Читать книгу: «Алфавит от A до S», страница 4

Тем не менее, когда он рассказывает больше о своем распорядке дня и прочитанном, становится еще более очевидным, чем в его завершенных, предназначенных для публикации работах, что пишет человек неверующий, который читает исключительно религиозные книги, ежедневно Библию, несмотря на то что не питает особого уважения к христианству как таковому: «Очевидно, что Бог был решением, и другого такого же удовлетворяющего решения никогда не найти». Чоран, принадлежащий к поколению Сартра и Батая, с иронией относится к своим современникам и дистанцируется от них, однако особое внимание уделяет Симоне Вейль, которая каждый раз завидует, когда думает о распятии Христа. «Каждый день нужно молиться новому богу, чтобы выдержать этот ужас, который обновляется каждую ночь». Именно этот страх, радикально метафизический, движет им. Это молитва атеиста, и он признает, что было бы проще, если бы он мог заняться чем-то другим, а не постоянным исследованием самого себя: «Стоит оказаться радикально одному – и то, что чувствуешь, так или иначе становится религией». В 1966 году он в одиннадцать вечера встречается с Беккетом в пивной – вот о чем нам бы хотелось знать! – но приводит только свои собственные слова. «Что мне нравится в евреях, так это сладострастие, с которым они упиваются своей неразрешимой судьбой», – отмечает он в другом отрывке. «Каждый миг потерян, если ты не проводишь его лицом к лицу с самим собой».

Как бы доказывая обратное, именно цитаты каждый раз становятся самыми яркими моментами его «Записных книжек», что само по себе искусство. Включены даже цитаты мусульманских мистиков, с которыми он тоже был знаком: «Если истина не сокрушает тебя до кости, это не истина». Или Бальзак: «Смерть, это столь значительное и пугающее изменение состояния, в природе – всего лишь последняя нюансировка предыдущего состояния». Кафка: «Моя жизнь – это промедление перед рождением». Болгарская пословица: «Сам Бог не безгрешен, ибо создал мир». Троцкий с замечанием, которое искупает все остальное: «Старость есть самая неожиданная из всех вещей, которые случаются с человеком». Или брат самого Чорана о немощности их матери: «Старость – это самокритика природы».

Я записываю не только цитаты, как в житиях святых, цитируя кого-то, кто цитирует кого-то другого, но и намеки, которые ведут меня к другим книгам. Я как будто гуляю по стране чудес: каждый, кого я встречаю, говорит, где будет еще прекраснее, и в этом смысле библиотека – своего рода рай, где каждая встреча сулит новую, обещая бесконечное счастье. Вот, например, Эмили Дикинсон, которая в моем шкафу стоит среди женской литературы, цитируется Чораном чаще, чем мистики, словно она одна из них:

 
Ангел на каждой улице
Арендует соседний дом ¹³.
 

Настоящую поэзию, говорит она, можно узнать «по тому ледяному холоду, от которого, кажется, не согреться уже никогда» ¹⁴. Хорошо, я почитаю Дикинсон, когда дойду до буквы D.

Весь день читаю о намерениях покончить с собой, для осуществления которых, по его мнению, в пятьдесят лет уже слишком поздно, о безымянной тоске, о том, что вечером у него нет сил даже раздеться, о желании броситься на пол и рыдать, о безысходности и привкусе пепла, пропитывающих его существование, и при этом испытываю какое-то странное умиротворение, ложась спать с последней цитатой Чорана: «Поэзия – это ветер из обители богов, как называли ее древние мексиканцы» ¹⁵.

38

Во время карнавала район превращается в общественный туалет, забитый рвотой; газеты уже пишут о том, что ситуация вышла из-под контроля, мэр, как и каждый год, выражает озабоченность, я и сама не сдержалась и накричала на мужчин, которые без стеснения доставали свои шланги, словно оттуда лилось золото. Шомболь тала, «золотой писюнчик» – вот как называют иранские матери своих сыновей. Хорошо, что у меня только сестры.

