Читать книгу: «Клад Емельяна Пугачёва», страница 3

– Никакой ты не мертвец, а покойник. Мертвецом ты станешь, когда тебя зароют в могилу, – сказал Борзов. – Ты покойник до той поры, пока тебя не увезут из города. А там хоть пой, хоть пляши!

– Пока мы сделали полдела, – объявил Слепцов. – Главная трудность ещё впереди.

– Какая трудность? – Кротков сел в гробу и стал из него вылезать.

– Лежи там, куда тебя положили! – Художник ухватил гвардейца за ворот. – Лежи в гробу и не шевелись, даже если тебе нос начнут отрезать! А мы побежим в полицейскую часть, надо подорожную выхлопотать на доставку покойника к месту погребения в синбирскую провинцию.

– Надо же! – удивился пиит. – И покойнику надо иметь казенные бумаги.

– Я мичману Синичкину по всей форме выправил подорожную, и его никто не остановил. Но для этого нужны деньги.

– И много? – почувствовав опасность своему кошельку, Кротков опять сел в гробу.

– Перестань прыгать туда-сюда, гроб разломаешь! – рассердился Слепцов. – Нужно рублей пять. Если управимся дешевле, остаток я верну.

– Черт с вами, грабители! – Кротков отдал деньги. – Вот вам восемь рублей, на сдачу купите вина. Какие похороны без поминок!

Борзов и Слепцов отошли к мольберту, где художник, гримасничая и размахивая руками, стал втолковывать пииту, что говорить в полиции. Их жаркое собеседование прервал скрип двери. На пороге, сняв шапку, стоял Сысой.

– Барин! Барин! – позвал мужик. – Ты что, уже в гробу лежишь?

– А тебе какое дело, болван, лежу я там или стою? – отозвался Кротков. – Зачем явился без зова?

– Дозволь к обедне сходить, уже благовестят.

– И не вздумай! Сейчас повезёшь господ, куда они повелят.

Сысой ещё недолго постоял на пороге, повздыхал и выпятился за дверь.

Художник и пиит тем часом оделись, почистили сапоги и подошли к Кроткову.

– Ну-с, мы готовы идти на приступ полицейской части, – важно сказал Борзов.

– Как бы вас там не повязали, – засомневался Кротков. – Рожи обвислые с перепоя, перегаром смердит. А в полиции служит народ дошлый, враз по вашему виду поймут, что вы ещё те затейники, какие им в тюрьме как раз и нужны.

– Не беда, что с похмелья, беда, что похмелиться нельзя, – сказал Борзов. – Враз поймут, что мы из кабака явились, а свежепьяных полиция не любит, могут и запереть для протрезвления в холодную…

– Хватит, Калистрат, разговоры разговаривать, – перебил пиита Слепцов. – Давай, Степан, свой полковой паспорт, без него подорожную не выпишут.

– Вы с паспортом поосторожнее, – сказал Кротков. – Если потеряете, другого не дадут. В полку меня сейчас магистратские служители подстерегают.

Услышав, как забрякал засов и скрипнул ключ в ржавом замке запора, Степан с облегчением вздохнул. Он пошевелился, поднял одну руку, другую, повернулся на бок, поковырял ногтем сучок в боковой доске. Вставать ему не хотелось, на овчине лежалось и легко, и покойно. «Гроб не такое уж плохое место для спанья, – подумал Кротков. – В нём клопов нет, не то что в солдатской избе, там чуть задуют свечу, так эти твари полчищами идут на тебя со всех сторон и сыпятся с потолка. А тараканы? Говорят, что на Руси их прежде не бывало, лишь после Семилетней войны они на солдатах пришли из Пруссии. Мы Берлин взяли, а прусские тараканы – Петербург. Презабавная история, надо будет Борзову о сем поведать. Пусть пиит намарает пьеску о взятии русской столицы тараканами. Они ведь, поди, и на царском дворе бегают, и на государынино ложе запрыгивают, и по самым важным бумагам шныряют… А в гробе чисто, только в нём и есть человеку покой».

Кротков подсунул под голову овчинный рукав и, посапывая, погрузился в сонное небытие.

