Читать книгу: «Седьмая тень», страница 5

– У Андрюхи большой опыт по части разгрузки вагонов, пусть он нам предложит, как его снять, – кивнув в сторону Тихомирова, объявил Славка.

Уложили широкие доски, сделав тем самым из них подобие горки, обвязали ящик веревками и начали потихоньку спускать его, но на полпути он во что-то уперся и не двигался с места. Андрей отдал свой конец верки Антонову и спрыгнул с машины на землю, чтобы посмотреть, во что уперся ящик. И в этот момент произошло то, что никто не мог предвидеть. Почему ящик вдруг не с того не с сего резко начал съезжать вниз по доскам? Роман уперся ногами в борт машины, но его сил не хватило, чтобы удержать его. Веревки впились в руки так, что трещали суставы, и казалось, сейчас ему их вырвет. Хилого Славку вместе с ящиком стащило вниз. Максим выпустил конец своей веревки, чтобы не полететь вниз за Славкой. Тихомиров видимо хотел задержать ящик снизу, видя, как Антонов из последних сил старается его удержать, и не дать рухнуть на Тихомирова стоящего внизу под ним, но тут веревка, как натянутая струна лопнула, Антонова откинуло назад в кузов машины, а Тихомирова как-то повело в сторону и притянуло к земле. В одно мгновенье Роман вскочил на ноги и в один прыжок оказался на земле.

– Быстрее! – крикнул он Славке с Максимом, – поднимайте ящик. Руки, перетянутые веревками, онемели и не слушались его, но из последних сил собрав всю свою волю, он вместе с подоспевшими парнями приподнял ящик.

Рука Тихомирова напоминала кусок мяса, вываленного в грязи и соломе. Струйками по ней стекала кровь. Большой палец правой руки неестественно повис и напоминал раздавленный огурец.

Славке стало плохо, он как-то весь обмяк, побледнел и рухнул на землю рядом с Андреем Тихомировым.

– Какого черта переться в медицину, если ты такой слабонервный, – в сердцах выкрикнул Антонов. Схватил под руки Тихомирова, приподнял его и спросил, стараясь не смотреть ему в глаза:

– Ну, как ты? Сам дойдешь?

Тихомиров в ответ только кивнул и медленно побрел в сторону амбулатории, Антонов шел сзади. За те полминуты, что они шли к больнице в его голове пронеслись вереницы мыслей. Видимо за последний период жизни они ускорили свой бег до бешеной скорости, уж в том, что они опережали скорость звука, Роман уже не сомневался.

«Что делать?» – било барабанной дробью в мозгу, – артерия не задета, кости в пальце раздроблены, палец вырван, Господи, в этой больнице нет даже рентгена. Оборудования для микрохирургии тоже нет. Пока Тихомирова довезут до райцентра, уже поздно будет делать операцию, ткани отомрут и палец ампутируют. Прощай мечта, стать кардиохирургом. Делать операцию в слепую, собрать кости, пришить палец, а потом будь, что будет. По крайне мере будет с пальцем, отрезать его ему всегда успеют. А может не рисковать, вызвать вертолет со спасателями. На это уйдет время, вдруг потом его не хватит, чтобы спасти руку. А как сам Андрей отнесется к тому, что я буду делать операцию? Тут, ход его мыслей прервал сам Тихомиров, как будто прочитав его мысли:

– Собирай палец, все у тебя получится. Времени все равно нет, – заключил он.

***

После почти часовой подготовки к операции, собирании из подручных средств оборудования для ее проведения, и четырехчасовой сборки раздробленного пальца, Антонов не чувствовал ничего от усталости. Все силы покинули его, нервы были напряжены до предела, руки, перетянутые веревкой во время снятия ящика, еще давали о себе знать, и начали лихорадочно трястись, потому что во время операции Антонов приказал им выполнять все безупречно, от этого зависела дальнейшая жизнь и судьба человека, находящегося под его скальпелем.

Когда операция завершилась, и можно было перевести дух, Роман вышел на крыльцо амбулатории и уже по привычке уселся на него. Он пытался вынуть сигарету из пачки, но никак не мог этого сделать, в итоге закрыл ее и положил обратно в карман. Захотелось есть, но столовая уже была закрыта. Время давно перевалило за полночь, девчонки ушли в общежитие, Самохин вызвался их проводить. Славка Караулов после перенесенного стресса был отправлен домой еще часа три назад. Губкина тоже выпроводили. Он все время винил себя, проклинал водителя, который навязал им этот ящик, еще больше председателя соседнего колхоза, который наверняка «умаслил» водителя.

