Читать книгу: «Оборотни Сирхаалана. Дамхан», страница 3

После обнаружения младенческого скелета, Везнич потребовал отвести его на погост. В Топках, как и в обеих деревнях по другую сторону расселины, покойников сжигали. Если в Чернополье в целом обряды разнились от местности к местности, то у живущих рядом с затемнённой вереей выбора не было – покойников обязательно нужно было сжечь, чтобы они потом точно не заявились обратно. Впрочем, и до затемнения вереи покойников тоже предпочитали предавать огню. В те стародавние времена небольшие урны с прахом ставили вдоль дорог ведущих в сторону заката солнца – сначала ставился небольшой столбик, на него домик, а в него урна. Однако когда на зов тёмной вереи поползла нечисть, то быстро выяснилось, что подобные столбики её привлекают не хуже свежей крови. Поэтому стали устраивать погост – за пределами деревни и обнесённый частоколом. Каждый род обустраивал свою погребальную землянку, зачастую укрепляя её небольшим срубом, посреди ставился охранный идол, а урны с прахом умерших располагались вдоль стен, над входом же обыкновенно подвешивали пучок духогона.

Погост встретил их мрачной тишиной, но ничего необычного на нём не наблюдалось. Разве что во взгляде идола Баас, возвышавшегося посередине, волхву почудилась издёвка, да на дорожках виднелись отчётливые отпечатки волчьих лап и на некоторых погостных столбиках угадывались следы когтей. Чем волкам мог приглянуться погост без каких-либо тел, тем более свежих, было решительно не понятно. Погребальная землянка семьи рода мужа безумицы тоже на первый взгляд ничем таким не выделялась, но Везнич сразу почувствовал неладное – неуловимо, едва осязаемо, как шелест листвы. Подойдя поближе, он обнаружил, что над дверью не было пучка духогона. Само по себе это ещё ничего не значило, его могли плохо прикрепить, или верёвка отсырела, но ему всё равно стало не по себе. Помолясь богам, волхв осторожно открыл дверь: никаких признаков, что сюда зачем-либо заходили, кроме как оставить очередное подношение у идола, не было. Продолжая шептать молитвы-заклинания, он осторожно взял детскую урну и вынес её на дневной свет. С величайшими предосторожностями открыл её, вытряхнул пепел на постеленную на землю чистую холстину, да так и застыл истуканом. Кто-то из его сопровождающих ахнул от ужаса: из серой кучки пепла нахально скалился обугленный кошачий череп.

Везнич некоторое время потрясённо смотрел на обманку – как убитой горем женщине не только в голову пришло, но и удалось, подменить тельце младенца несчастным животным ещё до сожжения? На пропажу кошки тогда, конечно же, внимания не обратили, а сейчас об этом уже и вовсе никто не вспомнит. Вокруг лес, хищники да нечисть, вышла за околицу – и поминай, как звали. Волхв нахмурился и осторожно завернул прах в холстину. Возможно, если бы он присутствовал на похоронах, то заметил бы подмену. Однако обезумевшая от горя мать в смерти девочки винила почему-то его и реагировала на его присутствие очень болезненно, даже пару раз пыталась наброситься. Одержимости духами или иными сущностями он в ней не почувствовал, погребальные же обряды селяне столетиями проводили без участия служителей богов, так что со спокойной душой отправился восвояси. А родственники, видно, не уследили. И всё же странно всё это – кошку она ещё могла подложить вместо младенца, поскольку трупы сжигались запелёнутыми в холстины, но как никто не заметил кошачьего черепа среди пепла ещё тогда? Впрочем, теперь гадать об этом было бессмысленно, муж её погиб, а если кто ещё и заметил – не признается. Кому охота, чтобы и его заодно обвинили в произошедшем?

Холстину с прахом несчастной кошки Везнич положил обратно в погребальную избу, вместе с урной. Для начала нужно было выяснить как можно больше о произошедшем, а до тех пор жителя «деревни мёртвых» не следовало приносить обратно в «деревню живых», дабы не увязалось за ним чего. Над входом волхв начертил охранную руну, на всякий случай – вдруг духогон пропал не просто так.