5

В полицейской части самые нужнейшие дела решались, начиная с восхода солнца. Из подвала выводили захваченных во время облавы мошенников и воришек самых разных мастей и предъявляли грозному начальнику, который определял их судьбу. Нарушителей спокойствия, гусекрадов, любителей пошарить в чужих кладовках, чуланах и погребах, базарных воришек и другую разгульную и воровскую мелочь, разложив на доске между двух козел, нещадно секли розгами и выбрасывали со двора за ворота. Более серьёзных преступников после порки отправляли обратно в подвал на допрос к умельцу следственных дел. К полудню в полицейском участке воцарялась тишина, которую нарушали только зудение зелёных мух и стоны людей из подвала.

Борзов и Слепцов подъехали к полицейской части как раз в то время, когда последний высеченный воришка был вытолкнут на улицу, а мордатый полицейский с лязгом и скрежетом закрывал засовы ворот.

– Тут розгами жалуют и не скупятся, – поёжился Слепцов. – Как бы и нам под них не угодить.

– Положись во всём на меня, – сказал пиит, охлопывая кафтан от дорожной пыли. – Однако наобум мы не пойдём. Надо разведать, как в сем неприступном месте золотят начальству руку. Вот, кстати, и местный ярыжка поспешает.

И Борзов в несколько шагов догнал шедшего мимо них полицейского служителя, пошептался, сунул ему подношение и махнул рукой Слепцову.

– Пойдём, Яков, всё оказалось просто.

– Ну, и как здесь взятку берут? – заинтересовался Яков. – Как бы впросак не попасть.

Они поднялись на крыльцо и по коридору зашли в комнату, где стояли посетители, один явно купчик, другой (это Борзов сразу определил по исходившему от него запаху) был колбасник, но явно не немец, а русак. Дверь начальственной комнаты отворилась, из неё, часто кланяясь, выпятился человечек и, перекрестившись, выдохнул:

– Кажись, пронесло!

Купчик с завистью посмотрел на счастливчика и стал открывать дверь комнаты, а навстречу ему раздалось:

– Тебя-то, аршинника, мне и надо!

Поначалу из кабинета еле слышно доносилась частая скороговорка купчика, который умолял полицейского офицера «войти в его положение», «пощадить», «не оставить детей сиротами», но этот поток жалких слов прервал громыхающий рык и такая замысловатая и непотребная ругань, что пиит восхитился и почувствовал гордость за необъятное богатство русского наречия. Затем послышался шлепок, как веслом по воде, и на пороге, прикрывая щёку ладонью, появился купчик.

– Что, Иван Маркелыч, крепко не в духе? – подскочил к нему колбасник.

– Свиреп, как янычар. Но помиловал.

– Нет, я сегодня к рандеву с ним не готов, – скривился колбасник и опрометью кинулся на выход.

Борзов встряхнулся, набрал полную грудь воздуха и потянул на себя дверь. Входить к начальству он наловчился и ступил в комнату твёрдым шагом, щёлкнул каблуками и с нотками подобострастия в голосе чувствительно произнёс:

– Желаю здравия вашему высокоблагородию!

Офицер был знатный человековидец и сразу определил, кто перед ним стоит.

– В чём твоё прошение? – сказал он, обволакивая Борзова туманным взором.

Борзов шагнул к столу.

– Извольте ознакомиться, ваше высокоблагородие, вот отпускной паспорт солдата гвардейского Преображенского полка Степана Кроткова.

Полицейский офицер взял паспорт, прочитал его и спросил:

– Что этот солдат набедокурил?

– Хуже, ваше высокоблагородие, сей солдат почил в бозе.

– При чём здесь полиция? – удивился офицер. – Это дело полка – хоронить своего солдата.

– В этом и вся загвоздка. В полку говорят, что Кротков отпущен на год по болезни и в списках его нет, и к смерти они отношения не имеют. На смертном одре Кротков завещал похоронить его в деревне, рядом с могилами предков. Тому есть свидетели: лекарский помощник Скороходов, он за дверью, и крепостной человек покойного мужик Сысой, тот сидит в телеге на улице.

– Стало быть, надо учинять следствие. – Офицер задвигал усами и наморщил лоб. – Мужик мне ненадобен, а лекарского помощника зови.

Борзов открыл дверь и позвал Слепцова. Тот зашел в комнату с душевной дрожью, поскольку был боязлив перед всяким, даже ничтожным, начальством, и полицейский это сразу увидел:

– Говори, помощник смерти, от какой хвори умер солдат?

