Цитаты из книги «История нацистских концлагерей», страница 9

Хотя ядовитый газ применялся во многих концентрационных лагерях, он никогда не стал основным оружием лагерных эсэсовцев, оставаясь лишь одним из средств в их арсенале смерти. Абсолютным исключением стал Освенцим, где счет жертв газовых камер вскоре пошел на сотни тысяч[1561]. Особый путь Освенцима был обусловлен превращением его в 1942 году в лагерь холокоста. Комендант Хёсс лично проинформировал Адольфа Эйхмана из Главного управления имперской безопасности об экспериментах с «Циклоном Б», и оба пришли к заключению, что его надо применить для геноцида евреев. И менее чем год спустя после первых умерщвлений газом в Освенциме там ежемесячно уничтожали уже многие тысячи евреев из стран Европы[1562]. Однако, несмотря на то что газовые камеры Освенцима уже давно сделались синонимом холокоста, происхождение их другое[1563].

Первые советские военнопленные прибыли в концентрационные лагеря в начале осени 1941 года, большинство партий были сравнительно невелики, не более 20 заключенных; другие намного многочисленнее – несколько сотен обреченных на гибель. Многие жертвы даже не доезжали до концлагеря. После нескольких недель или месяцев, проведенных в организованных вермахтом лагерях военнопленных, одни не выдерживали многодневной езды в товарных вагонах; другие падали по пути от железнодорожной станции к лагерю[1507]. В Заксенхаузен самый страшный из таких составов прибыл 11 октября 1941 года из расположенного почти в 300 километрах лагеря военнопленных в Померании; примерно из 600 «комиссаров» в дороге умерло 63 человека[1508].

Смерти на этапе вызывали беспокойство у лагерных СС, и осенью 1941 года жалоба комендантов на то, что от 5 до 10 % советских военнопленных умирают либо в пути следования, либо сразу по прибытии, дошла до шефа гестапо Мюллера. Коменданты опасались, что недостаточная скрытность при расправе с военнопленными запятнает репутацию СС в глазах местного населения[1509]. Подобные опасения не были лишены оснований, поскольку реакция общества могла быть отнюдь не такой, как в ходе разнузданной кампании во время доставки польских «снайперов» осенью 1939 года. Определенная часть простых немцев была шокирована бесчеловечным обращением с советскими заключенными. В ноябре 1941 года один немецкий учитель записал в своем дневнике, что слышал о прибытии русских в Нойенгамме: «Они были настолько истощены, что некоторые из них буквально падали из грузовика и, шатаясь, плелись к баракам»[1510]. Генриха Мюллера общественное мнение обеспокоило настолько, что он даже распорядился о прекращении этапирования советских военнопленных, которые, как он выразился, «в любом случае обречены на смерть»[1511]. Разумеется, это не спасало «комиссаров». Их участь была уже решена. Вопрос состоял лишь в том, где им предстояло умереть – в лагере военнопленных, по пути туда или же по прибытии в лагерь.

Деловые отношения между различными группами заключенных стали более напряженными, чем когда-либо. В первую очередь это объяснялось резким ухудшением условий содержания. Основополагающие принципы лагерного бытия стравливали узников друг с другом, а их социальное происхождение, образование, верования, восприятие окружающего мира отнюдь не способствовали их объединению в борьбе против террора СС. Многие польские заключенные, например, были настроены весьма враждебно к заключенным-немцам, воспринимаемым ими как граждане враждебного государства. Их неприязнь распространялась даже на убежденных противников нацистского режима, таких как немецкие коммунисты. Многие поляки презирали их, считая безбожниками и – что самое основное – друзьями Советского Союза, державы, вторгшейся в Восточную Польшу[1372] в середине сентября 1939 года в соответствии с позорным договором Гитлера – Сталина[1373], в результате чего десятки тысяч представителей польской интеллигенции, духовенства и армии оказались в сталинских лагерях или погибли[1374].