И вот в ежегодном бегстве от карнавала мы застреваем в утренних пробках и видим двух карнавальщиков, весело танцующих между машинами: один с бумажным пакетом на голове с прорезями для глаз и рта, другой – в восточном костюме и в светлом парике. Они танцуют между машинами, пивных бутылок нигде не видно, но, пожалуй, бутылки бы сейчас никого не смутили, танцуют без музыки и что-то напевают, какие-то песни. Сначала я думаю, что они просят денег, как жонглеры на светофорах, но нет, они не протягивают руки, а просто продолжают танцевать, машины трогаются с места, оставляя их танцующими позади, и я наблюдаю за ними через зеркальце заднего вида. Может быть, и в Кёльне иногда бывает красиво.

* * *

Уже стемнело, а я до сих пор сижу на заднем сиденье микроавтобуса, который едва вмещает семью моей сестры, и размышляю, бывает ли у святых время, когда им нечем заняться, если Бог, как говорят, каждое мгновение заново создает мир. Что же там с пробками? Десять километров, одиннадцать километров, пятнадцать километров, больше десяти километров, восемнадцать километров и даже двадцать семь километров, причем цифры «двадцать» и «семь» интонационно выделены, словно диктор насмехается над нами за глупую идею поехать в горы во время карнавала, когда пробка тянется вплоть до канатной дороги. Я сижу на заднем сиденье, да еще в качестве гостя, и не могу избавиться от музыки, которая мешает читать, а мой зять еще и подпевает примитивным припевам: «My my, hey hey» ¹⁶.

От сегодняшнего дня мне остается только раздражение на саму себя за то, что я послушала сына, который хотел поехать на машине, а не на поезде. При всех тех претензиях, которые мы с сестрами высказывали друг другу после похорон, не стоит ссориться еще на стадии поездки. По крайней мере, благодаря утреннему занятию дживамукти-йогой спина не болит. Если не считать тех танцоров, с которыми я разделила несколько секунд веселья, йога стала главным событием дня. «It’s better to burn out than to fade away» ¹⁷.

* * *

«Письма, в которых речь идет лишь о душевных терзаниях и метафизических вопросах, быстро наскучивают, – утешает меня перед сном Чоран. – Чтобы создать впечатление правдоподобия, во всем нужна доля мелочности. Если бы ангелы занялись писательством, то – за исключением падших – их было бы невозможно читать. Безупречная чистота переваривается с трудом, поскольку она несовместима с вдохновением» ¹⁸. Надеюсь, ощущение истины все же придет позже.

39

Среди всех форм массового туризма – если не считать экстремальные виды спорта – горные лыжи, пожалуй, самые странные. Тысячи, а то и десятки тысяч людей поднимаются на высоту в три тысячи метров и выше – туда, где природа предельно сурова, – лишь для того, чтобы оказаться в своеобразном парке развлечений, где им подают спагетти болоньезе, а по склонам разносится музыка DJ Ötzi. Удивительно, сколько усилий прилагает человек, чтобы было удобно, и как далеко или высоко он готов забраться, лишь бы все оставалось как дома. В будущем, вероятно, то же самое ждет нас и в космосе.

Пока сестры и дети неспешно заселяются, у меня есть время осмотреться, насладиться видом, пусть даже в глубине души мне так и хочется броситься на неизведанную трассу, погонять адреналин по венам, добавив остроты в досуг. Завтра, к счастью, я отделюсь от компании и поеду кататься в свое удовольствие.

40

Такая банальная вещь, как ушиб ребер, напоминает о том, что ничто в жизни, даже собственное дыхание, не дается само собой. Я сошла с трассы, что стало для меня приемлемым только после третьего болезненного спуска, и теперь, полулежа в кровати, стону от боли. Шале предлагает все современные удобства, ничего более дешевого для большой семьи не нашлось – еще и в последний момент. Руководят всем дети, они настраивают все с айпада – от температуры в комнате до настройки телевизора, даже следят за веб-камерой на горной станции.