– «Черный ящик Пандоры», а не запчасти, зачем я заставил вас его сгружать? Как же теперь этот мальчик будет жить? Сможет ли он стать тем, кем мечтал? – причитал пьяный Губкин. Он уже хватил неразбавленного спирта в ординаторской, занюхал рукавом медицинского халата, и теперь слезы ручьем текли по его морщинистым щекам. Никогда у меня не было таких замечательных студентов, как вы, но и никогда не было таких происшествий, то вы выбиваете себе плечи, то теряетесь, то пальцы отрываете. Что за напасть! Как будто вас заколдовали, – вытирая слезы, и всхлипывая, жаловался главврач.

– Все нормально будет, – успокаивал его, и Антонова Тихомиров. Ромка классный хирург от Бога, операцию провел уникальную, все срастется правильно, я чувствую это. Идите домой поспите, а завтра все наладится.

– Мне бы твоей уверенности, – произнес Антонов. Хорошо, что ты успел сам отскочить, честно говоря, я подумал, что ящик упал прямо на тебя.

Тихомиров с собранным и загипсованным пальцем присел рядом с Антоновым. Дежурившая сегодня пожилая медсестра согрела чайник, и раздала парням бутерброды с колбасой.

Ели молча, у Антонова не было сил разговаривать, а Тихомиров все это понимал. Медсестра принесла подушку на старенький диванчик в коридоре, Антонов с благодарностью опустил на нее голову и сразу же отключился. На этот раз он словно провалился в какую-то черную яму без всяких снов.

Проснулся от яркого света, бьющего по глазам из окна. Это солнце грело и щекотало его своими лучами. Больные и медицинские работники, пришедшие утром на работу, по просьбе все той же медсестры ходили на цыпочках, старались не шуметь, разговаривали шепотом, чтобы не разбудить Романа. Он потянулся на столько, насколько позволял диванчик, сощурил глаза от яркого солнца, встал и взглянул на часы. Уже был полдень. Вышел на улицу, вздохнул полной грудью летнего воздуха и пошел по направлению к крану с водой умыться.

В дальнем углу больничного двора он заметил девчонок, беливших с наружи хозяйственные постройки, но Тони среди них не было. Сначала Антонов хотел к ним подойти и спросить где она, но потом передумал. Там была Ленка Самохина, чего доброго опять начнет жаловаться и виснуть на него. Поэтому после водных процедур он пошел в палату к Андрею, узнать как дела, но его там тоже не оказалось. Кровь прихлынула к его щекам и ушам, мерзкое чувство подозрительности и ревности сверлило его сердце, мозг, душу.

«Спас на свою голову, палец пришил, самому веревками чуть руки не оторвало, а этот паразит клеиться к девушке, которая вот уже несколько дней ему дороже всего на свете», – пронеслось в мыслях Антонова. «Но, а с другой стороны, разве он смог бы поступить иначе? Нет не смог бы», – сам себе ответил Роман. «Совесть мучила бы всю оставшуюся жизнь и не давала покоя, он просто бы возненавидел себя. Вот такая у него натура, не может, да и не хочет он быть подлецом. А насчет Тони, решил для себя в этот момент Антонов, насильно мил не будешь, пусть сама сделает свой выбор. Тихомиров ведь, в конце концов, тоже не виноват, что влюбился в нее, да и хороший он человек, настоящий, надежный, без выпендрежа и тщеславия. Там у машины он тоже мог, просто отскочить в сторону, как Славка с Максимом, но держал этот проклятый ящик до последнего, чтобы мне руки им не вырвало. И о себе он подумал в последнюю очередь. Одним словом, достойный соперник. Он конечно мне не друг, но я бы хотел, чтобы он был им».