Даже по признанию СС, Освенцим оставался пустырем, но это не помешало его быстрому разрастанию в один из крупнейших концлагерей[1182]. В конце 1940 года, всего через полгода после того, как он был открыт, в Освенцим привезли почти 7900 заключенных, содержавшихся в одноэтажных и двухэтажных кирпичных бараках на участке бывших армейских казарм[1183]. В следующем году, когда лагерь расширили, узников привезли гораздо больше. К началу 1942 года Освенцим с почти 12-тысячным контингентом узников стал крупнейшим (за исключением Маутхаузена) концлагерем. Более 75 % этих заключенных составляли поляки, и главной целью лагеря оставался террор против населения завоеванной страны[1184]. Сегодня Освенцим является синонимом холокоста, но построен он был для утверждения немецкого господства в Польше[1185].

Адольф Гитлер всегда рассматривал Вторую мировую войну как сражение на двух фронтах. Он считал, что на поле боя Германия вела борьбу не на жизнь, а на смерть за выживание. Но и в тылу ей приходилось противостоять недобитым внутренним врагам. Идеей внутреннего врага Гитлер был одержим со времени поражения конца 1918 года, в котором он (как и многие немцы) винил разложение общественной морали и «удар в спину», нанесенный евреями, коммунистами, социал-демократами, уголовниками и подобными элементами[1152]. Уроки были извлечены, и, объявляя перед рейхстагом о нападении на Польшу, Гитлер поклялся: «Ноябрь 1918-го никогда в истории Германии не повторится!»

И во время Второй мировой войны он возвращался к этому лозунгу снова и снова[1153].

Полиция Германии, постоянно расширяя круг политических подозреваемых, одновременно усиливала и преследования аутсайдеров. Жертв этих преследований, начавшихся еще в 1933 году, клеймили как асоциалов и уголовников, помечая их в лагерях черными или зелеными треугольниками. К ним в середине 1930-х прибавилась еще одна группа: арестованные за гомосексуализм – эти носили розовые треугольники. После расправы с Эрнстом Рёмом нацистский режим просто зациклился на гомосексуализме. Действующее законодательство ужесточилось в 1935 году (хотя на женщин оно по-прежнему не распространялось), полиция усилила облавы. Во главе этой разнузданной вакханалии стоял лидер немецких гомофобов Гиммлер. Как жаль, что гомосексуалистов все еще запрещают убивать, сетовал Гиммлер в 1937 году, но их хотя бы можно упрятать за колючую проволоку. И снова огромное количество людей оказались в тюрьмах и концлагерях[735]. В 1935 году эти заключенные какое-то время содержались в Лихтенбурге – в июне 325 из 706 заключенных были классифицированы как гомосексуалисты, – но их, главным образом, распределили по другим лагерям[736].

Эйке был сторонником отбора светлоглазых и мускулистых охранников. Он приветствовал даже 16-летних рекрутов, считая всех, кто старше 25 лет, «лишь обузой». «Мальчиками», как окрестил их Гиммлер, по мнению главарей СС, было куда легче манипулировать, превращать их в политических солдат. Но играла роль и чисто прагматическая составляющая – учитывая финансовые трудности, переживаемые СС, молодые люди обходились дешевле[630]. Одержимость Эйке молодежью изменила облик лагерей – к 1938 году средний возраст эсэсовцев составлял примерно 20 лет; многие новобранцы приходили прямо из гитлерюгенда[631]. Но Эйке был довольно разборчив в подходе к новобранцам, жалуя далеко не всех. Они, как предполагалось, должны были продемонстрировать искреннее желание идти избранным путем и стремление посвятить жизнь службе в рядах СС. Эйке привлекал образ добровольца, который в националистических кругах был тесно связан с преданностью делу и готовностью к самопожертвованию[632].

Вопреки распространенному мифу о полном неведении, о якобы неинформированности общества обо всем, что касалось концентрационных лагерей, на протяжении многих десятилетий доминировавшему среди немцев, лагеря эти, едва появившись, впечатались в сознание населения Германского рейха настолько глубоко и прочно, что еще в 1933 году стали для некоторых немцев частью тематики сновидений.

В мае того же года, по мнению одной из местных газет, в Германии только разве что ленивый не рассуждал на тему превентивных арестов[326]. Режим отнюдь не скрывал существование первых лагерей. Напротив, быстро скоординированная новыми правителями пресса – по инициативе как власти предержащей, так и журналистов – помещала бесчисленные статьи на данную тему. Нацистские СМИ подчеркивали, что главной целью их борьбы были политические противники нового порядка, в первую очередь коммунистические «террористы», за которыми следовали «богатеи» из СДПГ и другие ничуть не менее «опасные субъекты». В выпусках кинохроники, демонстрируемых в кинотеатрах Германии в 1933 году, заключенные лагеря в Галле характеризовались как «главные смутьяны на службе красных убийц и всякого рода подстрекателей». Арестам известных политических деятелей уделялось особое внимание: фотоснимки доставки в Ораниенбург Фридриха Эберта и Эрнста Хайльмана, по выражению газетных писак, «временщиков от политики», красовались аж на первой полосе «Фёлькишер беобахтер»[327].

Некоторые историки считают, что большинство немцев приветствовало подобные публикации, поскольку они безоговорочно поддерживали и идею лагерей, и главные цели режима[328]. Доля правды в этом есть. Принимая во внимание стойкую ненависть сторонников нацистов к левым, власти не сомневались, что подобные меры, скорее всего, будут встречены с восторгом[329]. Но задачей пропаганды в вопросе о первых лагерях было не только достижение единства мнений. Те, кто не принял нацизм, думали по-другому. «В концлагере места найдутся всегда и для всех», – мрачно констатировала одна региональная газета в августе 1933 года, подводя итог усмиряющей функции лагерей[330]. Если попытаться судить шире, к оценке умонастроений в Третьем рейхе следует подходить осторожно и по причине сложности достичь объективности в условиях тоталитарной диктатуры, и еще потому, что официальным пропагандистским сообщениям всегда противоречили разного рода слухи[331]. И, исследуя реакцию общественности на первые лагеря, нам следует искать ответы на целый ряд весьма непростых вопросов: кому и что было о лагерях известно, когда это стало известно, кто и как отреагировал на них, на что именно?

Дахау в 1933 году представлял собой нечто вроде совершенно обособленного ареала на одном из полюсов широкого спектра первых лагерей. С самого начала глава СС Генрих Гиммлер закрывал глаза на зачастую весьма радикальные подходы к незаконному задержанию – в Дахау погибло намного больше заключенных, чем в любом другом из первых лагерей. И надо сказать, таких бесчинств, как в Дахау, в других, в том числе и крупных государственных лагерях не происходило. В лагере Остхофен в Гессене, например, не погиб ни один из 2500 или больше заключенных[298]. И в том, что касалось лагерных инструкций, в них не было радикализма, характерного для Дахау. Утвержденные летом 1933 года полицией правила содержания заключенных в государственных лагерях Саксонии недвусмысленно запрещали физические наказания[299].

Но даже в Дахау, эпицентре раннего террора, случаи гибели заключенных были скорее исключением – из 4821 человека, прошедших через этот лагерь в течение 1933 года, погибло не более 25[300]. Но все остальные заключенные ежедневно сталкивались с актами насилия и оскорблениями в их адрес, постоянно подвергались риску оказаться объектом самых злобных и унизительных актов физической расправы. И все же они выжили и даже могли рассчитывать на краткие паузы без насилия; после обеда, например, заключенные обычно отдыхали, им позволялось играть в шахматы, курить, читать, а иногда даже играть на музыкальных инструментах. Дахау – как и другие первые лагеря – еще не достиг статуса «фабрики смерти»[301].

Мечтания о национальном единении с помощью террора корнями уходят в поражение Германии в 1918 году. Значимость разгрома Германии в Первой мировой войне для нацистской идеологии трудно переоценить. Не желая смириться с разгромом на поле битвы, нацистские лидеры, как и многие другие немецкие националисты, убедили себя, что страна была поставлена на колени по вине засевших в тылу пораженцев, которые и нанесли армии «коварный удар ножом в спину», спровоцировав в стране революцию. Решение, по мнению Гитлера, заключалось в радикальном устранении всех внутренних врагов[125]. В частной беседе в 1926 году, когда нацистское движение все еще оставалось маргинальным явлением в немецкой политической жизни, он пообещал уничтожить левых. Не может быть мира и покоя, разглагольствовал он, пока «последний из марксистов не будет перевоспитан или же уничтожен»[126].