В качестве музыки племянница выбрала колокольный звон, передаваемый в прямом эфире из японского монастыря; возможно, благодаря буддизму я все же смогу преодолеть это последнее препятствие на пути к долгожданному сну.

Между тем мой сын, находящийся, замечу, в дорогущем шале во время экологически безответственного лыжного отпуска, показывает видео, которое наглядно демонстрирует несправедливость мира в цифрах. «Представьте, что человечество – это деревня из ста жителей: пятьдесят два из них – женщины, сорок восемь – мужчины, восемьдесят девять – гетеросексуалы, тридцать – белые, семьдесят – неграмотные, один сейчас умирает, один рождается, только у одного из ста есть диплом университета, только у одного есть компьютер, у восьми есть деньги на счетах, в банке или в кошельке, только у двадцати пяти есть крыша над головой, достаточно одежды и еды в холодильнике, шесть владеют 59 процентами богатства, и все шесть американцы» – и так далее. Призыв к терпимости, любви с обязательным условием делиться видео, чтобы оно принесло еще больше денег, при этом даже без указания счета для пожертвований.

– Вот так делают деньги на бедах! – ворчу я из кровати, и мне не нужно видеть лицо сына, чтобы почувствовать стыд. Нечего было умничать.

Наверняка сестры не меньше моего рады, что о наших ссорах можно забыть хотя бы на выходные или, по крайней мере, скрыть от нашего отца и детей – и что такая гармония вновь возможна. Это даже больше, чем просто единство: то, как разные поколения заботятся друг о друге, напоминает летние каникулы в Иране, когда мы сами были внуками и правнуками. Благодаря общему прошлому все кажется привычным и родным: мы заботимся друг о друге, уважая возраст и характер каждого, принимая различия друг друга, но не стараясь их сгладить. Только я выпадаю из этого круга, больше не продолжу эту историю – отныне я «разведенная тетя».

41

Раз уж я не катаюсь, то вот еще одна найденная у Чорана цитата. Августин: «Ты был во мне, я же был вовне» ¹⁹. А ведь Троцкий не прав, не может быть, чтобы он был прав, – если, конечно, я могу судить об этом. Есть нечто, чего человек ожидает даже меньше, чем старости, хотя и стремится к этому, – экстаз. Он внезапен, как удар молнии, как оргазм, который каждый раз застает врасплох, разоружает, будто переживаешь его впервые. Словно в падении, оглядываешься на свои мысли, ускользая от них, пока даже чувства не поддаются определению. Все, что мы связываем с этим моментом, – удовольствие, блаженство, наслаждение – это поздние обозначения, предположения, навешенные ярлыки. Миг слияния в экстазе – не пустота, которая предшествует Богу, как утверждает Чоран, а скорее сам Бог, в своей чистейшей форме проявляющийся в этом переходе к небытию.

Однако Чоран ошибается еще раз в том же самом предложении, хотя оно и звучит прекрасно. Мистики тоскуют не по родине, а по утробе матери, по месту первозданного покоя. В отличие от смерти, когда мы, возможно, больше не существуем, перед рождением мы испытываем триумф отсутствия. «Как было бы прекрасно, если бы мы могли просто наблюдать! Но беда в том, что мы упорно стремимся понять». Когда сознание возвращается, оно приносит каждый раз новые мысли, как будто ты пролетел через тьму и вот выходишь в другой стране, которая, впрочем, стремительно превращается в кровать, на которой ты уже лежал. Одиночество так мучительно, потому что разоблачает единство как иллюзию. Но может быть, все как раз наоборот: разделенность – иллюзия, а истинное состояние – единство.

