Читать книгу: «Три глотка одиночества», страница 3

А день у меня теперь занят был полностью. Сомнения памяти ушли в прошлое (туда им и дорога). Вопрос в том, надолго или навсегда. Я отчаялась уже вернуть себя всю, но, честно говоря, с каждым днем это казалось все менее необходимым.

Как-нибудь потом, когда время будет. Как-нибудь потом, когда звезды будут более ласковы, луна во Льве и в лирическом настроении, когда ни политика, ни астрология не будут мешать.

Я не желала разговаривать на эти темы, да и Сергей, как это ни странно, на них особенно не распространялся.

Он вообще стал молчалив, чаще тихо смотрел на небо или на мое отражение в воде, и в глазах его была печаль. Но пронзительной печалью была пронизана вся эта странная история, и поэтому я не удивлялась. Да и, по правде говоря, мне было не до удивления, я была слишком занята собой и всем тем новым, что открывал для меня Сергей.

Потому что все это и вправду стоило самого пристального внимания.

Я гуляла по Москве, смещаясь в Пурпур.

И мой спутник в черном плаще всегда был рядом, никогда не оставляя меня одну, молчаливый и мрачный, готовый вытащить меня из самой отвратительной неприятности, в которую я угожу.

Но я не так уж и часто попадала в неприятности. Мне хотелось, конечно же, выглядеть перед Сергеем в самом лучшем свете.

Он вообще-то редко меня хвалил, но однажды сказал:

– Ты быстро учишься.

Странно так сказал, словно бы даже с неодобрением.

Я смущенно улыбнулась.

– Ты не рад? Я ведь буду такой же, как ты, совершенно необыкновенной. Ты не хочешь, чтобы я была такой?

Неужели ты думаешь, что я забуду тебя?

– Я пришла к тому, что сейчас, укрытая полами твоего плаща. Неужто ты думаешь, я забуду тебя?

Смогу тебя забыть?

Мой темноглазый друг, ты слишком наивен. Таких, как ты, не забывают. Их помнят. Их бережно хранят в памяти, каждый жест, каждый взгляд их хранят, самый звук их имени молчаливо берегут в темной глубине рта. Не произносят всуе и все же помнят.

До самой смерти помнят, темноглазый мой друг.

– Нет, я не боюсь. Ты, наверное, меня не забудешь. Многое будет тебе меня напоминать.

Я улыбаюсь. Как идиотка улыбаюсь, любой намек на нечто общее у него и меня мне приятен.

Мне так приятно просыпаться и идти на кухню варить ему кофе…

Мне так приятно болтать с ним о погоде, политике и лунах Юпитера…

Мне так приятно быть рядом с ним, просто быть, просто рядом…

– Но ты быстро учишься.

Это что, что-то значит?

Спрашиваю глазами.

– Конечно.

Что?

– Несколько позже. Не торопи события, ладно, Анечка? Не стоят они того, чтобы их торопить.

И я, естественно, соглашаюсь. Я теперь всегда соглашаюсь с Сергеем. Не то, что бы он меня себе подчинил, просто я вдруг признала его как наставника и очень хорошего друга.

Просто признала.

А он учил меня разным новым вещам, удивительным, необыкновенным вещам.

Он учил меня всему.

Но он не учил меня по-другому жить и не учил становиться иной, и поэтому я была все той же Аней, которую он встретил когда-то на Летнем в сумрачном Пскове.

О родном городе я давно уже не вспоминала. А жаль, это был хороший город, и я его по-своему даже любила. Без всякого дурацкого патриотизма, просто за то, что много замечательного случалось со мной в его белых сияющий стенах. Да и за их пределами, если на то пошло… И пускай здесь я впервые познала кисловато-горький вкус иссиня-черного отчаяния, и пускай были у меня тут довольно-таки неласковые, недобрые времена, но ведь здесь я впервые встретила Сергея.

И это искупляло все: все мои муки и всю мою бессонницу, все мое отчаяние и одиночество – это весь мир искупить бы могло.

Весь этот паскудный, идиотский, не единожды стукнутый мир…

Все у нас с Сергеем было хорошо. Только не могло это, видно, продолжаться вечно. Никак не могло, ибо «такова природа вещей». Но вот кто бы мог подумать, что все кончится так, так пошло и так жестоко?

Кто бы мог подумать, в самом-то деле…

4.

Я проснулась оттого, что ласковые солнечные лучики, тайно проникнувшие в окно, решили поиграть со мной в прятки. Пощекотав мне веки, они незаметно переместились на тонкую кожу шеи. Это было довольно приятно, но мешало спать. Впрочем, я выспалась, и, наверное, пора было уже вставать.

Почему раздвинуты занавески?

