Княжна Маргарита Дмитриевна, сказав тетке, что Гиршфельд ей понравился, не сказала фразы, а, напротив, была далеко не вполне откровенна с ней по этому поводу.

Николай Леопольдович произвел на нее в действительности чрезвычайно сильное впечатление. С первого взгляда он ей показался симпатичным, поведение его за завтраком обнаружило в нем в ее глазах быструю находчивость и сообразительность, обвороженный новым учителем князь представился ей жертвою сатанинской хитрости последнего, но более всего поразил ее разговор его за вечерним чаем.

Убедившись по первым шагам его в новом для него доме, среди незнакомых ему совершенно людей, в его уме и такте, она, страдая слабостью к быстрым и, по ее мнению, непогрешимым выводам, сразу причислила его к людям выдающимся, далеко недюжинным.

Она не любила своего хитрого, не поддающегося ее подходам дядю, и то, что нашелся человек, которые перехитрил его, приводило ее в восторг.

Составив себе такое лестное о нем мнение, она вдруг услыхала от него высказанную им смело, беззастенчиво и откровенно мысль о настоящем жизненном идеале, мысль с недавних пор появлявшуюся и у нее в уме, но которую она гнала от себя, боялась не только высказать ее, но даже сознаться в ней самой себе. Он же, этот недюжинный человек, высказывал ей прямо, открыто, как нечто вполне естественное, как свой всесторонне обдуманный жизненный принцип.

С подобным человеком она сталкивалась первый раз и это было весьма естественно, так как, вращаясь среди курсисток и студентов, она встречалась лишь с псевдолибералами конца шестидесятых и начала семидесятых годов, которые все свои даже эгоистические стремления умели искусив ярикрывать тогою «общего блага» и «общего дела».

Слова Гиршфельда чрезвычайно повлияли на впечатлительную княжну.

Расставшись с теткой, она отказалась от ужина, вышла в парк и спустилась к реке. Была тихая, светлая лунная ночь. Усевшись на одну из скамеек, устроенных на берегу, она стала пристально смотреть на гладкую водяную поверхность и задумалась.

В ушах ее звучал уверенный голос этого человека. Она чувствовала, что в нем есть то, чего недостает ей – сила и энергия.

Вид реки, этого прообраза человеческой жизни, несущей свои воды подобно пережитым годам, все вдаль и вдаль, невольно навевает мысли о прошлом.

То же произошло и с княжной: она стала анализировать себя, свое прошедшее.

Думы эти были не из веселых.

Рано лишившись матери, отдалившись, вследствие детской ревности, от отца, она ушла в самое себя и зажила сперва детским воображением, извращенным в добавок ранним чтением книг из библиотеки ее отца, предоставленной всецело в ее распоряжение и состоявшей в переводных и оригинальных французских романов, сочинений французских философов и тому подобной умственной пищи наших бар тридцатых годов.

В раннем детстве она соединяла в своих мечтах с носимым ею титулом княжны роскошную обстановку, жизнь в ряду веселых празднеств, чудный фимиам поклонений и все эти месяцы прелести высокого положения.

Скромная действительность, ее окружавшая, казалась ей лишь временным искусом, долженствующим прекратиться не нынче – завтра при появлении какого-нибудь маркиза, кавалера де-Мезон-Руж, или чего-нибудь в этом роде.

На одиннадцатом году она поступила в пансион.

Отец ее, князь Дмитрий Павлович, хотя был далеко не богат, почитался одним из первых лиц в городе по происхождению и не жалел денег на воспитание дочери.

Начальница пансиона носила вверенную ей княжну на руках, называла красоточкой, маленькой принцессой, распаляя этим еще более воображение девочки.

Княжна была до крайности самолюбива и из одного самолюбия шла всегда первой, тем более, что способности ее были из выдающихся, и первенство это доставалось ей без усиленного труда.

Похвалы в этом отношении нежили ее детский слух и западали в молодую душу, оставляя в ней зерна самомнения.