42

Для моих книг сейчас лучшее время, а вот моя личная жизнь разрушена. Мой будущий бывший муж еще может спокойно создать новую семью, а я выглядела бы как творение Франкенштейна, если бы решила снова стать матерью. Столь же абсурдной кажется мысль считаться с кем-то, с кем я не связана общим ребенком, – с какой стати? И все же то, что с нами происходит, – самое обычное дело, смирись с этим. Из ста жителей деревни Х разведены.

Ненадолго выхожу на улицу, согнувшись и ступая осторожно, как старуха, патетично прижимая к груди правую руку, которая болит от каждого движения. На машинах – огромных, как бегемоты, совершенно новенькие багажники для лыжного снаряжения. До такого мы все равно не доросли. Мы бы даже не знали, как их устанавливать и куда девать на остальное время года. Для этого ведь нужен дом или хотя бы гараж. Моя мать, именно она, постоянно напоминала мне, как хорошо живется моим сестрам, которые ездят в отпуск на минивэнах.

43

В поезде долго говорила с сыном, который понимает и мать, и отца одновременно, что дает мне надежду на то, что мы сможем друг друга понять. Однако это неправильно – ни один сын не должен утешать свою мать так рано; моя мать дождалась реанимации, прежде чем позволила себя утешить. По прибытии в Кёльн я отвела сына к его отцу и, чтобы не идти домой, отправилась на поздний сеанс в кино. В фильме «Три билборда на границе Эббинга, Миссури» я снова увидела разрушения, которые приносит ненависть, – ненависть одного человека ничем не отличается от ненависти группы или народа независимо от того, насколько оправданны причины. Постепенно причины теряют значение, а то и вовсе забываются. Очевидно, ненависть – гораздо более сильное чувство, нежели любовь, потому что приобретает собственную волю, становится движущей силой, демоном, и в итоге все либо погибают, либо искалечены, даже те, кто просто оказался рядом. Любящий жертвует собой ради любимого – по сравнению с ненавистью это выглядит вполне рационально, потому что хоть кто-то выиграет. Ненавидящий же жертвует собой, чтобы уничтожить того, кого ненавидит, причем жертвует напрасно. С другой стороны, для того, кто является объектом ненависти, удобно считать, что причины ненависти ничтожны, и всегда есть некая самоправедность в том, чтобы провозглашать себя жертвой. В конце концов, ненавидящий тоже считает себя жертвой, просто, с его точки зрения, он лишь отчаянно защищается от боли, причиненной другим, и кто может судить, кто первым начал наносить раны? В политике, возможно, такие инстанции есть, но в любви – точно нет.

Америка снова сумела правдоподобно перенести трагедии античного масштаба в свою провинцию: месть, свидетельство, сопротивление и война. Выйдя из кинотеатра, я поймала такси, хотя до дома было рукой подать. Водитель хотел было заспорить, поэтому я улыбнулась, показывая, что не отступлю.

44

Она снимает шапку, и ты с удивлением замечаешь ее гладко выбритую голову и не можешь отвести взгляд, будто видишь что-то неземное. Мимолетная влюбленность. Женщина намного моложе тебя, наверняка у нее есть парень – отбрасываешь эту мысль, как только она приходит в голову. Но все же делаешь ей комплимент: она – первый человек, который без волос выглядит еще красивее. Глаза ее вспыхивают, и ты понимаешь: она сомневалась в том, идет ли ей эта прическа.