Слепцов беспомощно взглянул на пиита и пролепетал:

– От заворота кишок.

– Стало быть, обожрался, – задумчиво сказал офицер. – И где он сейчас?

– В покойницкой, – ещё тише пролепетал Слепцов, с ужасом понимая, что он так заврался, что дальше некуда, и, почувствовав прилив сумасбродного отчаянья, добавил: – Ему лекарь из брюха всё, что там было, вырезал и залил спиртом.

– А такие страсти к чему? – поразился полицейский офицер.

– Чтобы не протух. Его же везти надо в синбирскую провинцию, а туда два месяца пути.

– Ступай! Ты мне больше не нужен. – Полицейский офицер пристально посмотрел на Борзова. – Что мне с тобой делать? С одной стороны, дело о смерти ясное, а если с другой – мутное, весьма мутное…

Борзов понял, что наступил решающий миг, и чувствительно вымолвил:

– Явите, ваше высокоблагородие, человеколюбие и сострадание к ближнему.

Полицейский офицер оценивающе взглянул на просителя и пять раз ударил казанком среднего пальца по столу. Этого и ждал Борзов, он вынул пять рублей и положил их на стол. Офицер неведомо куда смахнул деньги со стола и крепко стукнул кулаком в стену. Через мгновение в комнате возник полицейский служитель.

– Выпиши им подорожную на покойника, и не тяни, а то я знаю тебя, шельму!

Весьма довольный исходом дела, Борзов отправился за канцеляристом в его каморку и, пожертвовав полтинником, получил подорожную.

– Клевещут на Россию те, кто говорит, что в ней нет порядка, – заявил он художнику, который нетерпеливо поджидал его возле телеги. – К примеру, в этой полицейской части царит образцовый порядок и такие удобства для просящих: стукнул по столу начальник, и сразу ясно, сколько нужно давать на лапу. Оцени, Яков: не нужно гадать, торговаться, шептаться, опасаясь чужих ушей, считай стуки и вынимай из кармана рубли.

– У тебя сколько денег осталось от кротковских? – спросил художник.

– Два рубля с полтиной, – ответил, влезая в телегу, пиит. – Конечно, для поминок маловато, но я добавлю трешку, а ты?

– Я пуст, Калистрат, да и с чего я должен вкладывать? Ты Кроткову друг, а я в этом деле уже вложился: и гроб помог купить, и раскрасил солдата, и лекарским помощником побывал. Вот и сейчас, пока тебя не было, прочитал свежий нумер «Полицейского листка».

– Трогай! – Борзов толкнул Сысоя в бок. – Ну, и что, Яша, ты в этом листке вычитал?

– А то, Калистрат, что на Кроткова объявлена сыскная. Нам повезло, что полиция нас не взяла, а солдату теперь из Петербурга не выехать.

Пиит огорчился известием, задумался и вдруг радостно воскликнул:

– В этом листке печатают известия не только о сыске, но и об отъезжающих, приезжающих, а также о тех, кто умер: значит, через неделю будет известие, что Степан умер.

– Это его не спасёт, – остудил пиита Слепцов. – В любом случае на заставе его сцапают.

– К несчастью, ты прав, – огорчился Борзов. – Но вот и питейный дом. Кончай дымокурить и ступай за вином!

– Всегда я у тебя, Калистрат, на посылках, – сказал художник, но слез с телеги, выколотил трубку и, взяв у пиита деньги, пошёл в пьяное заведение. Скоро он вернулся с двумя штофами очищенной водки, а пиит тем временем побывал в съестной лавке и вышел оттуда с ковалком ветчины и большим кругом копчёной колбасы, не забыв прихватить для Сысоя солёного сала и полкаравая хлеба. Мужик заметно повеселел, стал покрикивать на лошадь, и скоро они были у места своего ночлега.

– Смотри, Яша, как ему хорошо, – тихо сказал Борзов, указав на Кроткова, который, сладко причмокивая, мирно спал в гробу. – Он, брат, уже того, похмелился.

– Мне тоже надо остаканиться, а то работать не смогу: дрожат руки.

– Какой из тебя сейчас рисовальщик, – хохотнут пиит. – Я вот на пьяную голову вирши не мараю.

– Сейчас моё умение покойнику как раз и будет нужно, – сказал Слепцов. – Надо подорожную исправить так тонко, чтобы к ней ни один приказной крючок не подкопался.