В деревне их ожидало ещё одно неприятное известие. Мужики, оставленные дальше разбирать завалы, толпились рядом со сгоревшей избой, хотя работы было ещё невпроворот. Когда Везнич поинтересовался, а в чём, собственно, дело, кто-из них мрачно указал на расчищенный вход в подпол. Только сейчас он заметил, что все они несколько спали с лица. Волхв взял предложенную ему лучину и осторожно спустился по неровным ступенькам. Подпол остался нетронут огнём, но даже в полумраке чувствовался отчётливый налёт тлена на всём. Погрызенные крысами лари, из которых проглядывали полусгнившие продукты и спутанные нити паучьего шёлка. Рассыпанная по земляному полу крупа, вперемешку с мышиным помётом. Погрызенный ими же окорок, видимо, принесённый кем-то из родичей, но не подвешенный для хранения, а попросту брошенный в угол. Над всем этим витал сладковатый запах разложения, смешанный с одуряющим ароматом душистых трав. Волхв нагнувшись прошёл вглубь и наконец понял, что так напугало деревенских. В углу, спрятанная за ларями, стояла люлька. И, судя по грязным разводам на тряпье, лежавшем в ней, там до недавних пор лежал мёртвый младенец. Его внимание привлекли письмена, начертанные по внутренней стороне люльки, он подошёл поближе, присмотрелся и почувствовал, как его накрывает липкая удушливая волна ужаса. Он наконец окончательно понял, что здесь произошло. Везнич поспешно вылез обратно наружу и в мрачной задумчивости остановился чуть поодаль от сгоревшего дома. В ярком дневном свете, сменившем полумрак подпола, животный ужас чуть отступил, но он как никто понимал, что после произошедшего, простое сожжение избы могло и не помочь.

В этот день он снова запер избу за охранным кругом, больше уже не будучи уверенным, что жалкие потуги смертного, пусть даже служителя богов, окажутся достаточными. Разослав мужиков по домам, он долго и обстоятельно беседовал с обеими семьями, выясняя самые мельчайшие и незначительные на первый взгляд подробности. По их словам выходило, что поначалу женщина действительно просто слегка тронулась рассудком от горя. После родов её и так постоянно мучили какие-то страхи, она излишне – по деревенским меркам – тряслась над дочерью, и всё равно не уберегла. С потерей мать смириться не смогла, винила во всём произошедшем всех родственников поочерёдно за то, что слишком долго не воспринимали болезнь ребенка всерьёз, ссылаясь на её излишнюю мнительность. Именно горе и сподвигло её подложить убитую кошку вместо запелёнутого тельца младенца. Когда ей принесли Найду, она немного оправилась и, видимо, на время перестала возиться со своим мёртвым младенцем, переключившись на приёмного. Расстаться с ним, впрочем, не пожелала и, вместо того, чтобы совершить полагающиеся обряды и закрыть мёртвым дорогу в мир живых, попросту закопала его в углу подпола, оставив дверь в потусторонний мир широко открытой. И в эту дверь не замедлили зайти. А для зашедшего несчастная мать, по-прежнему мучившаяся чувством вины, стала лёгкой добычей.

По рунам, начертанным на детской люльке, Везнич понял, какой именно обряд был проведён в ночь зимнего солнцеворота: безумица пыталась вернуть себе свою собственную дочь, заплатив за это жизнью приемыша. Помочь ей в этом могли немногие: сама богиня Смерти – Баас, но к ней в здешних местах предпочитали не обращаться, опасаясь, что если однажды привлечь её внимание, то смерть будет следовать за просящим по пятам. Помимо этого можно было обратиться к Хозяину Преисподней. Люди несведущие в колдовских делах ошибочно считали это более безопасным, ведь тот был заперт в своих владениях и не мог просто так появиться в мире живых. Однако и богиня Смерти, и повелитель тьмы требовали за свою помощь плату и, как правило, непомерно высокую. Обращение к Баас было делом нехитрым, но богиня редко кого считала достойным её внимания. А вот достучаться до Хозяина преисподней было куда сложней и требовало определённых знаний. И получить подобные знания без посторонней помощи простая деревенская баба не могла. Именно поэтому волхв и заподозрил здесь влияние тёмной сущности более продвинутой, чем дух младенца. Скорее это был неупокоенный дух какого-нибудь колдуна или мелкий демон, вырвавшийся из преисподней… или даже мстительный дух ведуна, затемнившего верею три века тому назад. В конце концов обозлённый старик мог и не удовлетвориться содеянным при жизни.