Дома, еще и до поступления в пансион, и во время пансионского курса (она, как потом и сестра, была приходящей), Анна Ивановна напевала ей в уши, что она красавица и при этом забавляла ее, по ее мнению, невинными рассказами о блеске, туалетах и роскошной жизни ее тетки Зинаиды Павловны за границей, еще до замужества.

Роскошная жизнь ее тетки и дяди в Шестове, где она бывала, тоже не осталась без влияния на впечатлительную детскую натуру, особенно при сравнении с небогатой жизнью в отцовском доме.

Подрастая и начиная сознавать всю неприглядную сторону бедности, препятствующей ей блистать и повелевать, она начала искать средств быть выдающейся и без денег.

Ее способности, о которых на разные лады восторженно пела начальница пансиона, казались ей средством для достижения власти, влияния, славы и богатства.

Это был конец шестидесятых годов. Вопрос о женском образовании, о женской самостоятельности, о женском труде был в полном своем развитии в литературе и прессе.

Самолюбивая княжна, жадно прислушиваясь к этому вопросу, жадно и без толку читала все, что писалось по этому поводу.

Место маркизов и кавалеров де-Мезон-Руж заступил заманчивый призрак женской самостоятельности, ореол передовой русской женщины.

За эту мысль княжна, по окончании пансионского курса, став в ряды невест-бесприданниц, так как рассчетливый дядя, не любивший фантазерку-племянницу, видимо, не торопился прийти на помощь в устройстве ее судьбы, ухватилась, как утопающий за соломинку и, упросив отца высылать ей рублей пятьдесят в месяц, на что тот согласился, укатила сперва в Москву, а затем и в Петербург на курсы.

Добиться славы и имени передовой русской женщины княжне Маргарите Дмитриевне, конечно, скоро не предвиделось, а жизнь курсистки и студентки в столицах, среди заманчивых, бросающихся в глаза роскоши и блеска, на сравнительно скудные средства, несмотря на то, что кроме отца, помогала своей любимице и княгиня Зинаида Павловна, была далеко не по вкусу нетерпеливой Маргарите Дмитриевне.

Ее самолюбие страдало от массы жизненных уколов, да и самая помощь родных, или, как она выражалась, «подачка», глубоко оскорбляла ее, и она только из упрямства продолжала свои научные занятия, весьма часто их переменяя.

Слушала она и педагогические курсы, и акушерские, принималась заниматься и историей, и математикой, и естественными науками, но с ужасом чувствовала иногда, что к серьезному труду она неспособна, что единственный, благополучный для нее исход – это появление маркиза или кавалера де-Мезон-Руж, но таковых, ставших за это время более практичными, не являлось.

С негодованием старалась она отогнать эту мысль от себя, а та все назойливее и назойливее лезла ей в голову, поднимая желчь и расстраивая и без того расшатанные нервы.

Страстная же натура, она хотела жить, а жизнь не давала ей этой жизни.

В таком страшном состоянии душевной и телесной борьбы, дошедшей до своего апогея, выехала она со своим двоюродным братом из Москвы, куда приехала по вызову Зинаиды Павловны, в Шестово, в то лето, когда в нем, в качестве учителя князя Владимира, должен был появиться Николай Леопольдович Гиршфельд.

Расстроенная, она даже не заехала в Т. к отцу, решив погостить у него несколько дней по возвращении из деревни.

Возвращавшаяся почти вслед за ней, княгиня рассказала ей, о найме ею нового учителя для сына, восторженно описав его яркими красками. Княжна недоверчиво улыбнулась.

Она не уважала тетку и не могла допустить и мысли, что они сойдутся во вкусах.

Напротив, похвалы княгини поселили в ней заранее предупреждение к имеющему прибыть в усадьбу новому лицу.

«Какой-нибудь пошляк и вертопрах!» – подумала Маргарита Дмитриевна.