Снова войдя в душный коридор амбулатории, Антонов заметил там Северского, он о чем-то беседовал с Губкиным, у обоих под глазами были темные круги, и от обоих, наверное, несло перегаром, умозаключил Роман. Он хотел подойти поближе поздороваться с ними, но из крайней палаты вышел Витька Силиванов, его первый пациент, в сопровождении Нинель и Тони. Увидев Антонова, он заулыбался, протянул ему, как взрослый руку, и важно произнес:

– Здравствуйте доктор, я уж и не надеялся вас увидеть, сегодня за мной тетка приезжает, вот иду собираться. Когда вы потерялись с этой, – махнул он головой в сторону Тони, – я плакал, думал, вас Черная Берегиня в озере утопила, но потом сказали, что вы нашлись, а ко мне все не шли.

Нинель поздоровалась, и пошла готовить мальчика к выписке, на ее лице ярким пятном красовался свежий синяк, который она пыталась скрыть несколькими слоями пудры. Запахом табака и перегара «благоухали» ее всклокоченные волосы. Тоня осталась с мальчиком, держала его за руку, как будто боялась выпустить.

– Прости брат, Илья Петрович, нас так работой загрузил, что я просто не мог к тебе вырваться, – ответил Антонов. Ну, как ты себя чувствуешь?

– Да, нормально, побежал бы уже, да эта не разрешает, – он опять махнул головой в сторону Тони, – ох и вредная она, что вы только в ней нашли? – заключил Витька.

– Не понял, ты, о чем? – удивился Антонов.

– Что я не вижу, что ли, как вы на нее смотрите, со мной разговариваете, а на нее смотрите, да и этот ваш другой доктор тоже, тот, которому вы ночью палец пришивали, с обидой в голосе пояснил Витька.

– А у вас тут слухи быстро разносятся? – с улыбкой спросил его Антонов.

– Так, это ж деревня, мы только называемся городом, а на самом деле, просто большая деревня. Все друг друга знают, все всё видят, больше-то заняться нечем, – со вздохом закончил Витька свою преамбулу.

– А она, – Антонов тоже махнул головой в сторону Тони, – не вредная, а заботливая. А бегать тебе не разрешает потому, что тебе только вчера швы сняли, нельзя делать резких движений, поднимать тяжелое, бегать, прыгать, а то они могут разойтись, и снова придется тебя зашивать, и в футбол играть ты тогда еще долго не сможешь, понял?

– Понял, понял, что тут не понятного. И отведя глаза в сторону, чтобы не показать наплывших в них слез, продолжил, – меня, наверное, теперь в интернат сдадут. Мать моя лишена родительских прав, у тетки своих детей трое, муж алкаш, живут в двухкомнатном бараке в Сосновке. Я им ясное дело не нужен.

– Ну, ничего, в интернате тоже люди живут, ведь ты туда не насовсем, а временно. Вырастишь, отучишься, будешь сам жить, как тебе захочется. Там и футбольная команда есть, правда тренер у них не очень, но ведь это не главное, – вступила в разговор Тоня.

– Откуда ты знаешь? – с недоверием покосился на нее Витька.

– Знаю, сама оттуда, – ответила Тоня.

– Так, у тебя тоже никого нет? – уже мягче спросил Витька.

– Никого, кроме Зои Михайловны, это медсестра из интерната, очень хорошая, добрая женщина, – улыбнулась Тоня, она хотела погладить мальчика по голове, но Витька отклонил голову в сторону и гордо заявил:

– Не надо мне этих ваших телячьих нежностей, я мужик, и не надо меня жалеть, сам справлюсь.

Тоня одернула руку и спросила:

– Слушай, Витька, а кто это «Берегиня»? Ты еще говорил, что подумал, что она нас в озере утопила.

– Да, сказки все это, бабушка рассказывала, что живут они в лесу, одна – добрая, другая – злая, что они могут менять возраст, кому-то являются молодыми и красивыми, а кому-то старыми и страшными, как баба-яга. Могут человека с ума свести, или в озере утопить, или в лес завести так, что тот заблудится и назад дороги не найдет. А грибники говорили, что иногда они наоборот им дорогу домой указывали, чтоб не пропали в лесу. Да брехня все это. Говорю же сказки.

Вернулась Нинель, взяла вещи мальчика, и, шмыгнув носом, объявила:

– Идем, там тетка за тобой приехала, ждет уже.

Витька пожал руку Антонова, и уже повернулся, чтобы идти за Нинель, вдруг остановился и через плечо обратился к Антонову и Тоне:

– Ну, это. Спасибо вам. И до свидания, что ли. А в интернате, правда, нормально?