В комнате, где я жила, на окнах висели шторы, старомодные, полосатые (тонкая полоска бурой земли, тонкая полоска асфальта, широкая полоса серого московского неба). Это были шторы до самого пола, во всю стену, в любое время суток плотно задернутые; я не любила яркий солнечный свет. Так вот, эти шторы были теперь аккуратно собраны в разных углах – именно так, как я никогда не делала.

И форточка была открыта, и тюль взволнованно колыхался, нервно вздрагивая от любого дуновения ветра.

Я проснулась окончательно – в этом не могло быть никаких сомнений.

Проснулась и думала теперь о том, чем сегодня случится заняться; вчера Сергей ничего не говорил по этому поводу.

Сергей…

Я счастливо потянулась в постели. Какое же это волшебство – жизнь, когда каждый день приносит столько чудес и открытий, столько неприкрытой, не испорченной ничем радости.

Я встала и пошла на кухню, я хотела разогреть себе завтрак.

Там было все как всегда, так, как и должно было быть, вот только…

Сергея там не было.

И в комнате, и в гостиной, и в ванной, и в туалете – его не было нигде. Это, что ни говори, озадачивало. Странно-то как… прямо фатально. Я посмотрела в окно – «ауди», верная «серебристая птица», как мы ее порой называли, стояла у дома. Или это была не она?.. Знаков из окна было не разглядеть, а на улице Сергей свою любимицу, как правило, не оставлял. Сердце замерло в тревожном раздумье: волноваться или не стоит?

Тогда я не знала ответа на этот вопрос. Но прошли сутки, и он у меня появился.

Я нашла ключи от новенького автомобиля, права и доверенность, оформленные на мое имя, весьма приличную сумму денег и запас продуктов в двухкамерном холодильнике и разнообразных кухонных шкафчиках. (Сергей поддерживал более чем средний уровень жизни. Было бы любопытно узнать, каким способом он добывал деньги.) Кого я не нашла, так это самого Сергея. И этот немудрящий факт меня куда более чем нервировал…

Я не знала, что теперь делать. Сергей исчез. Скрылся, пропал, ушел, растворился – мне было не столь уж важным, какой из синонимов более близок истине, но мне было очень важно узнать, где он теперь и почему так со мной поступил.

В голове моей не осталось ни одной мысли, одна боль, тоска и отчаяние – огромная черная воронка в душе, затягивающая все другие эмоции.

Что нам ветер да на это ответит…

Ветер молчал. Небо тоже. Пурпурный Мир я спрашивать опасалась, у меня было сильное подозрение, что Сергей ушел именно в этом направлении.

Ушел, даже не попрощавшись. Почему-то именно эта горькая мысль задевала меня больше всего.

Почему, почему, ответь?.. Ведь я была с тобой такой ласковой, такой нежной, такой трепетной. Ничего у тебя не просившей, ничего никогда не требовавшей…

А ты ушел.

И меня оставил одну…

С кучей денег, квартирой, машиной и массой смутных воспоминаний о чем-то прекрасном, но все же ушел.

Не в меру забавная все-таки штука жизнь.

Что нам ветер да на это ответит,

Несущийся мимо да сломавший крыло!..

И упав между нами, так недолго любимых,

Разбил он объятья, как простое стекло…

***

Когда миновала третья ночь без него, я поняла, что долго так не смогу. Кинусь с девятого этажа на серый асфальт или свихнусь – впрочем, последнее мне было не внове.

Надо было что-то делать, что-то предпринимать. Обязательно. Иначе теперь было нельзя. Иначе могло случиться что-нибудь страшное, или глупое, или жестокое. Может быть, что и все вместе сразу… Многое, в общем-то, могло бы случиться.

Я вышла из дому холодным дождливым днем, когда не было солнца, и ветер дул прямо в лицо, будто проклиная меня с моей одержимостью, но так было даже лучше, честнее и правильней. Я ни на кого не рассчитывала, ни на кого не надеялась, и душа моя была полна смертельного яда, ибо сейчас я была готова на все. Я пошла пешком, я решила: так будет правильно, я взяла с собой только плеер с десятком кассет в рюкзаке и всю безумную боль, все свое неизмеримое одиночество. Этого было и много, и мало одновременно, но этого было точно достаточно для того, чтобы одним дождливым днем отправиться на поиски самого любимого, самого сокровенного и самого дорогого…

Сергей, почему? Зачем?

Зачем эти глупые игры, если ветер бьет прямо в лицо, если все так глупо и так жестоко, если я тебя так сильно, так безнадежно люблю? Сережа, зачем это все?..

