнике. Да, скверно вышло с мальчишкой знаменосцем. Я вытянул ноги к камину. От сапог пошел пар. Неприятная история, из-за которой и пришлось покинуть столицу и рискнуть министерской карьерой. Чуть ли не два подряд трупа измайловцев. Одного бы удалось спустить с рук, но двух… Нажил врагов: лейб-гвардия такого не прощает. Да и общество сразу возмутилось, никто не ожидал такой прыти от бывшего майора артиллериста. Не ожидал такого от себя и я.

– Ах, сударь! – старик китайским болванчиком без паузы, качал укоризненно головой.

– Мальчишка обвинил меня в бесчестии и вызвал на дуэль. Я дал ему право выбрать оружие. Благородно с моей стороны? – я разгорячился и рубил кулаком воздух. – Конечно, он выбрал сабли и примиряться не захотел, – я вздохнул, потому что видит Бог, попытался сделать всё, что мог, и уже спокойно закончил. – Не люблю гвардейцев. Все беды от них.

– Кто ж их любит? – хрюкнул старик, пыхнул трубкой и откинулся в кресле. – Скверные дела у вас, обер-бергмейстер^[2]. Понимаете ли вы это?

– От чего же не понимаю? Поверьте, не сидел бы здесь, если бы не понимал – общество закрыто, гвардейцы в очереди стоят, желая в меня стрельнуть или сабелькой рубануть, – на меня вдруг нахлынула теплота и я растрогался. – Да, что там! Зовите меня просто, Иваном Матвеевичем, обойдемся без званий. Я хоть к вам и ненадолго, но постараюсь максимально стать полезным другом для вашего города.

– За то спасибо вам, господин любезный. Не хватает кадров. Да какой там у нас город! В Коле с одной стороны море, с другой – гора, с третьей – мох, а с четвертой – ох, – заворчал старик явно местной прибауткой.

Я поморщился.

– Так уж и «ох»? Довелось мне много «охов» повидать. А у вас тут красиво. Тихо. Всегда зима. Бело! Куда ни глянь – снег один, да дома редкие. Чему печалиться? В благодати живете.

Старик махнул рукой.

– Так, городишко! Понимаю, что вы жалеете нас. Спасибо на добром слове, конечно. Но! Есть плюс – закаляет нас север. Тертые мы! Знаете, что про нас говорят? Кто в Коле три года проживет, того в Москве не обманут! Не знаю, почему господа офицера так стремительно бегут от нас и спешат перевестись? Ведь и четыре каменных здания есть, и две церквушки. В деревне столько много домов. Не сосчитать! Если бы не сожгли крепость, стояла бы и дальше Кола неприступным монолитом и оплотом севера, упираясь в северное сияние смотровыми башнями. Намозолили глаза изуверкам.

– Так у вас и общества, и людей нет? – осторожно спросил я. Не хотел я встречаться с обществом и стреляться со всеми подряд. – Пока ехали, ни одного человека не повстречал.

– Как нет? Зима ведь. Темно. Попрятались. Полярная ночь на дворе, многие местные лопари из веж^[3] своих не выходят в этот месяц. Но мы не такие. Мы – не дикари! У нас жизнь кипит. В приходе дети учатся. По воскресеньям службы. Бабы рожают. Доктор у нас очень грамотный! Всё как у всех и даже лучше. Численностью населения мы не обделены! Городишко-то уездный! Только одних дворян человек двадцать, мещан двести. Всего душ шестьсот наберется. По весне пересчет будет.

– По весне?

– Истинно так. Зиму переживем и посчитаемся. А вы в артиллерии служили, Иван Матвеевич, как все инженеры?

– В артиллерии.

– В чине?

– Майора.

– И что ж в армии не остались?

– Так нас «майоров» упразднили. Остаться капитаном не пожелал. Не по чести как-то. Был я уже капитаном. А выше звание не предложили. Почему спрашиваете?