– Не бойся, самое главное будь человеком, и тогда к тебе будут относиться по-человечески, – ответила Тоня, – и добавила, – хочешь, я буду тебя навещать.

Витька заулыбался, глаза его заблестели, но радость в голосе он все же попытался скрыть:

– Навещай, если делать тебе нечего. И тут же спросил, – а как ты узнаешь, что я уже там?

– Узнаю, я туда каждую неделю хожу, по выходным, Зое Михайловне помогаю.

– А, ну тогда пока. И он побрел сначала медленной неуверенной походкой к выходу, но постепенно его походка становилась все уверенней и тверже.

– Этот пробьется, – заключила Тоня и вернулась в палату.

Сегодня она замещала заболевшую процедурную сестру. Ставить капельницы и делать уколы Губкин поручил ей. Так как Светка, по его мнению, была вертихвосткой, а эта Ленка и вовсе неумехой. У Антонова отлегло от сердца, и он пошел искать ребят.

– Молодой человек! Роман Иванович! – услышал он за своей спиной голос Северского. – Я хочу с вами поговорить.

Антонов остановился:

– Здравствуйте, Иван Николаевич, я вас слушаю, – отозвался Антонов.

– Хотел вам лично выразить свое признание, у вас золотые руки, вы провели воистину уникальную операцию, без специальной техники, без многолетней практики. Я восхищен! – Северский все время пока произносил свою хвалебную речь, тряс плечо Антонова своей целой рукой, и дыша на него перегаром, заглядывал в глаза. – Вы станете великим хирургом, я это чувствую. Жаль, что я не могу работать с вами, но видит Бог, мне этого очень бы хотелось.

На опухшем лице хирурга блеснула прозрачная слеза. Он был такой трогательный, такой искренний и такой несчастный в этот момент, что Антонову захотелось обнять его, утешить, сказать, что все еще будет хорошо, но он понимал, что хорошо для хирурга без руки уже не будет. Поэтому стоял, как истукан и не знал, что ему делать, и от этого ему становилось все хуже. Он боялся еще раз посмотреть в глаза хирурга, потому, что когда он это сделал в первый раз, там у леса, ему показалось, что в них есть что-то близкое самому Антонову, но тогда он не понял, что именно. Сейчас, когда их глаза встретились, у Романа мурашки пробежали по коже, он видел эти глаза раньше, этот взгляд, эту скупую слезу, не то разочарования, не то надежды, но где и когда не знал. «Дежавю не иначе», подумал Антонов, и перевел разговор на другую тему:

– Иван Николаевич, а как же вы тут работали в таких условиях, без оборудования, и специального персонала? Я слышал, что вы очень хороший хирург.

– Был когда-то хирургом, теперь так, никчемная личность, спившийся интеллигент, – с грустной улыбкой ответил Северский. – Когда теряешь смысл жизни, теряешь все.

– Но можно найти другой смысл, и тогда жизнь даст новый побег. Как старое дерево, сохнет, сохнет, потом его спилят, и кажется все конец ему, а оно пускает новые побеги и постепенно преображается. На нем появляются сначала почки, потом листочки, потом цветочки, а потом оно начинает плодоносить, – заключил Антонов.

– Наверное, вы правы, но я не могу определить, в чем должен быть этот новый смысл. Если бы у меня была семья, дети, то, наверное, смысл бы заключался в них. Но у меня нет семьи, теперь я еще и профнепригоден, – вздохнул Северский.

– Но вы могли бы учить нас молодых, ведь наверняка у вас большой опыт, много знаний, вы могли бы составить конкуренцию многим светилам отечественной, да я уверен и зарубежной хирургии. Вы ведь практиковали в тяжелых условиях, почти в слепую и все ваши операции можно назвать своего рода уникальными, – не сдавался Антонов.

– Конечно это сложно всегда идти на риск, потому, что нет выбора, и людям больше не от кого ждать помощи. Но одно дело теория, и совсем другое практика. А практиковать я больше не смогу, – почти шепотом произнес Северский, и продолжил, – практика теперь ваша прерогатива, вы теперь настоящий хирург, и если бы вы были моим сыном, я бы вами гордился. Мне не довелось присутствовать на ваших операциях, но Илья Петрович очень лестно отзывался о вас. Я очень хочу, чтобы вы и дальше развивали свой талант.

– Спасибо, Иван Николаевич за вашу высокую оценку, но я не считаю себя гением, просто так сложились обстоятельства, и кто-то свыше помог мне их преодолеть. Вы знаете, – после небольшой паузы продолжил Антонов, – мне иногда кажется, что это не я проводил операции, а кто-то незримый моими руками. Я знаю, это звучит нелепо, но все было именно так.

– Скромность вас еще больше украшает, молодой человек. Как бы я был счастлив, если бы у меня был такой сын. В вас есть что-то, что напоминает мне ее, какие-то неуловимые черты, природный магнетизм, который притягивает людей и уже никогда не отпускает, – объяснял Северский, скорее себе, чем Антонову.

– Я не понял, о ком вы говорите, Иван Николаевич, – перебил его размышления Роман.

– Ах, да, – как будто вспомнив о нем, остановился Северский, – простите ради Бога, старею, сам с собой начинаю вступать в полемику. Это я так, вспомнил былое. Как вас там, в лесу с девочкой, увидел, так каждую ночь Лиля стала сниться, жена моя. Ну, не буду вас задерживать, вы торопились куда-то. И сам резко развернувшись, почти бегом, пошел по коридору к выходу.

Антонов так и остался стоять с полуоткрытым ртом. Что имел в виду, этот странный хирург он не понял. Да и ход его мыслей нарушил Тихомиров вдруг появившийся из неоткуда:

– Здоров! Протянул он ему больную руку.

Антонов пожал ее чуть выше запястья:

– Как дела? Пойдем в перевязочную, посмотрим на результат работы. Сам как думаешь, получилось? Потянул его за локоть Роман.

– Если честно, то мне очень страшно, – остановился на полпути Андрей, – отек спал, ткани вокруг розовые, значит, палец приживется, но вот смогу ли я им работать, пока не знаю.

– Ты прости меня, если я сделал, что-то неправильно, или плохо. Я ведь не могу дать тебе стопроцентной гарантии, – посмотрев в глаза Тихомирову, произнес Антонов.

– Ты все сделал правильно, я смотрел за твоей работой. Лучший хирург, даже с большим стажем, едва ли сделал бы лучше. Андрей помолчал несколько секунд и продолжил, – Это моя судьба. Не знаю, уж за что она меня наказывает всю жизнь. Чем я провинился? Или предки мои? Но у меня есть еще одно дело, и я хочу его сделать. Не знаю только, успею ли, а теперь еще и смогу ли? – с грустью произнес он.

Глава 7 «Черное озеро»

В конце рабочего дня главврач Губкин собрал всех практикантов в столовой для заключительной речи. Он долго «пел» хвалебные оды, скорее всего впервые в жизни, так как до этого ему присылали полных бездарей и лодырей, поэтому на слова и комплементы он не скупился. Обещал дать всем прекрасные характеристики и рекомендовать преподавателям, поставить добросовестным студентам за прохождение практики оценку «отлично». Поэтом эту эстафету перенял бывший хирург Северский, трезвый на этот раз, в безукоризненном темно-сером костюме, белоснежной сорочке с галстуком в полоску. Его некогда темные, коротко стриженные волосы, посеребрила седина, но большие, голубые глаза, обрамленные пушистыми ресницами, оставались молодыми и подвижными.

«А он был красавцем», – подумал Антонов, – «и фигура некогда была атлетического сложения, только теперь изрядно похудела. Как могла эта Лиля сбежать от такого человека?» – уже не раз задавал себе вопрос Роман. Он никогда не интересовался чужими жизнями и судьбами, но теперь его как будто подмывало. Он хотел знать эту историю, словно его собственная жизнь, как-то соприкасалась с этим, зависела от этого, и должна была измениться.

«Я должен знать, почему», – скомандовал внутренний голос Роману. «Если я буду знать, то пойму, что произошло в лесу», – решил он. Хотя никакой связи Антонов в этом не видел.

Когда все стали расходиться, чтобы собрать вещи для завтрашнего отъезда, Роман специально задержался. Он нарочно копался в бумагах, потом в своем шкафу, а сам все время поглядывал на кабинет Губкина, чтобы не прозевать, когда оттуда будет выходить Северский.

Наконец дверь открылась, и Северский направился к выходу. Антонов быстро захлопнул свой шкаф и двинулся вслед за ним.

– Роман Иванович, вы еще здесь? – обратился бывший хирург к Антонову, – а я думал, что вся молодежь уже разбежалась, как только получила свободу, – пояснил он.

– Да, я как-то закопался, порядок в шкафчике и отчете по практике наводил, все как-то некогда было. А на квартире собираться мне не долго, вещей у меня мало. И выспался я сегодня от души, – соврал он. – Как-то привязался я к этому городку, сам не знаю почему. Завтра уезжать нужно, а совсем не хочется. Такое чувство, будто что-то не отпускает меня, – решил зацепить Роман за разговор Северского.

– А вы знаете, я тоже неоднократно пытался вырваться отсюда. Думаю, всё, хватит, не могу больше прозябать в этой неизвестности. Билеты покупал в разные концы страны, но как только доходило дело до отъезда, меня словно засасывало трясиной и не отпускало. Наплывали воспоминания, начинала болеть душа, и что-то останавливало меня в последний момент. А хотите я покажу вам билеты? Они у меня до сих пор хранятся, как часть тех воспоминаний, которые меня удерживают здесь, – предложил Иван Николаевич.

– Это было бы интересно, – заверил его Антонов.

– Тогда давайте поедем ко мне, чаю выпьем, у меня давно не было гостей, – обрадовался Северский.

Они сели в его «Ниву», и поползли по ухабистым дорогам маленького городка. В машине разговор в основном шел о ужасных отечественных дорогах и таких же автомобилях. Потом плавно перешел на медицинское оборудование и транспорт.

Подъехали к небольшому аккуратному домику, дорожка от калитки была выложена булыжником, по обе стороны которой пестрели разнообразные цветы и декоративные кустарники. Антонов ожидал увидеть заросшую бурьяном перекошенную избушку, но был странно удивлен порядку и чистоте. Домик был свежевыбелен, окна сияли своей чистотой, клумбы пестрели цветами, словно над ними поколдовал специалист-дизайнер.

– Лиля очень любила эти цветы, сама их посадила. Пояснил Иван Николаевич, видя, как Антонов разглядывает клумбы.

В доме был почти идеальный порядок, только несколько пустых бутылок из-под водки и коньяка, аккуратно составленных в углу, выдавали хозяина. На столе лежала чистая веселая скатерть, грязной посуды нигде не было видно. Даже пепельница сверкала своей чистотой. На стене висел портрет двух счастливых, молодых людей в свадебных нарядах. Они улыбались, нежно смотря друг другу в глаза, и веяло от них умиротворением.

«Странно, – подумал, глядя на фотографию Роман, – лица этих людей были ему знакомы, как будто он видел их раньше, потом забыл, а теперь пытается вспомнить, но не как не может».

– Это вы с женой? – спросил он у Северского, хотя сам уже давно об этом догадался.

– Да, это моя самая любимая фотография, – грустно улыбнулся Иван Николаевич. – И еще, пожалуй, вот эта. Он показал на комод, там стояло несколько фотографий в рамочках. На той, которую указал Северский, была изображена худенькая девушка с веснушками, лет семнадцати, на голове у нее был венок из ромашек и других полевых цветов. Она сидела на лужайке и заплетала волосы в косу. Антонов чуть не потерял дар речи, если бы не качество черно-белой фотографии, и не платье, которое вышло из моды лет двадцать назад, он мог с уверенностью сказать, что это была Тоня.

– Это Лиля, – пояснил Северский, – такой я увидел ее впервые, сразу влюбился, дышать даже боялся, мне тогда двадцать девять уже было. А она девочка совсем.

– Институт закончил, продолжал Северский, – меня сразу рекомендовали в клинику в Томск. Отец там мой тоже начинал. А до него дед, – его когда-то, за передовые идеи в хирургии, как врага народа отправили в Сибирь, практиковать в лагеря, а когда реабилитировали в пятьдесят четвертом, он так там и остался, не стал возвращаться в Москву. К тому времени женился уже, сын у него родился – отец мой. Так что у нас уже династия своего рода там образовалась. Да вот я подвел, наследника не оставил, тяжело вздохнув заключил он.

– Ну, а как же вы молодой человек, попали в медицину? – спросил Антонова Иван Николаевич, – ведь что-то вас подтолкнуло к выбору этой профессии? Случайные люди видны сразу, но вы к ним не относитесь.