45

Это и есть вершина успеха, который может выпасть на долю писателя, уж я-то знаю. Премии, тиражи, запросы – всего лишь уведомления, всплывающие на экране, ну или цифры в выписке из банка; делаешь несколько глубоких вдохов, раз пять проходишься по комнате туда-сюда и только потом открываешь следующее письмо. Однако очереди перед театрами и потом у столика с книгами – это реальность, особенно в родном городе, когда в первых рядах сидят вся родня и множество друзей; благожелательность, с которой тебя встречают, когда ты выходишь на сцену, согревает. Однажды меня охватило мимолетное, но столь осязаемое чувство одухотворенности, которое переживают актеры или музыканты, на чье исполнение публика реагирует мгновенно. И вот я, эссеистка, репортер, проповедница, которая без спроса выставляет напоказ беды мира и в остальном интересуюется только книгами, в стране, где для меня современность заканчивается на Хайнере Мюллере. Я и сама уже выгляжу почти как Хайнер Мюллер. О чем только думал Бог, когда позволил, чтобы на пике успеха люди все равно испытывали тревоги, боль и печаль? «На вершине карьеры каждый переживает свою величайшую горечь, – пишет Чоран. – Я мог бы привести тысячу примеров». Ты выступаешь перед девятьюстами зрителями, но настоящая драма разворачивается по СМС за пять минут до выхода.

* * *

В конце концов он действительно швырнул книгу о стену, и, возможно, это было правильно. Она лежала на маленьком столике между вами – нужно же было куда-то убрать ее после чтения. Сумки под рукой не оказалось, и ты положила ее обложкой вниз, чтобы, по крайней мере, твое имя не бросалось в глаза. Ты сразу поняла, что это не лучшее место, но класть книгу на пол было бы еще хуже – это было бы неуважительно, да и не очень чисто, учитывая, сколько времени ты собиралась ее держать в руках. Поэтому книга осталась на столе, откуда он вдруг схватил ее, чтобы с помпой продемонстрировать свое мнение о твоем творчестве. Можно было бы побежать за ним, но ты просто подняла книгу, суперобложку и письмо, оставленное кем-то на столике, за которым ты раздавала автографы. Уголок немного помялся, но переплет остался целым, ни одна страница не порвалась – сделано качественно. Как хорошо, что в замужестве ты оставила свою фамилию – а тогда это не было обычным делом, – иначе после расставания выглядела бы совсем глупо.

Конечно, жизнь принадлежит тому, кто все еще может выйти из себя. А ты надеваешь суперобложку обратно на книгу, показательно спокойная, почти до жалости.

46

Не только любовь способна внезапно превратиться в ненависть – соседские отношения тоже. Каждый бегун настороженно смотрит на свободно гуляющих собак, оценивая, насколько они миролюбивы. Каждый хозяин собаки чувствует недоверие бегунов, хотя его питомец никому не причиняет вреда. Но если собака все же бросится за бегуном, раздражение того будет направлено не только на этого конкретного хозяина. Оно будет обращено ко всем собачникам, которых он считает настоящей напастью, что ясно дает понять своим взглядом.

В свою очередь, хозяин собаки находит этот гнев если уж не беспочвенным, то явно преувеличенным, ведь ничего страшного не произошло, разве что краткий момент испуга, а его собака никому не причиняет вреда. Он не понимает, что обвинение направлено не только на него, а на всех владельцев собак, и, если бы бегун попытался объяснить это, хозяин посчитал бы такое обобщение абсурдным. В лучшем случае он буркнет «извините», уже отвернувшись, потому что его внимание снова переключилось на собаку, которую он одергивает больше шутливо, чем строго. А бегун тем временем прокручивает в голове все случаи, когда он сам, другой бегун или, что непростительно, чей-то ребенок подвергались нападению со стороны собаки, вспоминает те случаи, о которых читал в газетах, – откуда ему, черт возьми, знать, что собака всего лишь хотела поиграть, когда оскалилась или прыгнула на него с лаем? Иными словами, бегуном руководит страх, в то время как хозяин собаки считает, что ему нечего бояться.