И вдруг является Гиршфельд и с первого дня знакомства приковывает к себе ее внимание, почти влюбляет ее в себя. Было над чем призадуматься.

«Надо рассмотреть его поближе и повнимательнее!» – решила Маргарита Дмитриевна, возвращаясь в свою комнату.

XIX
Рыба клюет

Дне шли за днями. На дворе стояло жаркое лето. Прошел июнь. Наступил июль с его зноями.

Со своим учеником, князем Владимиром, Николай Леопольдович почти не занимался.

На другой день после приезда, он было засадил его утром за книги, но в классную явился князь Александр Павлович.

– Учиться в такую жару, да Бог с вами, Николай Леопольдович, вы и себя измучаете, да и мальчишку моего совсем замучаете. Ребенку надо летом на зиму здоровьем набираться, на солнышке печься, мускулы беганьем развивать, а он его за книгу. Бросай, Володя, книжки под стол! Кати, брат, в сад, в поле!

Князь Владимир, хотя и просиял, но не решился буквально исполнить приказание отца, с тревогой погладывая на учителя.

– Да ведь надо же заняться! – попробовал отстоять тот свои права.

– Надо заняться! – передразнил его князь. – Успеете: ученье не медведь, в лес не убежит, а вот здоровье как он, да вы потеряете, никакой наукой не вернете. Так-то.

Князь фамильярно потрепал его по плечу.

– Убирайте книги! – с улыбкой обратился Гиршфельд к Володе.

Тот с радостью бросился исполнять приказание и, уложив книги в шкаф, моментально исчез за дверью.

– Ишь, как быстро от вашей науки стрекача задал! – засмеялся князь. – Пойдемте-ка лучше, я вам покажу, какие у меня центифольумы распустились.

Николай Леопольдович последовал за ним в оранжерею.

Ученье таким образом было заброшено, а князь положительно не расставался с Николаем Леопольдовичем, все более и более привязываясь к нему и открывая с каждым днем в нем все большие достоинства и массу знаний.

Заметив, что Гиршфельду нравится княжна, он, как и предсказал Николай Леопольдович, даже поощрил:

– Приударьте, приударьте, от нечего делать, но не втюрьтесь серьезно. Жениться на такой «шальной», лучше прямо в петлю, да и не пойдет, потому княжна, хоть и бесприданница.

Гиршфельд, для вида, стал разуверять князя. Тот пригрозил ему пальцем.

– Не финтите, меня, старика, провести трудно. Все и всех насквозь вижу. Защемила черноокая молодое сердчишко. Ну, да ничего, поферлакурьте от скуки, поболтайте. Она и сама, чай, рада. Охотница разводить бобы о высоких материях.

Всесторонние познания в новом учителе были открыты князем при следующих обстоятельствах. Во время прогулок их вдвоем, князь давал ему объяснения, каким образом он подводил на дом лепные карнизы, как выводил и выращивал те или другие редкие растения, чем лечил борзых и гончих. Забывая на старости лет о данных им уже объяснениях, которые Николай Леопольдович твердо старался завомнить, князь возвращался снова к тому же предмету.

– А как вы думаете сделал я то-то и то-то?

– Очень просто, – невозмутимо отвечал тот и повторил уже раз данное князем объяснение.

– Так, так, и откуда это вы знаете? – удивился князь. – Вот, батюшка, Бог послал мне учителя! Клад, а не учитель! Все знаете, специально все знаете, – повествовал Александр Павлович о Николае Леопольдовиче, конечно в его отсутствии, приезжавшим гостям.

Те внимали его повествованиям. Многие, впрочем, лукаво улыбались.

– Парень-выжига, не даром из жидов, старику в душу без мыла лезет. Посмотрите, добром это не кончится! – пророчил подвывавший Август Карлович.

Впрочем, все старались наперерыв быть любезными с Гиршфельдом, видя, что это очень приятно самому князю.

