Избранные письма

– Я слышал, ты большой посев, – говорит, – затеял в этом году?

– Затеял, говорю.

– Опасно. Я слышал, ты с Мих‹айловским› поругался?

– Поругался.

– Напрасно. Я слышал, ты в журнале участвуешь?

– Участвую.

– Берегись!

У меня нет такого узелка на парусе, который не был бы развязан, и я иду на полных парусах. У него все узелки перевязаны, и он еле движется. – Боже мой, – говорит он сестрам, – какая страшная энергия у Ники.

Сколько приходится с этими рапортами, записками, письмами в редакцию, статьями (Сиб. наново написал – теперь очень хорошо), Тёмой, письмами к товарищам о журнале (18 писем написал) возиться. Теперь уже час, а еще часа два корректуру держать придется.

До свидания, мое счастье, деток целую, мерси Дюсечке за письмо.

Кланяйся всем и благодари, кто тебя посещает, от меня.

Познакомился с Масловым, Буренин очень благоволит мне, письмо в редакцию сегодня сам прислал мне для корректуры.

«Новое время» для меня очень важно: я говорю с такого места, откуда они (в‹ременное› У‹правление›) должны слушать меня.

Министр‹ами› наз‹начили›: Евреинова, Имретинского и принца Ольденбур‹гского›. Выш‹неградский› хлопочет о раскассировании.

Твой друг Табурно кланяет‹ся›, потребовал и в телеграмме прибавить.

12

(июль, 1892 г., Казань)

Счастье мое дорогое, Надюрка!

Сегодня высылаю тебе № 162 от 1 июля «Волжских ведомостей» с моей статьей. Принимают меня здесь очень любезно во всех сферах, – везде я желанный гость.

Приехал Николай Константинович Михайловский и сказал, что полюбил меня за эти два дня как брата. Он сказал, что я крупный талант и от меня все ждут очень много. Требует, чтоб я писал, писал и писал и главным образом как беллетрист. В редакции была очень смешная сцена. Пришел один господин, моряк Бирилев. Зашел разговор о «Русском богатстве». Редактор нарочно говорит:

– Неважный журнал.

– А нет, – говорит Бирилев (он старик). – Одно «Детство Темы» чего стоит.

– По-моему, – говорит редактор, – и «Детство Темы» неважно (а он не знал, что я автор). – Тот раскрыл глаза и смотрит на редактора.

– Что вы, читать разучились?

Редактор как зальется смехом.

Когда секрет открылся, вот уж было удовольствие для старика.

Я так был тронут всем тем, что он говорил за себя и других, что в первый раз серьезно поверил, что я писатель. Это был голос человека, не знавшего меня.

Я в этом отношении с тобой то же, что Фома с Христом.

Сегодня Н. К. Мих‹айловский› уезжает. Я провожу его и уеду совсем на линию, так как все дела и отчеты кончил и отправил.

У нас никакой холеры нет. Я принял меры: ношу фланель, пью красное вино и ем простые блюда. Зелень в рот не беру. Берегитесь и вы, мои дорогие: главное, чуть расстройство, сейчас же за доктором и самое серьезное внимание: касторку, фланель на живот и диету. Красное вино обязательно все должны пить за завтраком и обедом, – это обязательно, мое счастье. Всем мой поклон и привет. К 1 августа буду. Крепко тебя и деток целую.

Весь твой Ника.

Смотрите за рапсом, чтоб кобылка не съела, – у Чемод‹урова› весь рапс съела.

13

(между 29 октября и 6 ноября, 1892 г., СПБ)

Счастье мое дорогое, Надюрка! Бесконечно рад, что ты решила, мое счастье, терпеливо ждать или, переговорив с Юшковым, ехать ко мне сюда. А я вот что решил: написал Коле и прошу его дать мне вексель на 5 т‹ысяч› р‹ублей›, чтоб рассчитаться с самар‹скими› долгами.

Я послал ему письмо 29 октября и просил мне телеграфировать. Как только получу от него, сейчас выеду в Самару (без Колиного векселя и показаться нельзя), а оттуда, если твое дело с Юшковым не сойдется, к тебе, мое счастье.

Сочувствия много, но денег мало. Что делать, мое счастье, нельзя все. Имеем надежды на будущий год, имеем литературу, ну и служба. А все-таки без денег, как без солнца, – не радовает, как говорят мужики наши. Бог даст, и порадует, наконец. Деньги не растрачены, а затрачены – это разница: и семена бросают в землю и сторицею собирают. А раньше урожая тоже не соберешь.

Кто-то сказал: для войны нужны три вещи: деньги, деньги и деньги, а если их нет? Тогда нужно: терпение, терпение и терпение. Хржонщевский все еще за границей. К Бруну хочет ехать Подруцкий поговорить о моих делах.

Так что в будущем… А пока я занимаюсь своей дорогой и даже литературу пока бросил. С 10 до 5 часов в своей конторе каждый день. По вечерам у Подруц‹кого›, Иванчина, Мих‹айловского›, у наших – так каждый день убегает незаметно, вяло и скучно без тебя, мое счастье. А писать вовсе не могу: пробовал, перо валится – нет уж, при тебе.

Новая редакция составилась: во главе Н. К. Мих‹айловский›, его помощнике. Н. Крив‹енко›, по хозяйс-‹твенной› части Ал‹ександр› Ив‹анович› и Лид‹ия› Валер‹иановна›, по рецензиям молодой Перцов. Просил меня Н. К. Мих‹айловский› принять участие в редакции (давал рукописи на просмотр), но я наотрез отклонился за недостатком времени.

Служба нам так нужна, что я даже начинаю подумывать насчет продолжения Тёмы: не отложить ли до осени. Начну, книги на две есть, а там ведь захватит постройка, какое писание при таких условиях? Лучше на досуге и обдумаешь, и прочувствуешь, а так только испортишь. Куда торопиться? Семь месяцев пишу всего, а уж отдельное издание в 24 листа, – порядочная плодовитость.

Относительно моего «Каран‹дашом› с нат‹уры›» плохо что-то: цензор передал главному цензору: как бы не повычеркивали много. «Шалопаев» уже передал в редакцию. Хотим в суб‹боту› 6 выпустить октябрьскую, если успеем.

Пришлось познакомиться кой с кем: Семевские, Давыдова (издат. «Бож. мира». Бар‹онесса› Икскуль). Все это 45-летние старухи, которые каждый день просыпаются с надеждой найти под подушкой свою молодость, и так как ее нет и нет, то они кислые и хмурые, как петербургская погода.

Наговорили мне всяких приятностей, конечно, а я даже не мог ответить им тем же, так как, к величайшему своему позору, ни у кого из них ни одной строчки не прочел, хотя они все пишут и пишут.

Не думай, мое сокровище, что я зазнался: и мне грош цена, но, если я сбавлю и еще себе цену, все-таки я им этим ничего не смогу ни прибавить, ни помочь. Но все они добрые, хорошие, гостеприимные люди: у них нет молодости и таланта, и понятно, что им ничего не остается делать, как только брюзжать на весь мир, и Кривенко называет их (глав‹ным› обр‹ азом› Семевских) уксусным гнездом.