Это все меняет: с искренними извинениями я бы смирилась, но я отчетливо понимаю, что хозяйка собаки меня не видит – она не видит всех тех случаев, когда другая собака нападала на меня, на других бегунов или, что непростительно, на моего ребенка. Она видит только, что ее собаку обвиняют в том, чего она не совершала, и возмущается всеми бегунами, которые, по ее мнению, зря поднимают шум. Она уже приписывает меня к какому-то коллективу, к коллективу бегунов, которым, по ее мнению, не место на этой лужайке: где еще собакам бегать и разве мир принадлежит только нам? Возможно, она даже видит во мне типичного представителя человечества, разрушителя природы, а в себе – защитницу животных. И разве не вмешивается в наш конфликт что-то еще? Во всяком случае, мне так кажется: она – коренная жительница, а я, с ее точки зрения, всего лишь гость. Немцы и не подозревают, насколько их немецкость – или это их белизна? – связана с собаками. В немецком языке, и только в нем, слово для обозначения владельца собаки является уменьшительным от слова «бог».

Пытаюсь объяснить, что злюсь из-за того, что во время пробежек мне постоянно приходится отбиваться от гуляющих без поводка собак, но она уже идет дальше, разговаривая исключительно со своим псом. Тогда я начинаю кричать, орать ей вслед, чтобы она немедленно взяла своего пса на поводок, иначе я вызову полицию, не осознавая, что теперь я провоцирую ту самую опасность, которой якобы не было. Хозяйка чувствует себя в безопасности со своей большой собакой, которая начинает рычать уже не просто забавы ради. В этот миг я понимаю, что действительно могла бы задушить – сначала собаку, чтобы хозяйка на это смотрела, а потом и ее саму. И по ее взгляду – не менее дикому, чем мой, – я понимаю, что она тоже готова натравить на меня своего пса. А ведь всего три минуты назад мы обе были цивилизованными людьми! Одно неверное движение, быть может, даже одно неверное слово – и на утренних Рейнских лугах произойдет что-то, что завтра окажется в газетах.

47

Половину недели провожу с сыном: мы едим пиццу, потому что я снова забыла купить что-то существенное, иногда он берет готовку на себя и, если я не успеваю закончить работу, принимает моих друзей как настоящий хозяин дома и больше не ходит со мной на чтения, потому что нет ничего менее интересного, нежели слушать собственную мать. Для всех очевидно, что мы уже стали слаженной командой и прекрасно друг друга дополняем. И все же я регулярно замечаю, что его мышление, его решения, то, что он хочет или категорически не хочет, подчиняются какой-то совершенно особой логике. Я спрашиваю, он объясняет, но по-настоящему я все равно не понимаю, так же как и он не может понять меня, когда видит, как я стою на коленях у маминой могилы.

Когда я снова это заметила? Нет, все было иначе. Я читала второй роман Джона Кутзее об Иисусе, «Школьные дни Иисуса», и в мальчике, который полностью закрывается от своего отчима, узнала черты своего собственного сына да и вообще всех детей. Несколько дней назад я была на похоронах, о которых не упомянула, потому что в тот день были дела поважнее, по крайней мере для меня, ведь стоило немного отойти, как смерть, это абсолютное экзистенциальное, уже перестает тебя касаться. Со своего места в углу траурного зала и чуть позже у могилы я наблюдала за детьми усопшего. Старшая дочь была ровесницей моего сына, и мне снова бросилось в глаза, насколько иначе дети переживают горе по сравнению со взрослыми. «Они погружены в себя», – сказала мать и вдова, когда позже мы разговаривали о наших детях в ресторане. «Они сосредоточены на своем мире, они поразительно спокойны и совсем по-другому реагируют, чем мы, если вообще реагируют. После любого подавленного состояния они удивительно быстро становятся снова веселыми». Да, подтвердила я, это действительно удивительно, даже раздражающе, как дети принимают самые большие перемены в своей жизни. В то же время даже я, как мать, едва представляю себе, какие потрясения может вызвать катастрофа – а ведь развод родителей для ребенка именно таковой и является. Как бы я ни старалась уловить признаки изменений, сын остается таким же любознательным, как всегда, так же смеется, остается внимательным в школе и спокойно спит по ночам. Он проявлял сильнейшее сострадание ко всем, особенно ко мне, во время маминой болезни и буквально сломался после ее смерти. Когда на похоронах в гробу лежала чужая женщина, он казался совершенно равнодушным, но во время посещения могилы на сороковой день именно он разразился слезами. Внешне, по крайней мере, именно он, самый младший из нас троих, кажется самым устойчивым, пока наша семья распадается. Все, кто его видит, подтверждают это впечатление. Я пытаюсь понять, когда и в чем он нуждается во мне, чтобы не быть чрезмерно заботливой, не подавлять его, и замечаю, что все равно ошибаюсь. Поэтому я всегда наготове – даже во время пробежки держу телефон в кармане, чтобы вернуться домой, если сын даст понять, что нуждается во мне, стараясь при этом не перегружать его своими страхами, в которых я сама не уверена.