Скорее всего именно с появлением этой сущности женщина и начала страннеть. Голос, слышимый только ей, подсказывал, что делать. Поддавшись его уговорам, она снова откопала тельце младенца, положив его в люльку в дальнем углу подпола. Её муж, вероятно, обнаружил люльку, потому и ушёл, не решившись никому рассказать. Оставшись наедине с потусторонним советчиком, женщина постепенно и вовсе перестала осторожничать, разговаривала с ним не таясь, уже не заботясь о том, кто может услышать. Полноценный портал для выхода Хозяина Преисподней она смогла бы открыть только через затемненную верею. Видимо, именно за этим она ходила по ночам на болота, но у неё ничего не вышло. Однако Паучья Расселина дном упиралась в мощную лею⁴ , а с её помощью даже неискушенный в колдовстве человек мог достучаться до преисподней, если правильно подготовиться. И она готовилась. Везнич вспомнил бесчисленные порезы на руках и ногах подкидыша и осознал: Найду начали приносить в жертву задолго до той страшной ночи. Для исполнения желания безутешной матери, в мире живых должно было появиться хотя бы воплощение Хозяина Преисподней, а для этого выход в потустороннее, приоткрытый не по правилам захороненным младенцем, следовало расширить и укрепить. Наверняка женщина начала с принесения в жертву животных, но и без человеческой жертвы было не обойтись. То, что топовчане приняли за нечисть, привлечённую колдунством безумицы, скорей всего была она сама, пытавшаяся выкрасть ещё чьего-то ребёнка для этих целей. Но это ей не удалось и она принялась регулярно пускать кровь Найде, открывая выход постепенно. На то, что у обычного человека в отсутствие затемненной вереи и леи могли уйти годы, ей не понадобилось и одного. Как раз успелось к зимнему солнцевороту.

В эту ночь Найду, очевидно, предполагалось окончательно принести в жертву, чтобы взамен получить от Хозяина Преисподних своего ребёнка. Что привело обратно в деревню мужа безумицы, оставалось только гадать, но для бедной малышки это стало спасением. Когда он вынес девочку из дома, единственной доступной жертвой для уже вызванного Хозяина Преисподней оказалась сама безумная мать, поплатившаяся жизнью за то, что так и не смирилась с потерей дочери. Волхв досадливо нахмурился: на этом все могло и закончиться, но по законам мироздания даже проклятые создания неукоснительно соблюдали сделки. Правда так, что редко кому из смертных в результате удавалось остаться в выигрыше, или хотя бы сохранить жизнь и рассудок. Несчастная мать не догадывалась, что Хозяин Преисподней не мог вернуть ей души ребенка, ведь их не было в его владениях, да и незачем это было повелителю вечной мглы. Однако он обещал ей жизнь за жизнь, и обещание свое исполнил: забрав её жизнь – и завладев обеими её душами – «оживил ребенка». И это существо было бы проблематично убить даже аранею. Приёмный отец Найды, не в силах сопротивляться пришельцу из преисподней, взял «ребенка» за руку, вступив в дом извне и тем самым проложив ему путь. А затем, последним отчаянным усилием воли, попытался всё-таки уничтожить «дитятку» и принесённую им порчу вместе с собой.

Следующие несколько дней Везнич с утра до ночи проводил обряды. Сначала все три тела отнесли на погост и сожгли на крадах⁵ , на этот раз по всем правилам. Сожжённую вместо младенца кошку положили на кострище вместе с истлевшим трупиком ребёнка. Урну с прахом мужчины поставили в родовую погребальню его семьи, а для женщины и ребёнка пришлось вырывать свою небольшую землянку – обе семьи родственников категорически отказались пускать «проклятых» внутрь родовых погребений. Прочие селяне роптали, что и на общий погост их пускать не следовало, но волхву перечить не решились. Чтобы успокоить их, Везнич не только провёл обряд, но и обложил урны духогоном, и для верности прочертил круг вокруг крохотной землянки, вырытой в дальнем углу погоста. Следующим настал черёд избы. После очистительных обрядов, её остатки сжигали несколько дней – от содержимого подпола до уцелевшего остова, пока наконец всё не рассыпалось прахом. После этого и так уже напуганные топовчане видели в деревне аранея, тогда ещё совсем юного. Тот с сумрачным видом стоял поодаль от пожарища, скрестив руки на груди, пока его ме́ньшие выплетали что-то на земле. Одновременно со всем этим волхв выхаживал Найду – отпаивал заговорёнными отварами, молился богам и давал наказы приёмной бабушке, чем кормить первое время, чтобы в себя поскорей пришла. Девочка по-прежнему молчала и пугалась любого движения в её сторону, но постепенно оживала. Признаков порчи или сущностей, привязавшихся к ней, за всё это время он так и не приметил.