– Другим по чести, – протянул старик, попыхивая трубкой. – Для многих «капитан» – венец карьеры. Ничего зазорного. Думаю, о чем вас просить. Пушки мои посмотрите, склад проинспектируете? Дел немного, но внимания требует, не ровен час – шальной англичанин заявится! А уж мы-то к вам со всей душой! Ни в чем не откажем!

– Конечно. По мне дело. Хочу остаться у вас до весны, а там по тракту до Кандалакши добраться и уехать к финнам. Желаю присоединиться от нашего министерства к экспедиции Вильгельма Рамзая^[4]. У меня приказ прямой. Там полная подготовка идет, хотят исследовать Хибины и тундры Лавозерские. Всех собрали: ботаники, зоологи, картографы, геологи – все научные умы. Грандиозное событие! Там в экспедиции даже фотоаппарат будет!

– Что вы такое говорите?! Фотоаппарат?!

– Масштаб! Чувствуете?

Старик закашлялся. Прослезился. Подергал седую бровь за длинные сизые волоски.

– Все экспедиции через нас проходят. Рамзай ваш тоже не минет этой дороги – одна она. От нас старт на все четыре стороны! Зачем ехать? Можете здесь дождаться.

Я улыбнулся. Стал расстёгиваться. Блеснула в вороте кителя Анна с мечами^[5]. Старик заметил. Подобрел.

– Два года? Провести здесь два года до экспедиции? Никак не могу, – от такой мысли мне даже весело стало. Да я хоть каждый день стреляться готов, лишь бы не жить среди оленей.

– Есть еще одно обстоятельство, о котором я вас должен предупредить, – сказал градоначальник и нахмурился. Я замер. Не понравилась мне чужая интонация и мимика.

– И какое же?

– Тракт до Кандалакши бывает только зимний и летний. Весной два месяца и осенью три – дороги до Кандалакши нет.

– Как нет дороги? Как же вы живете, отрезанные от мира? Хотя, что я говорю! У вас же море! Сам по нему прибыл! – при этих словах старик устало покачал головой. – А, пароходы? – неуверенно сказал я, глядя на него и прикидывая в уме, что сейчас ехать мне в Кандалакшу никак нельзя – убьют же, как бы не бахвалился, а летом будет слишком поздно. Планы рушились.

– Практически не заходят. Свой собираемся купить. Скоро. Дело прибыльное. Деньги рекой потекут. Не хотите ли в паях поучаствовать? Да вы никак загрустили, сударь? Расстроились? А знаете что, Иван Матвеевич? Есть у меня божественная клюквенная настойка. Отведать не желаете? Прекрасное средство от грусти! Любую печаль растворит. Или можем начать с брусничного ликера. Занятная штука, я вам скажу! Пьётся, как сок! Вы ведь не торопитесь никуда, правда?

– Правда, – сказал я и вздохнул, вспоминая Ольгу и другие обещания.

* * *

Я сидел за столом в кабинете, созерцая в руках янтарную жидкость в коньячном бокале, когда услышал приближающейся шум. Нет, такое пить залпом нельзя – французы обидятся. Отставил бокал, и вовремя – двери шумно растворились. Со стены посыпались кусочки побелки. На ходу, снимая с себя зимнюю верхнюю одежду, в кабинет ворвалась метеором Ольга. Глаза метали молнии.

Я невольно залюбовался. Господи, как же мне повезло. Какая красавица. Подпер голову рукой и счастливо заулыбался.

Прохор семенил сзади, принимая вещи и неуверенно бормоча про мою тяжелую болезнь, слабость и недомогание.

– Спит барин. В отъезде он! – твердил верный дядька. – Помилуйте, княгиня, час поздний, что люди подумают. Экипаж у центрального кинули! Маменьку напугали! Клюкой уже об пол стучала. Переживает. Удар схватит.

– Ваня!!! – Ольга вытянула руки вперед для объятий, и я поспешил выскочить из-за стола, чтобы услышать горькие тихие слова в ухо. – Правда ли это?

– Виноват.

– Обо мне ты подумал?

– Виноват.

– Виноват? Что ты заладил?