Кутзее доводит момент отчуждения до такой крайности, что между ребенком и родителями вообще не остается никакой близости, ребенок не нуждается в них и уж тем более не любит. Вероятно вдохновленный Евангелием от Луки, где двенадцатилетний Иисус убегает от родителей в Иерусалиме, ребенок в книге Кутзее максимально замкнут в своем мире. Даже его сыновство, если так можно выразиться, ставится под сомнение; Мухаммед был сиротой, и вообще о родителях пророков мало что известно, если вообще что-то. В этом смысле каждый ребенок – потенциальный пророк. «Кем или чем бы вы или я его ни считали, это не имеет значения, – объясняет учитель, которого отчим заставил дать характеристику мальчику. – Тем не менее я серьезно отношусь к вашему желанию получить ответ на вопрос. Ответ придет, когда вы менее всего этого ожидаете. Или же не придет. Такое тоже бывает» ²⁰.

48

Решение каждый день записывать хоть какое-то впечатление, даже во время болезни, даже если я переживаю слишком многое или если я в турне, заставляет открыть ноутбук – потом такой возможности уже не будет, хотя я бы предпочла смотреть в окно, где постепенно исчезает в сумерках пейзаж моего детства. Пассажиры уже вышли, вагон почти пуст.

Прошло больше половины моей жизни с тех пор, как я последний раз отправлялась в это путешествие поездом, а не на машине, хотя на машине добраться можно в два раза быстрее. Почему-то именно поезд делает эту поездку возвращением домой. Возможно, потому что появляется время, в два раза больше времени, чтобы поразмыслить? Или потому что, будучи ребенком, я так же задумчиво смотрела на пролетающие мимо пейзажи с заднего сиденья автомобиля? Да, возможно. Но дело еще и в самом маршруте: по автобану дорога идет через мосты, широкими дугами через лесистые холмы, откуда почти не видно ни одной деревни; поезд же скользит вдоль реки, через деревни и поселки, мимо промышленных зон и кемпингов. Чем пустыннее и тише за окном, тем сильнее это ощущение усиливается благодаря сумеркам, опускающимся в долину, и тем лучше я представляю, как скрипят ступени в фахверковых домах, как обставлены гостиные, что производят местные фабрики, с каким акцентом говорят местные жители, насколько хорошо бабушки и дедушки знают Библию, чувствую запах жареной картошки из фургончиков с фастфудом и вижу декор пиццерий, и у меня покалывает в руках при мысли о спортивных залах… Я до сих пор помню названия этих мест с чемпионатов по волейболу. Или, по крайней мере, мне так кажется; ведь на самом деле прошло уже тридцать, сорок лет с тех пор, как я посещала одноклассников в их деревнях, каждая из которых – словно отдельный мир, каждая из которых как отдельная церковь, или как мы по дороге домой после игры останавливались у придорожной забегаловки, десять хихикающих волейболисток, которые вызывали улыбку даже самого сурового верующего. Иллюзия вечности: возвращаясь, веришь, что все осталось прежним. Сумерки помогли, и теперь, в темноте, ничто не противоречит моему представлению.