– А я ведь не сплю и всё слышу, – раздался неожиданно голос Кроткова, и он сел в гробу. – Я не похмелялся, но мой штоф, Калистрат, сбереги для служивых на заставе. А тебя, Яков, я не пойму, что ты задумал исправлять в подорожной?

– Беда случилась, Степан, – горестно известил приятеля Калистрат. – Твоя фамилия пропечатана в «Полицейском листке», и об этом сейчас известно на всех заставах. А что Яшка надумал сделать, я не знаю.

– Фамилию тебе надо изменить, солдат, – сказал Слепцов. – Ну-ка, Калистрат, дай подорожную.

Эта весть пришлась Кроткову не по нраву, он часто задышал, выпрыгнул из гроба и навис над художником.

– Моя фамилия идёт от тех дворян, что явились в Москву по выбору царя Иоанна Третьего, и вымарывать её я не дозволяю!

– Охолонь, солдат, – отмахнулся от Кроткова художник и ткнул немытым пальцем в подорожную. – Вот тут между отчеством и фамилией пробел, и сюда можно втиснуть две буквы.

– Какие ещё две буквы? – спросил дрожащим голосом потомственный дворянин.

– А такие, чтобы вместо Кротков читалось Некротков.

– Ну и светлая голова у тебя, Яков! – возбуждённо вскричал Борзов. – Это же твой спаситель, Степан, и перестань на него так жарко дышать!

– Но Некротков – это уже не Кротков, – сказал тот, отступая от художника.

– Правильно! – обрадовался Калистрат. – Живой ты Кротков, а раз ты покойник, то Некротков. Уразумел? Ты, Яков, даром времени не трать, подрисовывай буквы, а мы устроим поминальный стол. Надо пройти заставу до темноты, ночью через неё пропускают с неохотой и придирками.

– Я за свой упокой пить не стану, – сказал Кротков. – А вот на прощанье я с тобой, Калистрат, угощусь, когда выйдем из города и все страхи будут позади.

Художник разложил на стольце перед окном подорожную и склонился над ней с пером в руке, Степан перекладывал в своём сундуке вещи, а Борзов отрезал по несколько кусков ветчины и колбасы и налил в чарку очищенной водки.

– На поминках молчат и не чокаются, – тихо промолвил он и опрокинул в рот чарку.

– А меня, стало быть, ты забыл, – обиделся Слепцов. – Я как раз работу закончил.

Первым на исправленную подорожную поглядел Кротков, кисло поморщился и вернулся к своему раскрытому сундуку. Борзов работу художника одобрил и, свернув два раза, положил бумагу в карман. А художник был уже возле вина, налил чарку и, выдохнув, выпил, но прожевать ветчину ему не дали: сначала кто-то затопал в сенях, затем в дверях появился гробовщик. Он нашарил глазами икону, перекрестился и произнёс довольно наглым тоном:

– Вот, господа, пришёл проститься с усопшим.

Приятели, застигнутые врасплох неожиданным визитом гробовщика, растерянно молчали. Первым опамятовался Слепцов: он заметил, что взгляд гробовщик чаще бросает на штоф, чем на гроб, и налил полную чарку очищенной.

– Помяни, Фома Петрович, усопшего раба божьего Степана.

Гробовщик резво подбежал к чарке, опрокинул её в рот, жуя колбасу, вопросил:

– Где же покойник?

– Разве ты не ведаешь, Фома Петрович, что покойник лежит в покойницкой, а мы как раз собрались ехать за ним.

Гость опять покосился на штоф, но художник не пошевелился.

– Посидел бы с вами, но должен заказчик явиться. Счастливо оставаться, господа похоронщики!

– Заходи, Фома Петрович, мы в шабрах живём, должны друг с другом знаться. – Художник проводил гробовщика до крыльца, дождался, пока он зайдёт в свои ворота, и вернулся в дом.

Там уже пиит отдавал приказы:

– Ты, Степан, раз собрал свой сундук, то ложись в гроб. Яшка, брось хвататься за штоф, а то гроб до телеги не донесём. Где крышка?

– Ты что, меня заколачивать собираешься? – запротестовал Кротков. – Я этому не дамся.

– Без крышки нельзя ехать, вдруг дождь, или кто спросит, где гробовое накрытие.