Подозрения относительно княгини и молодого учителя, возникшие по примеру прежних лет, в уме ревнивого Александра Павловича, совершенно исчезли.

Он видел, что Николай Леопольдович все вертится около княжны Маргариты и, кроме того, раз днем он поймал на пороге его комнаты Стешу.

– Где была, егоза? Вишь, к учителю затесалась, губа не дура, мужчина молодец.

Та быстро юркнула мимо него и убежала.

– Накрыл, накрыл! С поличным, друг любезный, попался! – вошел он в комнату Николая Леопольдовича.

– Что, с каким поличным? – не на шутку перепугался тот, схватываясь за карман, где хранился бумажник с записками княгини.

– Стешку к себе прикормил! Вот, скажу, молодец, так молодец. Девчонка угар! У княжны, не пообедаешь, а тут коротко и просто.

У Николая Леопольдовича отлегло от сердца. Он притворился сконфуженным.

– Нечего конфузиться! Быль молодцу не укор. Все мы люди, всё человеки! Сам был молод, все знаю! – смеялся князь.

– Она так забежала, письмо просила написать.

– И не впопад: она грамотная.

– Я не знаю, в таком случае, зачем ей? – запутался Николай Леопольдович.

– Знаем мы эти письма, сами писывали. Да ничего, говорю, хвалю, молодец.

Князь продолжал хохотать от души.

Получив согласие княгини Зинаиды Павловны на усиленное ухаживание «для вида» за княжной Маргаритой, Гиршфельд на другой же день начал свои тонкие подходы к княжне.

Прекращенные, по воле князя, занятия с маленьким князьком, раннее удаление князя Александр Павловича «на боковую» оставляло ему массу свободного времени.

Дом, почти постоянно наполненный гостями, давал, как это всегда бывает, частую возможность уединяться.

Беседы его с княжной были почти ежедневны и продолжительны. Он искусно играл на найденной им в душе ее «больной струнке».

Он развивал перед ней свои взгляды на жизнь, на единственный, по его мнению, способ добиться полного успеха на жизненном пути.

Княжна жадно внимала его словам, так как они находили полный отклик в ее измученном мыслями в этом же направлении уме, в ее уязвленном самолюбии.

Освоившись с ним, привыкнув к нему, она ему доверилась.

Она передала ему свои взгляды на жизнь, передала повесть о терниях, встреченных на избранном ею пути, высказала охватившие ее за последнее время сомнения в самой себе, в своих силах, страшное для нее сознание ее неподготовленности, даже прямо неспособности.

– Я положительно теряю голову. Это ужасно! – закончила она.

– Ничего нет ужасного, – серьезно заметил он, – и не от чего терять голову, в вас есть все задатки для жизненного успеха: молодость, красота, ум, было бы только желание.

– В желании, кажется, нет недостатка! – горько усмехнулась она.

– Молодость, красота, ум, – задумчиво продолжала Маргарита Дмитриевна. – В последнем, увы, я стала сильно сомневаться, молодость есть, но она скоро, и не заметишь, пройдет, я не кокетка, признаю, что есть и красота, но что в ней?

– Как что? Красота – это капитал, сила. Вы только идете по ложному пути.

– Какой же истинный?

– Он есть, – уклончиво отвечал он. – Ваш же путь, путь труда, самообразования, борьбы – химера. Он выдумка людей, сидящих в роскошных кабинетах и проедающих наследственные капиталы, нажитые их отцами и дедами более реальным путем, ничуть не похожим на рекомендуемые фантазерами-внуками, этими сибаритами в жизни, науке и искусстве.

Она глядела на него во все глаза и слушала, затая дыхание.

– Однако, пора идти пить чай! – вдруг оборвал свою речь Николай Леопольдович и встал со скамейки.

Они сидели в саду.

Ей хотелось удержать его, хотелось попросить его продолжать, но она не решилась.

Задумчивая последовала за ним на переднюю террасу.

«Он знает этот путь – истинный, верный! – думала она. – Надо будет заставить его высказаться».