49

Мимоходом, почти стыдливо он сообщает о том, что мать пришлось отправить в дом престарелых. Она вообще что-нибудь заметила? Трудно сказать, отвечает он беспомощно, а его сестра, которую я знаю с детства, сидит рядом. Мы играли целыми днями в саду или, если шел дождь, в подвале одного из тех новых одноэтажных домов на склоне – новыми они были пятьдесят лет назад, на пожелтевших фотографиях родители выглядят как наши дети. Мать пережила отца на восемь лет, хотя ни дня этого не хотела. У меня нет лучшего ответа, кроме как сказать, что умереть не так-то просто; многие этого хотят, особенно в старости, но судьба им не благоволит. Пока она ждала смерти, постепенно теряла способность желать что-либо или, по крайней мере, выражать свои желания так, чтобы другие могли их понять. Органы продолжают работать, если они не больны, у них есть воля к жизни, которая заложена в каждой клетке; если ты не в состоянии подавить собственный инстинкт самосохранения, если даже не можешь желать смерти, это может продолжаться годами, десятилетиями. Тогда матери остается только ждать, пока тело не умрет само.

Однажды он собрался с духом и спросил у матери, хочет ли она к папе. Мать не отреагировала. Не поняла? Однако позже она попросила его уйти, возможно, это и была ее реакция, ведь обычно она каждый раз смотрит с грустью, когда дети выходят из комнаты, словно они никогда больше не увидятся.

* * *

Пока я еду с востока на запад, моя подруга едет с юга на север, чтобы успеть попрощаться на смертном одре, а не в морге. Поскольку в долине множество зон без сигнала, звонить бесполезно, и я отправляю ей СМС с соболезнованиями. Она отвечает, что дважды вынуждена была пересесть на другой поезд из-за «нарушения в графике» и не уверена, успеет ли вовремя добраться до родного города. Больнице нужно освободить палату для другого пациента, который еще может выздороветь. Пересекутся ли наши пути? Наши жизни тоже сбиты с привычного ритма. Это возраст: ее, мой, друга, который вчера пришел на мою встречу с читателями. Мы знаем друг друга с детства, и наши родители умирают плюс-минус в одно и то же десятилетие. «Он еще ел пирог, – пишет подруга. – Очень больно, что он был один, но, похоже, все произошло быстро». И следом еще одно сообщение: «Так грустно. Ведь они дали нам жизнь». Странное замечание, думаю я. Конечно, родители дали нам жизнь. И все же… «Они не могут просто так уйти», – кричит внутренний ребенок, на губах которого остались крошки пирога.

50

Когда я стою у плиты, звонит мой зять и сначала ходит вокруг да около, голос глухой, спрашивает: ты уже слышала? Очевидно, он хочет подготовить меня, дать время, чтобы я могла сесть или хотя бы за что-то ухватиться. Я думаю, что что-то случилось с сестрой, отцом или кем-то из детей, и кричу:

– Нет, ничего не слышала, говори быстрее!

– Так ты еще не слышала?

– Нет, говори уже!

Мой сын, который ждет ужина, тоже начинает нервничать. Когда зять наконец произносит это, я, вопреки всем приличиям, испытываю облегчение: никто из близких не умер. Но откуда же тогда эта глухота в его голосе? Что-то осталось недосказанным, я чувствую, и вот уже он произносит слово «самоубийство». Тело нашли под мостом. Еще один из тех дней, когда ничего не происходит.

Если ограничиться только тем, что действительно важно, важно в течение дня, года, жизни, то остаются только рождение и смерть. То, что я слышу только о последней, – может, дело не только в возрасте, но и в моей профессии, в моем мировоззрении, в том, что рядом всегда такие спутники, как Чоран? Или же это потому, что собственное горе притягивает другие печали, как спиртное – алкоголика?

51

Хотела сходить на кладбище, чтобы перед отъездом задать вопрос матери, но зачиталась стихами Эмили Дикинсон, которая тоже говорит о смерти.