– Крышку после вынесем, – сказал Слепцов. – Ну что, взяли?

– Погодите, – сел в гробе Кротков. – Один штоф, половину ветчины и колбасы кладите со мной. Возле московской заставы питейный дом сгорел, там ничего не купить.

Гроб нагрузили выпивкой и закуской, пиит и художник попытались его поднять, с большой натугой сняли со скамеек, пронесли несколько шагов и опустили на пол.

– Тяжел ты, Степан, – сказал Калистрат. – Солдат ведь, сказывают, овсом кормят, с него ты и огрузнел, как бревно от воды. Яша, крикни Сысоя, вдвоём нам ношу не осилить.

Изголовье гроба взяли вдвоём на кусок холста Борзов и Слепцов, другой край нёс Сысой. Телега стояла возле крыльца, с кряхтением на неё взвалили гроб, и он встал косо.

– Я же вывалюсь! – испугался Кротков.

Сысой своим мужицким рассудком скорей всех сообразил, что нужно сделать: взял два полена и подсунул под наклоненную сторону гроба. Слепцов принёс крышку, Борзов – сундук, Сысой взял в руки вожжи.

– Яков, ты с нами?

– Не могу, – сказал художник. – Рад бы, но у меня из-за Степановой смерти работа стоит, а завтра её надо отдать заказчику.

– Трогай, Сысой! – велел Борзов. – Да не гони, всё же везёшь покойника, а не свадьбу.

Мужик шевельнул вожжами, и лошадь повлекла телегу на уличную дорогу.

6

На мостовой, покрытой ещё при основателе столицы булыжниками, имелось много бугорков, выбоин и камней, поэтому Степану в гробу было тряско. Не спасала от толчков даже настеленная под спину овчина, и ему приходилось стискивать зубы, чтобы не вскрикнуть, когда гроб вдруг подпрыгивал на телеге и хряско обрушивался вниз. Сквозь доски Кротков слышал Калистрата, который сидел на задке телеги и насвистывал весёлый мотивчик. Вдруг он перестал свистеть и обернулся.

– Крепись, Степан, кажется, к нам спешит Державин! Он мне, конечно, не ровня, но тоже пиит и никогда мимо меня не проходит.

Борзов не врал, Гаврила Романович только начинал свой путь в поэзии, числил себя в учениках и не упускал случая засвидетельствовать свою приязнь к людям, уже известным на поэтическом поприще. Завидев сидящего на телеге Борзова, он скоро его догнал и поехал рядом с ним на своей каретишке.

– Желаю здравствовать, Калистрат Мокеевич! Признаться, не ждал тебя встретить в столь прискорбном обществе. Кого это ты везёшь?

– Вашего полка солдата, своего приятеля Степана Кроткова.

– Как же так! – поразился Державин. – Два дня тому он был здоров как конь. Что же его убило?

– Опился Степан до смерти. Не вынес ваших полковых неправд, влил в себя два штофа водки и сгорел. Успел только сказать, чтобы похоронили его на родине. Вот и сопровождаю тело до заставы.

– Удивил Кротков, удивил так удивил, – сокрушенно промолвил Державин и окликнул проезжавшего мимо капитана Корсакова. – Василий Васильевич! Степан Кротков, оказывается, скоропостижно помер, а мы и не знали.

– Для меня сие неудивительно, – пренебрежительно произнёс уже вполне заражённый вольтерьянством Корсаков. – Он вёл позорный образ жизни: пьянствовал, играл в карты, наделал долгов. Он уже не нашего полка, и нам здесь делать нечего.

Офицеры, не оглядываясь, поспешили по своим делам, а Кротков злобно процедил сквозь зубы:

– Корсаков ни дня не служил в солдатах, сразу стал командиром роты и капитаном, а я почти четыре года пробыл солдатом. И не из-за того, что играл в карты и пил. Кто в гвардии этого не делает? Не было у меня сильной руки, а к Корсакову сама государыня неровно дышит.

– Никогда не жалей о том, что было, Степан, – сказал Борзов. – К тебе ли не благосклонна планида? Ты родился дворянином, это ли не счастье? Скоро станешь помещиком, и живи в своё удовольствие полновластным барином, а про полк, пусть он будет трижды гвардейский, забудь, будто его и не было.

