Избранные письма

Это было так же обычно, так как-то само собой складывалось, что Кольцов, зная себя, что не в силах отказать просящему, видел единственное свое спасение за эти деньги выжимать из рабочего все его силы.

Так что всегда выходило, что дорогое было дешевым. Несмотря на общий вопль, что Кольцов портит цены, работы его всегда были значительно дешевле других. Для этого надо было не жалеть себя, и Кольцов действительно не жалел.

Сегодня был первый день работ, и Кольцов дипломатично не понуждал рабочих. Он работал, что называется, спустя рукава.

– Ну что, тяжелая моя работа? – спросил Кольцов.

Рабочие молча переглянулись между собой и не могли удержаться от какой-то снисходительной улыбки.

Тяжелая? Им ли, привыкшим к каторжной страдовой работе, какую-то прогулку в пять верст за целый день считать тяжелой.

«Послал же господь человечика», – подумал сидевший плюгавый мужичонка солдат и проговорил, флегматично косясь вбок:

– Нам к работе не привыкать.

Красная рубаха быстро опустил голову, чтобы скрыть набежавшую улыбку, и тихо, весело пробурчал:

– А ешь тебя муха с комарами.

– Вот я и прийму за урок пять верст. Что больше в день будете делать – по пяти коп‹еек› с версты каждому.

Рабочие переглянулись. Их мозги медленно задвигались, и начался небыстрый, но всегда верный подсчет. Как обыкновенно бывает в артели, один громко думал, а другие соображали.

– Это как же, – заговорил солдат. – Ежели я, к примеру, 10 верст.

– Ну, за пять получишь свой полтинник, а за другие пять еще четвертак.

– Тэк… с, – протянул он и мотнул головой.

– У меня в России всегда так работали. Ну и выходило на круг до рубля в день.

– Поденщины? – быстро спросил солдат.

– Не поденщины, а сдельной работы.

– Тэк-с…

Воцарилось молчание.

– А если мы, к примеру, три версты сделаем…

– Ну, уж это мое несчастье, – усмехнулся Кольцов.

Рабочие больше всего старались не показать барину того, что думают. Они осовело смотрели перед собой, как будто дело шло о чем-то очень убыточном для них.

Кольцов вошел в балаган.

Рабочие встрепенулись и вполголоса повели горячий разговор. Одни недоумевали, так как при малейшем желании Кольцов мог бы потребовать с них более быстрой работы и получить, таким образом, версты две даром, а он между тем во весь день словом не обмолвился.

Другие видели в этом западню и предсказывали, что если они начнут из кожи вон лезть, то в конце концов их надуют. Третьи возражали и говорили, что попытать можно будет. Пятые, наконец, большинством склонны были верить и относили все к незнанию местных условий залетным бог весть откуда барином. Уже поденная цена на гривенник больше обыкновенной показывала это незнание… Стакан 40 коп‹еек›… Принес рабочий из речки воды – гривенник. За что?

– Простой… ладно будем, – мигнул пренебрежительно солдат на балаган. Лица у рабочих стали проясняться.

Кольцов в это время снова показался, и рабочие, точно по чьей команде, быстро согнали свое довольство и снова с неопределенными лицами стали пить свой чай.

Кольцов вышел, посмотрел на дорогу и сел на завалинку.

Наступило молчание.

– Не едут, – проговорил Кольцов.

– Не видать, – ответил солдат с бельмом.

Рабочие ждали, чтоб заговорил Кольцов. Кольцов, закинув удочку, терпеливо ждал.

– А что, барин? – начал, наконец, солдат. – Сомневаются ребята: маловато, бают. Вот гривенник, толкуют, так, пожалуй бы, послужили бы…

Устал, будет. Крепко целую тебя, деток.

Твой любящий Ника.

Жду известия и заботы об обоюдном здоровье.

11

(8 февраля, 1892, СПБ)

Счастье мое дорогое, Надюрка! Только что из Царского, где праздновалось мое рождение. У Вари был обед. Мне поднесли серебряную ручку и золотое перо, как писателю. Этим пером в первый раз сел писать тебе письмо. Были все, кроме Саши и Миши. Саша больной лежит в нумерах (так, пустяки), а Миша у невесты, – у них, несчастных, свидание два раза в месяц только. Нинины дети подарили мне свою группу. Все они очень ласковы и любят меня.

Приехал Свербеев, – он сам поедет говорить обо мне с председателем Дворянского банка, Голенищевым-Кутузов‹ым›. Он с ним очень хорош, я, конечно, очень рад. Свербеев совершенно родственный.

С Анненковым мы видаемся каждый день. Завтра он везет меня к Абазе (быв‹ший› мин‹истр› фин-‹ансов›). Абаза и Вышнегр‹адский› – две силы. Едем по делу элеваторов и затона в Самаре.

Сегодня от Абазы получил очень любезное приглашение. Пока у нас министр Евреинов, а секретарь у него Нечай, мой хороший знакомый по Одессе. Я уж ему все рассказал и просил его, когда до министра дойдет моя история, помочь мне. В Одессе мы были неразлучны: он, Изнар и я. И Изнар в Министерстве.

Рапорт Петрову с жалобой на Михайловского подаю в понедельник, 19 февраля. Я стою на почве дела, но говорю все откровенно: за что именно я стоял, сколько дал сбережения, сколько истратил денег и прошу возвратить мне из премии мои деньги.

Завтра появится мое письмо в «Новом времени» в защиту корпорации в лучшем смысле этого слова (9 февраля). Ты его прочтешь и увидишь, какую пушку я воздвигаю против К. Я. Рапорт будет вторая пушка, а через 5-6 дней 3-я, в виде Сибир‹ской› статьи в «Русском богатстве». И в «Нов‹ом› времени» и под Сибирской дорогой подписываюсь полностью. Если на время и провалюсь, то шуму наделаю много. Буду держать себя скромно, но с чувством большого собственного достоинс‹тва›.

Вы знаете меня, моя радость. О моем столкновении в Министер‹стве› все говорят и ждут с нетерпением пальбы. Говорят и в литератур‹ных› кружках (на днях у Ст‹анюковича› большой обед после выхода журнал‹а›, где я ввожусь в семью литераторов). И везде то же: Мих‹айловский› 1 – вор, Мих‹айловский› 2 – честный. Что победит: воровство или честность? На такой почве не стыдно с треском и провалиться, – это будет не провал, а победа. Я уйду известный и с программой, и древко моего знамени К. Я. будет носить на своей физиономии (в переносн‹ом› смысле, конечно, – не пойми, что я об него руки хочу марать). С этих пор наши фамилии будут неразлучны. С этих пор замалчивать меня не придется больше.

В «Русск‹ом› бог‹атстве›» я пишу: Тёму, Сиб. и об элеваторах на 750 р. До мая я почти весь пай заработаю свой. С Сашей помирился, – он какой-то большой чудак, – жалко его, съежился он в горошину. Вот уж мы два брата.