Это было не так легко исполнить, как она предполагала.

Гиршфельд был на стороже.

Он умышленно несколько дней подряд уклонялся от продолжения начатого разговора.

Попытки княжны возобновить его были безуспешны.

Она выходила из себя.

Он знал, что делать. Он искусно подготовлял почву, на которой намеревался сеять.

Княжна слушала его с каким-то благоговением, увлекалась его речами, привязывалась к нему.

Наконец она не вытерпела.

– Какой же, по-вашему, настоящий верный путь для постижения успеха в жизни? – раз прямо спросила она его.

Он молча, пристально начал смотреть на нее.

– Говорите же! – с какой-то внутренней болью в голосе вскрикнула княжна.

Он понял, что время наступило.

– Путь наживы, – медленно начал он. – Жизнь – это борьба за существование. Все средства хороши для достижения единственного рычага земного счастья – богатства. Золото, золото, золото в наше время – все.

Она пронизывала его испытующим, ненасытным взглядом. Это взгляд поднимал бурю страсти в его сердце.

– Гений, талант, нравственность, честь, добродетель – понятия условные, – продолжал он. – Их представители, не запасшиеся презренным металлом, глохнут в тиши, затертые людскою волною, спешащей на рынок – этот форум современной всемирной империи, иногда лишь оцененные потомством. Какая приятная награда для гниющего в земле! Прочтите биографии поэтов, писателей, художников, изобретателей, ученых, и вы убедитесь воочию, что неизвестность и нищета, или унижение и ползанье перед сильными и богатыми был удел при жизни этих благодетелей человечества, оцененных по достоинству лишь после смерти. Для кого работали они, для кого трудились? Опять же для представителей золота. Их гениальные произведения стали добычей избранных богачей, их вдохновенные звуки нежат слух сибаритов, их изобретения дали возможность обладающим миллионами нажить другие миллионы, их картины украшают стены палат миллионеров. Лучшей похвалой артистического произведения служит фраза: оно ценится на вес золота. Великий Пушкин, произносят как высшую похвалу его современные почитатели, получал по червонцу за строчку. Золото, значит, мерило всего.

Он остановился перевести дух.

Княжна восторженно слушала, неотводно смотря на него во все глаза.

– Подлость, низость, порок, преступление приобретают в глазах людей другую окраску, если сопровождаются звоном золота. Подлецы становятся магнатами, преступники делаются героями! Такова сила золота. Соберите со всего мира весь сор, грязь, отброски, издающие невозможное зловоние, налолните всем этим колоссальный золотой сундук, и все человечество, мимо соборов, монастырей, церквей и часовен, мимо произведений искусств, мимо гениальных изобретений, мимо наполненных перлами человеческого ума и знаний книгохранилищ, мимо памятников исторической старины и исторических деятелей, побежит любоваться на этот «золотой сундук», с жадностью и наслаждением вдыхая зараженный вокруг него миазмами воздух. Такова сила золота.

– О, как вы правы, как правы! – простонала княжна, закрыв лицо руками. – Но как достигнуть богатства?

– Надо подумать! – загадочно отвечал Гиршфельд.

XX
Жребий брошен

Как-то вскоре выдался в Шестове день, когда не было никого гостей.

Князь Александр Павлович, отправляясь спать, подошел к Николаю Леопольдовичу, беседовавшему, по обыкновению, с княжной.

– Что вы тут около профессора нашего прилипли? Подите посадите с княгиней, ей, чай, одной скучно.

Николай Леопольдович встал.

Князь сам повел его к княгине в угловую гостиную.

– Вот тебе, Зизи, гостя привел, побеседуй с ним, а то они с княжною, того и гляди, друг друга сглазят, по целым дням не наглядятся. Покойной ночи. Впрочем, это мне, а вам приятного вечера! – пошутил он и удалился.