Петербург в те годы был невелик, и скоро они выехали за окраину в поле и увидели заставу – большую каменную будку и шлагбаум.

– Соберись с духом, Степан, – сказал Борзов. – Ещё пять минут страха, и ты будешь на воле.

Заставу сторожили три солдата, унтер-офицер и прапорщик. На проезжавшие мимо них телеги, направлявшиеся в город, они не смотрели, а все выезжавшие из столицы останавливали и досматривали. Телега с гробом стражу заинтересовала, из будки вышел престарелый армейский прапорщик, которому Борзов, приняв важный вид, подал подорожную. Прапорщик её медленно вычитал и крикнул унтер-офицеру, который стоял на пороге будки:

– Посмотри, есть ли в сыскном списке Некротков!

Несмотря на летнюю жару, Кротков оледенел в своём гробу от страха и мысленно взмолился: «Господи! Пронеси мимо беду, а я, клянусь, отыщу клад и пожертвую на храм стопудовый колокол!»

С бумагой в руках на пороге будки появился унтер-офицер.

– Некроткова, ваше благородие, в сыске нет, но есть Кротков!

– А ну, дай-ка сюда сыскную. А вы откройте гроб.

Взяв бумагу, прапорщик прочитал её, затем подорожную, подошёл к телеге и уставился на Кроткова, который сразу почувствовал этот взгляд и чуть было в самом деле не умер от страха. На какое-то время сердце у него перестало биться, кровь отхлынула от лица, и он сразу стал похож на труп. Прапорщика покойницкий вид Кроткова удовлетворил, к тому же он дослуживал последние дни, и лишние хлопоты ему были не нужны.

Но окончательно спасло Кроткова от разоблачения горлышко штофа, которое выглядывало наружу рядом с покойником. Прапорщик поманил к себе Борзова.

– Что это?

– Ваш штоф очищенной водки, господин прапорщик, – не растерялся Борзов и, вынув из гроба бутылку, поставил её на столбик ограждения.

– У меня во взводе были два солдата, один Быков, другой Небыков, оба из одной деревни, – сказал ветеран армейской службы, возвращая потному от страха пииту подорожную. – Проезжайте!

Борзов влез на телегу, Сысой пошевелил вожжами, и телега поехала мимо шлагбаума в поле, на дальнем краю которого темнел вершинами лес.

– Только одна беда минет, как другая тут как тут, – сказал с горестью Борзов, когда отъехали с полста саженей от заставы.

– О чём кручинишься, Калистрат? – повеселевший Кротков уже окончательно уверовал в спасенье и был готов выскочить из гроба.

– Как же мы прощаться будем? Был всего один штоф, теперь и того нет.

– Разве это беда? – спросил Кротков, приподняв голову. – А я было подумал, что за нами гонятся немец Зигерс и карга Саввишна.

– Не зови лихо, а то оно явится, – предостерёг приятеля Борзов. – И питейный дом сгорел.

Сысой с вниманием прислушивался к разговору господ и, обернувшись, сказал:

– Тут по пути недалече ямская слобода, так в ней вина хоть залейся.

– Недалече, говоришь, – оживился Борзов. – А как недалече?

– Вёрст пять али семь, – пожал плечами Сысой. – Но недалече…

– До леса версты три будет, раньше тебе, Степан, из гроба выходить нельзя, – сказал Борзов. – Там и встанем где-нибудь, Сысой, воскресим твоего барина, а ты тем временем сгоняешь в слободу за водкой.

Хотя Кротков лежал ещё в гробу, ощущение свободы уже было при нём и побуждало его к мечтаниям о неслыханном богатстве, которое неизбежно свалится на него в самое ближайшее время. «Добро бы заиметь казну сразу в миллион золотых рублей, то-то была бы потеха! Прикупил бы близ Москвы пяток сёл с крепостными людишками, завёл усадьбу с каменным домом, садом, водомётами, тремя выездами шестёрней с гайдуками. Жил бы не хуже Шереметева, нет, лучше, ярче. В карты бы не играл, зачем мне карты, когда я богат, как Демидов? А театр бы завёл, чтобы живые картины показывали…»

– Поворачивай, Сысой, на просёлок, – раздался над заплутавшим в сладких грёзах Кротковым голос пиита. – Ищи добрую поляну, там и встанем.

– Как, барин? – спросил через некоторое время Сысой. – Это место годится?