После его ухода из Топок, малышка осталась в семье погибшего приёмного отца. Семья виновницы всех этих злоключений с ребёнком знаться не желала, почему-то виня за произошедшее именно её. Приёмные родичи со стороны отца тоже относились несколько настороженно – мало ли чего можно ожидать от ребенка, из которого многие месяцы тянули кровь для бисовых ритуалов! К тому же девочка продолжала молчать, будто немая, шарахаться тёмных углов и смотрела на прочих не по-детски смурным взглядом. Впрочем, старшие родичи со временем оттаяли: раз уж их сын не побоялся зайти в самую гущу колдовского непотребства, чтобы ее спасти, то как можно было не принять её как родную? Бабушка с нежностью возилась с ней, словно обретя вторую молодость. К поздней весне девочка еще по-прежнему не говорила, но начала время от времени улыбаться. Казалось, что всё налаживается.

Увы.

В разгар лета деда задрали волки. Пошел нарубить осинок для каких-то столярных нужд, да так и не вернулся. Его долго искали, но кроме вороха окровавленной одежды и истоптанной волчьими следами земли ничего не нашли. И вроде отошёл он недалеко от деревни, да посреди дня, да и не подходили волки близко к Топкам в то лето… а поди ж ты, даже костей не оставили. Жена его не выдержала свалившихся на неё несчастий и сгорела от горя буквально за месяц. После двух загадочных смертей подряд по деревне вновь поползли слухи о порче на девчонке, мол, волхв не доглядел. Когда же невестка – жена среднего брата, чья семья жила с его родителями одной избой – полезла вычищать после усопшей полати, то обнаружила, что стены были завешены, а кое-где и обклеены тряпками. Обычно такого не делалось. Женщина недовольно поморщилась – придётся теперь ещё и тряпьё это отдирать и сжигать вместе с тюфяком и бельём усопшей. Потянув одну из занавесок на себя, она так пронзительно завыла от ужаса, что сбежались не только все домочадцы, но и парочка соседей. От увиденного захотелось завыть уже и им: практически вся поверхность стены вдоль полатей, где спали старшие родичи, была покрыта чудны́ми страшными рисунками: оскаленные морды, странные глаза, когти и какие-то чудища. Один рисунок повторялся несчётное количество раз – тёмная клякса с множеством глаз, то с сухими паучьими лапами, то со звериными, то и вовсе с конечностями, извивавшимися словно черви. Картинки были, пожалуй, слишком сложны и подробны для ребёнка трёх лет отроду, но почему-то ни у кого не возникло и тени сомнения, что их рисовала именно Найда, которую дед и баба брали спать с собой на полати. Невестка ещё всегда кривилась – лучше бы родных внуков к себе брали, а не на нарах ютиться заставляли. А неблагодарная мерзавка ишь как отплатила. Небось она и притянула этой бисовской мазнёй беду! Непонятно было, почему бабка эти рисунки прятала, но об этом особенно никто задумываться не стал.

Волхва больше вызывать не стали – толку с него, если в тот раз не доглядел! Всё семейство срочно собрало скарб и переехало. Как раз кстати оказалось, что семье безумной невестки в деревне жизни не дали. Родителям её и вовсе избу подпалили, после чего они и остальные родичи сочли за благо весной сняться с обжитого места и переехать куда подальше от разгневанных соседей. Хотели выгнать вон из деревни и её младшую сестру, вышедшую замуж за кузнеческого сына, мол, кто их знает, может у них все бабы в роду дурные! Но за неё заступилась мужнина родня, доходчиво объяснив особо ретивым, кто и куда из деревни пойдёт, и что будет, если дом подпалят уже им. А вот изба, поставленная старшим братом безумицы, так с весны и пустовала. Туда и переехали, размалёванный же дом спалили.