– Честно сказать, я и сам не знаю, почему я пошел в медицинский, вы не поверите, но иногда мне кажется, что кто-то незримый управляет моей жизнью. А я всего-навсего выполняю его волю. Он знает, что нужно мне, а я подчиняюсь и делаю, – ответил Роман и стал разглядывать фотографии на комоде.

– Этот незримый в психологии называется внутренним «Я», то есть подсознанием. И это внутреннее «Я», не возникает из неоткуда. Значит должна быть веская причина, вы можете ее не помнить, не знать, но она есть – это научно доказанный факт, – стал пояснять бывший хирург.

– Возможно, вы и правы, и я действительно не помню побуждающих моментов. Причем я никогда не думал, что когда-нибудь стану врачом-хирургом и даже не мечтал об этом. Родители прочили мне совершенно другое будущее. Они хотели, чтобы я стал каким-нибудь атташе, в одной из европейских стран, и прикладывали к этому максимум усилий, нанимали репетиторов по иностранным языкам, таскали меня по спортивным секциям и в музыкальную школу. Особого энтузиазма я не испытывал, но чтобы не огорчать родителей учился достойно, – излил свою душу Антонов.

Почему-то с этим мало знакомым человеком он чувствовал себя так свободно и расковано, что хотелось с ним разговаривать на любую тему, обсуждать наболевшие вопросы, слушать его. Веяло от него покоем, добротой и простотой. Он был из тех, кто выслушает любой бред и постарается понять и помочь. Антонов определил это сразу, потому и напросился в гости к Северскому.

– Похвально, молодой человек. Очень похвально! Современное поколение не всегда отличается сдержанностью и тактом, норовит все сделать по-своему, и это, наверное, правильно. Но есть рамки приличия, за которые, я считаю, они не должны выходить. Ваши родители, конечно, огорчились, что вы не стали тем, кем они вас видели, но я думаю, они простят вам, ведь профессия врача тоже социально значимая, ничуть не хуже профессии консула, или министра иностранных дел. Тем более вы прирожденный талант, этого нельзя не заметить. А все остальное вам пригодиться в жизни, я уверен. И музыцирование, и иностранные языки, а уж спортивные навыки подавно. Не каждый здоровый и атлетически сложенный выдержит нагрузки по нескольку часов к ряду, стоять в операционной при этом у оперирующего напряжены все участки тела, включая мозг и зрение, я не говорю о руках, ногах, спине и так далее. Поэтому старания ваших родителей не пройдут даром, – заверил Антонова, Северский.

– Они уже смирились, и стали искать прелести этой профессии, – с улыбкой признался Роман, – мама даже стала гордиться моей профессий, и рассказывать своим подругам, какой прекрасный выбор я сделал.

– Ну, вот и замечательно, вы еще добьетесь признательности на этом поприще, я в этом нисколько не сомневаюсь, – ободрил его бывший хирург.

– Скажите, Иван Николаевич, неужели даже в наше время найти следы человека, пропавшего два десятка лет назад нереально? – напрямую спросил Антонов.

Северский от удивления открыл рот, и несколько секунд так и стоял в замешательстве. Наверное, обдумывал, стоит ли отвечать на столь прямой вопрос, но Антонова это не смутило, а наоборот, позабавило.

Наконец он принял решение, и ответил:

– Хорошо, что вы спросили, все мои знакомые избегают говорить со мной на эту тему, даже моя теща, Ольга Петровна, хотя я знаю, она тоже страдает и мучается. А мне иногда так хочется излить кому-нибудь свою душевную боль. Вы действительно хотите это знать? – с надеждой в голосе спросил Иван Николаевич.

– Да, я очень хочу узнать всю эту историю от начала до конца. Дело в том, что я не могу разобраться в некоторых обстоятельствах, происходящих в моей жизни, понять свои мироощущения. И мне кажется, что ваша история, как-то связана с моей, – поспешил заверить его Антонов.

– Мне трудно уловить смысл ваших слов, но если я смогу вам помочь, буду очень рад, – закивал бывший хирург.

Пока шел этот диалог Северский накрыл на стол, заварил ароматный чай. Антонов отметил про себя, что движения его ни неуклюжие, а наоборот точны и легки.