– Можно сыскать и получше, но и это ладно.

Калистрат спрыгнул с телеги и подошёл к изголовью гроба.

– Изыдие от места сего, раб божий Степане! – торжественно возгласил Борзов.

Кротков встал в гробу, простёр в стороны руки и сладко потянулся.

– Хорошо как, Калистрат, на воле, а то я несколько часов в гробу пролежал, всю спину избил и столь всего передумал!

– Думаешь, я эти часы провёл в радости? Но ты можешь отряхнуть петербургскую пыль со своих ног, а мне надо возвращаться в сумрачный град Петров.

Кротков окончательно вышел из гроба, слез с телеги и, подойдя к пииту, дружески обнял его за плечи.

– Сухим я тебя, Калистрат, не отпущу, все мои петербургские годы ты был сначала моим наставником, а потом и другом на жизненном поприще. Много чего с нами случалось, но больше приятного, ты не оставлял меня в беде, я, надеюсь, платил тебе тем же.

От прилива чувств Борзов едва не прослезился и осипшим от волнения голосом произнес:

– Такого приятного друга, как ты, Степан, у меня больше не будет. Однако же пора посылать раба твоего Сысоя в ямскую слободу.

Кротков отстранился от пиита и поманил его за собой к телеге, с которой снял свой сундук, поставил на траву и распахнул крышку. Калистрат разулыбался шире некуда, и было отчего: в сундуке стояли два штофа очищенной водки, а от свёртка исходил дрязнящий запах копчёной колбасы.

– Как ты всё это сумел сделать? – подивился Борзов. – Лежал в гробу, а всё имеешь.

– От тебя научился в первую очередь думать о своей выгоде. Пока ты с художником был в полиции, я сходил в питейный дом, а закуску сохранил из твоих запасов.

– Вижу, что моя наука и мне пошла впрок.

Кротков огляделся вокруг. За деревьями солнца уже не было видно, приближалась короткая июньская ночь.

– Сысой! Подай мне топор и распрягай лошадь.

– Зачем тебе топор? – сказал Борзов. – Его, может, у него и нет.

– Мужик без топора – не мужик. Правду я говорю, Сысой?

– Истинную правду, барин. Я без топора не выхожу из дому, без него – как без рук.

Кротков сволок с телеги на землю гроб и взял в руки топор.

– Что ты, Степан, задумал?

– Не бросать же гроб целым, кто-нибудь на него набредёт, устроит шум, наедет полиция, а что дальше будет, ты и сам знаешь. – Кротков начал топором разбивать гроб и ломать доски. – А мы из него раздуем кострище, и гори моя солдатская жизнь синим пламенем!

Борзов и Сысой сняли с телеги попону и расстелили ее на поляне. Хмельное и сытное Калистрат вынул из кротковского сундука. Степан тем временем разломал гроб и кучей сложил обломки. Сысой посмотрел на работу барина и сказал:

– А ведь костёр к месту: сегодня Иван Купала.

Это известие Борзов пропустил мимо ушей, а Кроткова оно так поразило, что он выпустил из рук топор. И было отчего ему так взволноваться: последние дни он и думать не мог ни о чём другом, как о захороненном невесть где для него богатстве. Но чтобы найти клад, нужно иметь цветок папоротника, а тот цвёл только на Ивана Купала. Кротков знал, что папоротников цвет даётся в руки далеко не каждому, может, одному из сотен тысяч охотников за ним, но сегодня ему везло как никогда в жизни: он ушёл от долговой тюрьмы. И почему бы этому везению не продлиться до первой утренней звезды?

Борзов тронул приятеля за плечо, но он так задумался, что его пришлось тормошить.

– Скажи, Калистрат, – очнувшись от дум, сказал Кротков, – в какой час расцветает папоротник?

Пиит недоуменно на него взглянул и покачал головой.

– Ты же не малое дитя, Степан, а солдат гвардии, зачем тебе верить в детские сказки? Папоротник не цветёт.

– Как это не цветёт? – подал голос Сысой, который, привязав лошадь на длинный повод к дереву, подошёл к телеге. – Коли бы не цвёл, так народ его и не искал. Лет десять тому в Малой Кротковке молодой мужик Егорка сорвал папортниковый цвет, и все его видели.

– А дальше, дальше что? – нетерпеливо вскричал Кротков. – Дался ему клад?