Это было настолько неожиданно для княгини, что она даже не обратила внимания на то, что Николай Леопольдович и княжна, по словам князя, не наглядятся друг на друга.

Впрочем, надо сказать, что Зинаида Павловна с некоторого времени, видя на деле благие результаты начертанной Гиршфельдом программы их отношений, довольная выказываемым им страстным чувством в часы весьма часто устраиваемых Стешей их свиданий наверху, почти успокоилась и уверилась в его искренности, а потому стала смотреть на проделываемую им, по ее мнению, комедию ухаживания за племянницей довольно равнодушно.

Визит князя к ней с Николаем Леопольдовичем еще более укрепил в ней уверенность в практическом уме Гиршфельда и в убеждении, что он действует лишь для нее.

Князь, в самом деле, уже успел посвятить его во все свои дела, показал написанное им духовное завещание, советовался с ним о покупке тех, или иных бумаг, о продаже имеющихся у него и замене их другими.

Тяжебных дел, к сожалению, у князя не было, так как вообще он судов недолюбливал и споры с соседями, если они и возникали, как по т-скому, так и по другим, находящимся в разных губерниях, его имениям, оканчивал миролюбиво.

Пищи для Николая Леопольдовича, как адвоката, таким образом, при жизни князя, не предстояло.

Уведя Николая Леопольдовича к княгине, князь прервал разговор его с княжной Маргаритой на самом интересном месте. Гиршфельд готовился сделать решительный шаг.

По уходе его она осталась на террасе одна.

Несколько времени она сидела глубоко задумавшись. Ее странные глаза уставились в видимую ей только одной точку.

Так продолжалось минут пять.

Наконец, она нервно тряхнула головой, как бы стараясь выбросить из нее неотвязные мысли, порывисто встала и нервною походкою сошла с террасы и пошла по направлению к «старому парку», любимому месту ее одиноких прогулок. Забившись в самую глушь, она села на скамейку и снова задумалась.

Видимо, неотвязные мысли не покидали ее головки.

Кругом все было тихо. Громадные, столетние деревья окутывали весь парк густою тенью и распространяли приятную влажность. Легкий, чуть заметный ветерок шелестел их вершинами. Слышался как бы таинственный шепот, прерываемый лишь изредка криком загулявшей или одержимой бессонницей птицы, кваканьем лягушек на берегу недалекой реки, или отдаленным человеческим голосом, доносившимся со двора усадьбы.

О чем шептались эти вековые старожилы княжеских владений? Вспоминали ли они в тихой беседе свежую в памяти их одних повесть минувших лет? Сравнивали ли они прошедшее с настоящим, давая ему надлежащую оценку, или же, одаренные даром прозрения, с ужасом перешептывались о грядущем?

Княжне было, по-видимому, не до разрешения этих вопросов. Встреча ее с Николаем Леопольдовичем, ежедневные разговоры с ним окончательно перевернули вверх дном все ее прежние взгляды, планы, предначертания.

Она была в положении незнакомого с местностью путника, сбившегося с дороги и идущего по какой-то, не зная, приведет ли эта дорога к желанному жилью, где он может отдохнуть от далекого пути, но идущего только потому, что видит впереди себя другого путника, бодро и весело шагающего по этой дороге.

Она тоже заблудилась и решилась следовать за Гиршфельдо, тем более, что он становился на нее необходимым, порой так, что она чувствовала, что готова полюбить его.

Все в нем подкупало ее – авторитетность тона, смелость, выводов, ярямизна взглядов. Она чутьем угадывала, что в нем таится какая-то сила, какой-то непременный залог жизненного успеха, именно то, чего у нее, утомленной бесплодным исканьем жизненной цели, или лучше сказать, средств к ее достижению – не доставало.

Какого качества была эта сила, какого качества был этот самый успех, какие средства с откровенным цинизмом предлагал этот, по ее мнению, прямолинейный человек?

Над этим она глубоко не задумывалась.