– Этот чай, меня научила заваривать Лиля. Она придавала этому большое значение, считая, что чайная церемония, это целый оздоровительный ритуал. Сама ходила в лес собирать травы, ягоды. Сама их сушила, даже разговаривала с ними, как с живыми. И наблюдать за этим было каким-то волшебством. Глаз нельзя было оторвать, какая она была красивая в этот момент. Именно такую я увидел ее в первый раз, и сразу понял, что пропал. Та фотография, что стоит на комоде, сделана в тот самый день.

– Вы пейте чай, он придает силы, успокаивает нервы, снимает усталость, – подлил в чашку Романа еще душистого янтарного напитка Северский, и продолжил:

– Мы тогда с друзьями собрались отдохнуть и поохотиться, я конечно не охотник, но знакомые ребята уговорили меня поехать с ними. И вы знаете, тоже история своего рода. Мы ведь хотели поехать в Сосновку, это километров пятьдесят от сюда, почему Аркадий повернул не на том перекрестке, остается загадкой. Аркадий Андреевич Сычев, – пояснил он, – мой товарищ, мы вместе учились, довелось и поработать с ним, очень хороший врач терапевт, его потом в Новосибирск пригласили работать, он теперь там заведующим отделением служит. Позже в Москву звали, но он отказался, привык к своим пациентам, да и семья его вся в Новосибирске устроилась. Так вот он сам из этих мест, в Сосновке его бабушка жила, он практически вырос там, места все с закрытыми глазами знал, а тут повернул раньше и все. Почему сам не знает, может, заболтались мы, отвлекли его, а может судьба повернула нас, именно туда и именно тогда. В общем, оказалось, что попали мы не туда куда хотели, но бензина у нас осталось мало, поэтому решено было остаться здесь. Тем более, что речка рядом, а в лесу Аркадий сказал, есть озеро, которое местные называют «Черным зеркалом».

– «Старожилы обходят его стороной», – рассказывал нам Аркадий, – «бояться, говорят, что там живет нечистая сила». Но нам пятерым, молодым, здоровым атеистам, все было нипочем. Особенно мне, я не рыбак, и не охотник, и уж тем более не знаток леса. Я приехал подышать свежим воздухом, полюбоваться природой и повеселиться в шумной мужской компании.

Мы подкрепились, и даже выпили по рюмочке, товарищи оставили меня на хозяйстве, чтобы я костер разжег, да к ночлегу приготовился. Время было уже вечернее, солнце садилось за макушки леса. А сами, взяв ружья, пошли посмотреть есть ли дичь на озере.

Стал я собирать хворост для костра, да искать подходящие камни, чтоб устроить жаровню, и чайник установить. На том месте, где мы остановились, ничего подходящего не оказалось. Решил я на опушку леса выйти, там посмотреть. Вернулся к Аркашиному старенькому «Москвичу», мы его у леса под холмиком оставили, чтоб в глаза сильно не бросался. Выхожу на опушку и у меня дух перехватило. Она там сидит, с травой разговаривает, сама тоненькая, как былиночка, пальчиками травинку к травинке складывает, прежде чем сорвать, разрешения спрашивает, извиняется. Я на нее, как зачарованный смотрю, глаза боюсь отвести, вдруг исчезнет. А она подняла ресницы, увидела меня и даже не испугалась, а наоборот улыбнулась мне, как старому знакомому, как будто знала, что я приду, протянула мне свои хрупкие пальчики и сказала, словно пропела: – «Меня Лилей зовут, я тут травы на чай собираю. А вы, наверное, на охоту приехали, да только зря. Сейчас не сезон». Потом она встала с колен, протянула мне букетик травы разной, «это вам на чай», и пошла прочь. А я так и остался стоять, как заколдованный. Уж не знаю, сколько я так простоял, но уже стало холодно и темно. Ничего я не нашел, соорудил что-то вроде треноги, подвесил чайник, и стал ждать товарищей. А их все нет и нет, как будто провалились куда-то. Леса не знаю, где их искать ума не приложу. Костер горит, только успевай сухие ветки подкидывай. Думаю, если пойду их искать, костер потухнет, тогда и сам заблужусь, и они дороги не найдут. Стал ждать, кто знает этих охотников, может быть они ночью и охотятся. Решил ждать до утра, а утром, если не вернуться, искать надо будет идти.