– Эхма, барин, – вздохнул Сысой. – Цветок у Егорки был, а где клад лежит, он не знал.

– Что с цветком стало?

– Как что? Осыпался прахом, он больше одного дня не живёт. А Егорка после этого зачах и отдал богу душу.

– Вот видишь, Калистрат, – сказал Кротков. – Папоротник цветёт и, может быть, сегодня близ нас свершится это чудо. Папоротника вокруг поляны – заросли.

– Не узнаю тебя, Степан: водка выдыхается, колбаса и хлеб сохнут, а ты всё бредишь о каком-то чуде. Пора бы выпить.

– Сысой, неси свою чарку, – сказал Кротков, и мужик, будто ждал этого слова, тотчас вытащил из-за пазухи глиняную посудину. Кротков наполнил её до краёв водкой.

– Ты меня сегодня порадовал, выпей и ступай в сторону.

Он сел рядом с Калистратом на попону и взял чарку.

– Может, поедешь со мной и поживёшь в моей Кротковке этот год? На усадьбе есть добрая гостевая изба, я к тебе приставлю для всяких надобностей сдобную девку, захочешь – и двух. Будешь вирши марать, захочешь развеяться, так у нас добрая охота, можно всякого зверя брать, зимой по гостям станем ездить, или в Синбирск махнём, туда многие дворяне съезжаются на зиму с семьями. Может, присмотришь себе невесту с приданым, и заживёшь синбирским помещиком.

– Рад бы в рай, да грехи не пускают. Я родился в петербургском муравейнике и другой жизни не знаю. Здесь я, как мурашек, пошныряю в многолюдстве и само собой свою крошку хлеба заимею. – Пиит взялся за штоф и вновь наполнил чарки. – Лучше вспомни, Степан, как мы впервые сошлись, это ты не забыл?

– Вот за это не грех и выпить! – оживился Кротков. – Доброе дело ты мне сделал, Калистрат, когда обнёс меня на пятнадцать рублёв в карты. Но ты меня не кинул, от тебя я научился всем картёжным хитростям, познал приятную жизнь. И не наша вина, что процентщики, немец да карга Саввишна, её порушили. Век буду помнить, Калистрат, твою доброту!

Пиита слова приятеля тронули до глубины души, он опрокинул в рот чарку и упал на попону, скрывая увлажнившие его глаза слёзы. Кротков развалился с ним рядом и тоже затосковал, потому что покидать стольный град ему не хотелось, в нём бы он согласился вести до смерти жизнь картёжного игрока и кутилы, рисковать ежечасно головой. А теперь нужно затвориться в усадьбе и видеть каждый день одни и те же постылые лица и слушать брюзжание Парамона Ильича об упадке веры и порче нравов.

Вечерние сумерки сгущались, вот уже неподалеку ухнул филин, и потревоженная лощадь на всю длину повода приблизилась к людям, затрясла головой и зафыркала. Кротков встал с попоны и подошёл к куче изломанных досок гроба.

– Сысой, ты живой?

– Как же, барин, живой, придремал вот чуток.

– Разожги костёр, уже сумеречно.

Сысой высек кресалом в сухой мох и жухлую листву огонь, лёгкий ветерок быстро раздул пламя, и оно охватило доски, заплясало на них и устремилось ввысь, выстреливая искры. Костёр отогнал от себя потёмки, но там, где кончался свет, темнота становилась гуще и непрогляднее, деревья пошумливали своими верхами тревожнее и загадочней, и Кротков опять вспомнил о своём:

– Сысой, а в какой час расцветает папоротник?

– Бают, что в полночь, а так или нет, не ведаю.

Борзов потряс вниз горлышком штоф, убедился, что он пустой, и взял в руки полный.

– Удивляюсь тебе, Степан, – сказал пиит, наполняя всклень чарки. – Не вздумал ли ты идти за цветком папоротника?

В голове у Кроткова крепко пошумливало, но на ногах он стоял крепко и, казалось ему, мыслил здраво.

– Вот сейчас выпьем, и пойду!

– Правильные слова. – В голосе Калистрата слышалась усмешка. – Цветок и надо искать на хмельную голову. Трезвый его никогда не увидит.

Они чокнулись и опорожнили чарки. Борзов удержал покачнувшегося приятеля и сказал: