Цитаты из книги «История нацистских концлагерей», страница 8

За первое послевоенное десятилетие сформировалось иное отношение к данной теме – и дело было не в том, что вернувшиеся из ада не могли о нем поведать, а в том, что остальные, в этом аду не побывавшие, просто не желали ничего о нем знать.

«Дахау дает ответ на то, почему и за что мы сражались», – говорилось в листовке армии США в мае 1945 года, повторив слова генерала Эйзенхауэра.

Согласно утверждениям философа Ханны Арендт, чье исследование тоталитаризма можно считать первой попыткой в этом направлении, советские лагеря служили чистилищем, нацистские – адом в чистом виде.

Несколько солдат, с посеревшими от потрясения лицами, отвернулись, разрыдались, кое-кого вырвало. «Это вызвало у нас страшную тошноту, мы просто обезумели, единственное, на что были способны, – так это сжать кулаки», – писал на следующий день один из офицеров. Потрясенные солдаты по мере продвижения в эсэсовский лагерь одну за другой обнаруживали группы узников – их было около 32 тысяч.

История концлагерей является историей бесчеловечных мутаций совести, сделавших радикальное насилие, пытки и убийства нормой. И эту историю будут продолжать дополнять и дописывать, и она будет жить дальше, как и память о тех, кто был её свидетелями, её палачами и её жертвами.

Общая стоимость награбленного эсэсовцами в Освенциме и Майданеке не поддается точному определению, но, вероятно, составляла несколько сотен миллионов рейхсмарок; часть оставалась в СС, но львиная доля попадала в казну германского Третьего рейха[2101]. Однако это была лишь часть собственности, захваченной нацистским режимом у его жертв во всей оккупированной Европе. Евреев грабили целенаправленно и систематически еще до того, как они оказывались в концентрационных лагерях, но нацисты считали эту часть награбленного несущественной для военной экономики Германии[2102].

Прежде всего бросается в глаза убийственный утилитаризм эсэсовских управленцев. Решительно все должно было использоваться во благо Германии, как они полагали, включая мертвецов, – то есть главенствовал холодный экономический расчет. В конце концов, особой прибыли в использовании человеческих волос не было – необходимо было их тщательно собрать, высушить, упаковать и отправить по назначению, и все ради того, чтобы обеспечить сбыт по договорным ценам: 730 килограммов волос, сбритых с голов заключенных Майданека в период с сентября 1942 и по июнь 1944 года, принесли всего-то 365 рейхсмарок чистоганом, куда меньше стоимости одного-единственного золотого портсигара, захваченного в ходе операции «Рейнхард»[2103]. Эсэсовцам было мало только истребить евреев и присвоить их собственность – надлежало стереть даже следы их пребывания в этом мире. По завершении «окончательного решения» ничего не должно было остаться – трупы евреев обратятся в пепел, а принадлежавшее им имущество – в «трофеи».

Присутствие СС в городе Освенциме нельзя было не заметить. Эсэсовское поселение превратилось в район города, поскольку эсэсовские управленцы-менеджеры захватывали все больше зданий для размещения растущего штата. Самые хорошие здания были зарезервированы для офицеров, а большинство рядового состава размещалось в больших бараках.

Семейные офицеры имели возможность пригласить своих родных в гости, и те приезжали иногда на несколько недель. Зачастую даже целые семьи прибывали в Освенцим. Дети некоторых эсэсовцев всю жизнь провели в окружении лагерных СС. Сын и дочь первого лагерфюрера Освенцима Карла Фрича, например, родились в городке охранников Дахау. Там они прожили семь лет, в течение которых ходили в местный детский сад, затем семья Фрича отправилась в Освенцим, где они заняли первый этаж большого дома. Там же они встретили и некоторых знакомых из Дахау, включая бывших соседей. В город Освенцим направилось столько семей, что местные фюреры СС летом 1944 года в конце концов вынуждены были отказаться от этой практики[2069].

Что же так привлекало в Освенцим семьи эсэсовцев? Кроме радости от воссоединения с семьями женатые эсэсовцы стремились выбраться из бараков и занять благоустроенные квартиры. Их жены и дети между тем получали возможность спокойно жить без бомбежек авиации союзников, сотрясавших всю Германию. Кроме того, жизнь при лагере нередко означала и социальный рост: из ничтожеств на родине они враз превратились в нечто. Семьи служивших в лагере Освенцим офицеров СС занимали довольно видное положение, позволявшее им вести жизнь, о которой они и мечтать не могли. Выходцы из весьма скромных социальных прослоек внезапно перемещались на уровень выше, становясь представителями уже среднего класса, обитавших в виллах с фруктовыми садами и в окружении целой свиты дармовой прислуги[2070].

Присутствие семей в значительной степени снижало морально-психологическую нагрузку, как мы уже имели возможность убедиться в этом на примере доктора Дельмотта. Дети и жены обеспечивали душевный комфорт, эсэсовские офицеры с нетерпением дожидались конца службы, когда они спокойно могли поужинать в кругу семьи и хоть ненамного опомниться от лагерных ужасов. После отъезда жены и детей в Германию главный гарнизонный врач доктор Эдуард Виртс писал супруге в декабре 1944 года: «Когда ты с малышами была здесь… мне казалось, и войны никакой нет!»[2071]

Тема лагеря не была табу в эсэсовских семьях Освенцима, невзирая на официальный запрет обсуждения служебных обязанностей[2072]. Правда, пределы все же существовали. Когда Рудольф Хёсс однажды заметил, как его дети играют в «капо и заключенных» в саду, он, рассвирипев, сорвал цветные треугольнички с их одежды. Все же слишком было для коменданта Хёсса, чтобы его собственные дети в его личном святилище устраивали подобные шоу[2073]. Однако эсэсовцы Освенцима часто обсуждали лагерные темы с родственниками и друзьями, причем так было не только в Освенциме, но и в других концлагерях[2074]. Даже сам комендант Хёсс вопреки собственным же распоряжениям обсуждал нацистское «окончательное решение» с женой, которая, судя по всему, считала своего мужа кем-то вроде «специального уполномоченного по истреблению евреев в Европе»[2075].

Освенцим давно стал символом холокоста. Именно здесь нацисты убили почти миллион евреев, больше, чем где бы то ни было. И лишь в Освенциме они систематически уничтожали евреев со всего континента, депортируя их на смерть из Венгрии, Польши, Франции, Голландии, Греции, Чехословакии, Бельгии, Германии, Австрии, Хорватии, Италии и Норвегии. Роковая роль Освенцима объясняется отчасти и тем, что он функционировал гораздо дольше других центров уничтожения. В конце весны 1944 года, когда три лагеря смерти в генерал-губернаторстве уже давно были закрыты, Освенцим лишь подходил к смертоносному пику. Когда в январе 1945 года советские войска освободили лагерь, большая часть его инфраструктуры уничтожения осталась нетронутой, в отличие от Бельзена (Белжеца), Собибура и Треблинки, где следы геноцида тщательно скрыли. Это явилось одной из причин того, почему об Освенциме мы знаем гораздо больше, чем о других лагерях смерти. Вторая причина – обилие свидетельских показаний. Войну пережили несколько десятков тысяч узников Освенцима, и многие из них рассказали свою историю. В противоположность этому в других лагерях смерти, функционировавших исключительно как центры уничтожения, выживших почти не осталось; дать показания о Бельзене смогли лишь трое уцелевших[1676].

Поскольку Освенцим сыграл особую роль в холокосте, нелишне будет вновь указать на то, что этот лагерь создавался не для уничтожения евреев. Не это было его прямым назначением. В отличие от узкоспециализированных лагерей смерти в генерал-губернаторстве Освенцим всегда выполнял несколько функций[1677]. Более того, к геноциду он подключился уже на заключительном этапе. Вопреки некоторым предположениям, в начале 1941 года он не был лагерем смерти европейских евреев[1678]. Эта функция внедрялась постепенно – только с конца лета 1942 года лагерь стал играть заметную роль в холокосте.