Какой-то внутренний голос подсказывал порой ей, что проповедь этого нового человека безнравственна, что путь, указываемый им для достижения земных благ, позорен, преступен, но жажда успеха, власти, первенства туманила ей голову, и поток его громких, красиво связанных фраз, как звон золота, заглушали этот голос.

Вспоминалась порой ей другая встреча, другие речи.

Образ бледного чернокудрого молодого человека, с восторженным взглядом глубоких умных глаз, в Москве, в первый год ее вступления на самостоятельный путь, когда она еще была твердо уверена, что у нее хватит силы и энергии пройти предначертанный путь, да и самый путь казался ей и более краток, и более верен.

Этот юноша был уроженец города Т., единственный сын чиновника, славившегося своим бескорыстием и неподкупностью, оставившего ему только честное имя, которое этот чудак, как называли его сослуживцы, ценил выше всякого земного богатства. Студент-медик, беззаветно преданный науке, готовый ради нее на все лишения, он бодро шел по тернистой дороге труда.

Они были знакомы ранее немного в Т. Среди большого города, почувствовав себя, как всегда в толпе, более одинокими, они сошлись.

Красота молодой княжны, ее жажда самостоятельности, желание трудиться, быть полезной, не могли не произвести впечатления на юного идеалиста. С особенным увлечением беседовал он с нею долгие вечера. Он говорил о поэзии жизни, о любви к ближним, об удовольствии сознания принесения пользы, о сладости даже погибели для пользы человечества, о мерзости проявления в человеческих поступках признаков корысти, о суете богатства, о славе, об идеалах.

Он не задавался мечтами о широкой деятельности, не требовал себе обширного горизонта; он говорил, что можно и достаточно быть полезным в маленьком кругу, что принесение пользы надо соразмерять с силами и возможностью человека, он указывал на лепту вдовицы, поставленную Великим Учителем выше богатых приношений.

Он говорил о любви, о сладости взаимности, о симпатии душ, он называл брак по расчету – самопродажею.

Она увлекалась его горячею проповедью, но ей казалось, что рисуемая им жизненная программа тесна для нее, что этот идеал так называемого мещанского счастья.

Еще не утомленная жизненными бурями, она не искала тогда тихой пристани, которую восторженно рисовал перед нею ее идеальный друг.

И теперь, даже она едва ли бы удовлетворила ее.

Она видела, что он говорит с ней, вдохновленный к вей чувством любви, она наблюдала, как это чувство зародилось, росло. Она ощутила даже в своем сердце на него мимолетный отклик, и испугалась, что это послужит ей препятствием для достижения высших целей, установит ее в тесные рамки будничной жизни.

Она оттолкнула от себя восторженного юношу и уехала в Петербург.

Потом она встречалась с ним, когда он, кончив курс, поселился в Т. и бывал в доме ее отца, который очень любил его.

Сестра Лида призналась ей, что она любит его, княжна Маргарита видела, что «идеальный друг» остался ей верен, по-прежнему восторженно любит ее, по-прежнему благоговеет перед ней, мало обращая внимания на влюбленную Лиду.

Она осталась довольна этим предпочтением, отдаваемым ей пред сестрою и… только.

Одно ее слово и он был бы у ее ног, но этого ей было мало.

Не столкни ее судьба с Гиршфельдом, быть может она, утомленная и разбитая, и обратила бы свой взор на него, сказала бы это слово, стала бы женой и матерью у тихого семейного очага – любимая мечта молодого идеалиста, но здесь, по ее мнению, открывались ей более широкие горизонты. Идя с этим бесстрашно глядящим в будущее «новым» человеком, она вместе с ним покорит весь мир. Он, конечно, не разделит даром с ней добычу; даром не подаст ей даже руки, чтобы вывести на настоящий путь, но он говорил ей, что красота тоже капитал. Она купит его этим капиталом.

К такому решению мысленно пришла княжна Маргарита Дмитриевна под тенью столетних деревьев дедовского парка.