Остался только вопрос, что делать с девчонкой. К себе её брать боялись: опять дом размалюет – жди беды! Особо ретивые из соседей предлагали сжечь «ведьминское отродье» вместе с избой, но взять грех на душу никто не решился. Семье безумицы подкидыша было уже не всучить, но зато топовчане припомнили кому на порог Найду подложили изначально и заставили скорняка взять её обратно. Мол, вот ты-то во всём и виноват! Тебе боги ребёнка препоручили, ты его другим сплавил, а оно воно как вышло! Грозиться, чтобы с малышкой чего не приключилось, не стали, втайне надеясь, что может таки сгинет чёртово дитя и можно будет уж точно вздохнуть спокойно, но тут уже сам скорняк поостерёгся. Не ровен час погибнет девчонка, а потом случись какое нападение нечисти, так его же снова и обвинят. Первое время с Найды не спускали глаз. Если кому казалось, что она снова тянется малевать – сразу по руками били. Да так и повелось: чуть что – так на дважды подкидыше гнев срывают. А бывшая семья, да и некоторые соседи, со временем, когда всё улеглось и больше ничего чудно́го не происходило, и вовсе уверились в своей правоте. Раз напасти кончились – значит правильно, что малышку скорняку обратно сбагрили. А что бьёт её тот по-чёрному – так иначе с этими порчею тронутыми никак!

* * *

Найда помешивала закипающие отвары в корчажках, задумчиво теребя камешек с полустёртыми рунами, висевший у неё на шее. В последнее время и так нередкие побои участились. Мачеха срывалась по несколько раз дню, да и отчим нет-нет да приложит, хоть и остерегался это делать вне дома, после того, как сосед-бондарь поговорил с ним «по-мужски». Зато сёстры на тычки и пинки не скупились. Прямо ей этого не говорилось, но между собой не раз обсуждалось, что именно её винят в отсутствии у сестёр женихов. Старшую, Глашку, просватали за среднего сына купца, которому скорняк сотоварищи отвезли «нечаянную» партию шёлка, хоть ей уже и было почти двадцать. Для деревни было уже, пожалуй, поздновато, засиделась она в девках, но для города с его чуждыми обычаями – в самый раз. Потому-то и сваливали всю работу потяжелее, да погрязнее на приёмыша, чтобы хотя бы старшей «белы рученьки» марать не надо было. А вот для остальных ситуация была куда печальней. В деревне дочерей скорняка действительно немного сторонились: на молодежные посиделки всегда пожалуйста, но вот погадать – будь то на суженного или просто так – зазывать опасались. Мол, гадания и так привлекают внимание духов и всякой нечисти, а у них в доме живёт сдыхоть, тёмным силам уже известная, как бы не привлечь чего похуже. Вон какая бледная ходит, словно за ней нечистая сила по пятам таскается. Парни тоже не особо стремились за сёстрами поприударить, хотя бы даже просто позвать кого из них у околицы погулять. То ли тоже чего опасались, из-за приёмной сестрицы, то ли родители не велели. Разве что младшая – Дашка, пригоженькая, ровесница Найды – нет-нет да кому и приглянется. Но пока что дальше «переглядок» дело не шло. Да и вообще, не так много было в деревне парней подходящего возраста. Весёлки да Паучьи Бочажки могли хоть друг к другу сватов засылать, а в Топках с этим совсем худо было. Скорняк с женой пытались пристроить ещё хотя бы одну дочку в семью к купцу, но тот отбрехался. Браки детей для него в первую очередь служили для укрепления собственного дела, так что на Глашку он согласился только понадеявшись урвать себе долю шелков и в будущем. Да и то, отжалил среднего сына – детину ладного, но не шибко мозговитого. Рассудил, что как раз для деревенской бабы и сойдёт. Хотели сбыть ему хотя бы Найду, в услужение, но и тут не срослось. О возможной порче на ней он, конечно, не знал, но зачем ему заморыш, покрытый синяками и сеточкой старых шрамов? Вместо пугала во дворе ставить? Вот других сестёр – девок ладных и видных – он бы и взял в услужение, но тут уже заартачилась жена скорняка, хотя казалось бы, с чего? Глядишь бы, в городе они кому-нибудь да приглянулись, у того же купца тоже родственники есть! Но видимо удачное сватовство старшей вскружило ей голову. Можно, конечно, было попытаться сбагрить приёмыша за Расселину. Но опять-таки – кто на такое несчастье позарится? А если позарится, то уже за своих дочерей обидно будет: как это замухрышка-падчерица раньше них замуж выйдет? Только и оставалось, что собакой на сене срываться на приёмыша почём зря.