– Я тебе сразу письмо написал, как только смог сидеть. У поверенного оно, ждет своего часа. Срочные дела пришлось решать, милая моя, всё хорошо.

– Хорошо! Что всё хорошо?! – вскричала Ольга и потащила меня к кожаной софе. Прохор истуканом замер у дверей с охапкой одежды. Зыркнул на него глазами, указывая направление на выход. Дядька, не глядя на меня, проворчал непонятное, больше обращаясь к себе, но с места не сдвинулся. Каков наглец! Оставлю без пенсиона!

– Виноват, – пробормотал я, – всё хорошо разрешилось. – Софа поскрипывала при каждом движении. Ольга вцепилась в мои руки, ловя каждое слово. – Уеду ненадолго из столицы, а там к экспедиции присоединюсь, министерские меня уже определили приказом. Время пройдет, всё забудется. Вернусь героем, но ты не жди меня, Оленька…

– Что значит не жди?! – напряглась княгиня, отшатываясь и спрашивая меня ледяным тоном. Не очень-то любезно с ее стороны. – Уехать из столицы ненадолго – это на сколько? К какой экспедиции тебя присоединили, что ты хочешь вернуться героем – это не на полюс ли к мамонтам?

– Нет. Не на полюс. Не к мамонтам.

– Иван Матвеевич, вы меня не томите.

– Милая моя Ольга, да и мыслей у меня таких не было. Еду к финнам. Экспедиция через два года. Предписали меня к Коле. Временно. Судно мимо проходит, может зайти в залив и меня доставить. Я же баловень судьбы, все за меня радеют и беспокоятся. Сейчас главное быстрота в принятии решений.

– Так. Я приеду. Где эта Кола? Название точно не французское. Знакомое! Кстати, надеюсь, вы не злоупотребляете коньяком, Иван Матвеевич? Не нравится мне этот сивушный запах от вас. И глаза ваши странно блестят! Что это у вас там на столе?

Я задумался. Почесал нос.

– Нет. Конечно же, нет. Как можно злоупотреблять хорошим французским коньяком? Глаза мои от счастья блестят, вас видя! А Кола где-то под Кандалакшей. Старинный городок. Красивый очень. Крепость там была. Стоит в сопках. Ждет меня.

– Острог что ли? Понятно. Ссыльных много? Молчишь – значит чересчур много. Ой, Ваня, лучше бы ты к мамонтам собрался, а не в ссылку.

– Господь с тобой, Ольга. Какая же это ссылка? Я там спокойно гулять буду везде. Никаких ограничений!

– Где же там гулять? По тундре или по острогу? Прости, в Колу я не приеду. Но мы можем встретиться в Кандалакше, поедем к вашим финнам. Крайне ненадолго. Отметитесь. Уедем и дальше поживем в Европе. Пару тройку лет. А там я решу вопрос с вашим министерством и участием в экспедиции. В конце концов у папы шахты, а вы горняк, раз уж так, держитесь за своё министерство. По весне всё решим.

– Оленька, – я немного опешил, – как вы не понимаете – это же дело чести! – я специально сделал ударение на последнем слове. – Какие папенькины шахты? У меня участие в мировой экспедиции. Она принесет много пользы для нашей матушки России. Откроются новые месторождения полезных ископаемых, расширятся познания в картографии, в ботанике, в геологии. Мы исследуем Хибины, тундру. Это огромный шаг вперед в освоении Заполярья. Не за горами дни, когда наступит время колонизации! Вы читали про Дикий Запад? Тоже самое будет с севером нашей империи. Представьте, какая сильная миграция людей возникнет. Появятся поселки, города, карьеры и шахты! Нельзя всю славу отдавать финнам. Моё участие в экспедиции – это участие России в международном проекте. Я вернусь в столицу на крыльях славы, с честью, и, быть может, стану самым молодым генералом в истории невоенного времени. Впереди меня ждет только головокружительная карьера. Понимаете?

– Понимаю, – прозвенел голос сухо и четко, как выстрел. – А я, значит, не дело чести? – гневно спросила Ольга и поджала губы.