Переломным в процессе перехода концентрационных лагерей от летальных условий содержания начального периода войны к массовому уничтожению и в этой связи переориентации их на выполнение сразу двух целей стал 1941 год. Как и прежде, лагерные эсэсовцы продолжали эксплуатировать, унижать, избивать и убивать заключенных. Однако теперь лагеря превратились в средоточие систематических массовых убийств, где реализовывались централизованные программы по умерщвлению немощных узников и так называемых советских комиссаров. Возьмем Заксенхаузен, один из типичных эсэсовских лагерей. В 1941 году в нем содержалось в среднем около 10 тысяч обычных заключенных. Каждый день был для них пыткой, будучи отмечен гнетом принудительного труда, муштрой, скученностью, голодом, болезнями и грубым насилием. Велика была смертность от недоедания и болезней, особенно среди поляков и евреев. Тем не менее у лагерных эсэсовцев не имелось конкретных планов умерщвления всех этих заключенных, и большинство из них выжило[1664]. Абсолютно противоположным было положение 10 тысяч советских «комиссаров», прибывавших в лагерь с сентября 1941 года и редко выживавших в нем дольше нескольких дней; для этих людей Заксенхаузен был лагерем уничтожения.

Чтобы помочь убийцам хоть на время забыть о творимых ими бесчинствах, руководство лагерных СС регулярно устраивало товарищеские вечеринки. В Заксенхаузене после долгого дня массовых расстрелов блокфюреры говорили: «Давайте перекусим» – и направлялись в эсэсовскую столовую, где их ждали такие деликатесы, как свиные шницеля с жареным картофелем[1579]. Еще большим успехом пользовались бесплатные шнапс и пиво[1580]. В лагерях тяга к жестокости распалялась алкоголем с первых дней. Выпивки всегда было хоть залейся, в особенности для молодых и холостых служащих рядового состава, проводивших большую часть свободного времени в столовой. В будни алкоголь подавали в обед, а затем до позднего вечера, а по воскресеньям нередко и весь день[1581]. Алкоголь не только способствовал зверствам, но и помогал потом обезболить совесть. Убивавшие советских военнопленных лагерные эсэсовцы заливали спиртным нечистую совесть, как и нацистские палачи на Восточном фронте[1582]. Однако некоторые убийцы, несмотря на все старания забыться, продолжали мучиться угрызениями совести. Однажды блокфюрер Заксенхаузена Макс Хоманн, известный неприятием убийств, напившись, спросил у политического заключенного, похож ли он на убийцу. Когда заключенный ответил отрицательно, Хоманн ответил: «Но я убийца!» – и стал изливать душу признаниями о расстрелах[1583].

Для поднятия морального духа своих извергов эсэсовское лагерное начальство сулило богатство и славу. Демонстрируя благодарность отечества, бонзы из Инспекции концентрационных лагерей в ноябре 1941 года выделили им единовременное денежное пособие; эсэсовские убийцы в Гросс-Розене, например, получили кругленькую сумму в 600 рейхсмарок. В том же месяце Инспекция концентрационных лагерей запросила у комендантов лагерей данные на «эсэсовцев, принимавших участие в расстрелах» для награждения их боевыми орденами. В глазах Генриха Гиммлера расстрел советских военнопленных в затылок, отравление их газом или смертельными инъекциями заслуживали награды за храбрость, а именно Креста военных заслуг 2-го класса с мечами – чести, которой ранее удостаивались исключительно коменданты лагерей[1584].

Самой большой наградой для палачей был отпуск за границей, неслыханная роскошь для большинства эсэсовцев. Местом отдыха была Италия. Весной 1942 года более двух десятков убийц из Заксенхаузена отправились в путешествие на юг; несколько месяцев спустя, направившись на остров Капри, тот же путь проделала аналогичная по составу группа из Дахау. Убийцы отметились в эсэсовском стиле; кто-то из охранников Заксенхаузена в пьяном угаре учинил погром в номерах, ущерб был значительный. В небольшом городке Сорренто эсэсовцы нашли время попозировать для немецкого журнала, позже поместившего одну из фотографий на первой странице обложки: молодая итальянка отплясывает тарантеллу, а на заднем плане блокфюреры из Заксенхаузена при полном параде – в фуражках, черных кожаных перчатках и с церемониальными мечами (с изящными прямыми клинками и деревянными рукоятками с рунами победы) – отдыхают, возлежа в плетеных креслах. Однако даже отпуск в солнечной Италии не был способен помочь сразу всем. По возвращении как минимум один из расстрельщиков Заксенхаузена признался коллеге, что по-прежнему страдает от ночных кошмаров, в которых ему снятся убитые военнопленные[1585]. Так что массовое убийство оказалось отнюдь не таким простым делом, как себе представляли его некоторые эсэсовцы. Глядя в лицо беззащитным в своей наготе жертвам, они старались быть достойными своего идеала беспощадных политических солдат[1586].