Я хотела плакать и не могла, слезы застывали в сердце колючими льдинками и не желали выбираться наружу. Даже любимые «Снайперы» в этом не помогали, а я ведь слушала их до тех пор, пока не начинала садиться у плеера очередная партия батареек – двух маленьких, железных кусочков боли. Потому что все вокруг теперь стало болью. Даже батарейки в дешевом плеере…

Но это просто рубеж, и я к нему готов,

Я отрекаюсь от своих прошлых снов,

Я забываю обо всем… Я гашу свет.

И ксерокопии тех, к кому я привык,

И с кем не надо нагружать язык,

А просто жить рядом и чувствовать, что жив.

Незабываемая скрипка, гитара, и тревожный, метущийся голос Дианы… Худо-бедно, а ведь они хоть как-то уносили душевную муть… Ту, которую я не могла выдержать.

И я шла под проливным дождем, промокая и стаптывая ботинки, капюшоном старой моей ветровки прикрывая наушники, шла по Пурпурному Миру и вспоминала слова Сергея о том, что ведь это же «только начало». Шла и свято в них верила, потому что, собственно, что мне еще оставалось?

И когда на горизонте показались стены перламутрово-белого замка, надежно защищавшие его обитателей от незваных гостей, и возносящиеся к угрюмому небу золоченые шпили тонких готических башен, я не удивилась и не испугалась. Я была искренне рада тому, что ненадежные тропы Пурпура вывели меня на почву твердого мира. И хотя на землю продолжал литься дождь, а в душе моей по-прежнему полыхал огонь боли и ненависти, в сердце появился крохотный лучик надежды. Надежды на что-то иное и что-то лучшее. Что конкретно я себе не представляла, но все-таки…

Слишком уж холодным и неласковым был этот затянувшийся дождь.

К белому замку вела мощеная булыжная дорога, подъемный мост был опущен, ворота распахнуты настежь. Навстречу мне выбежал низенький сгорбленный человечек в бархатном кафтане.

– Скорее, леди, скорей! Будет гроза!..

Чувствуя себя персонажем какого-то нелепого рыцарского романа, я вошла. Герольды протрубили трижды, а карлик бежал рядом, указывая дорогу.

– Идемте быстрее, не задерживайтесь, леди, прошу вас!

«С чего он решил, что я леди? – смутно недоумевалось мне. – Если на то пошло, то по одежде меня можно принять скорей за простолюдинку…»

Взобравшись на каменное крыльцо, карлик изо всей глотки прокричал:

– Леди Анна Гольц вступает под своды дома Элеоноры! – и добавил мне тише: – Хозяйка вас уже ждет, леди…

Машинально кивнув в ответ, я поняла только, что все это слишком трудно для моего понимания…

Молоденький паж почтительно распахнул передо мной двери. Не колебаясь больше, я вошла.

***

У обитателей замка, кем бы они ни были, был хороший вкус. Хороший вкус и достойное финансирование; убранство коридоров, которыми вел меня паж, стоило явно недешево. Тонкие светлые ковры, огромные ручной работы гобелены, зажженные свечи через каждые пять шагов (я-то думала, в замках в роли светильников выступали факелы. Впрочем, вряд ли это был обыкновенный средневековый замок, хотя нет сомнений, в моем мире это чудо сохраниться никак не могло). А то, что это именно чудо, я нисколько не сомневалась. Но почему бы вдруг не взять и не поверить в чудеса? На фоне всех недавних событий мое появление в благородном белом замке казалось, в общем-то, такой мелочью…

– Леди пожелает умыться и переодеться?

Я оглядела свой насквозь промокший наряд.

– Не сейчас. Может быть, чуть-чуть позже.

– Тогда мне велено провести вас в личные покои Элеоноры, – паж произнес это извиняющимся тоном, как будто ждал моих возражений.

Я только кивнула.

– Веди.

Личные покои, принадлежавшие неизвестной мне леди, находились на третьем этаже этого высокого замка, выше только небо и птицы… Наверное, их хозяйка любила высоту и совсем не страдала аэрофобией.

Настроение у меня было странное: отчаянное, безжалостное, чуть-чуть сумасшедшее. Пожалуй, сейчас я была способна если не на все, то уж, во всяком случае, на многое.

Комнаты третьего этажа оказались более низкими, очень хрупкими (вернее сказать, еще более), очень изящными (аналогично). Это были комнаты «настоящей женщины», причем женщины, обладавшей чудесным художественным чутьем. Мебель была удобной и менее массивной, чем та, которую я уже успела увидеть в прочих помещениях, я заметила несколько картин и каких-то очень уютных книжных шкафчиков. Паж подвел меня к самой дальней комнате и, почтительно поклонившись, остановился.

– Прошу вас, леди.

Кивнув ему на прощание, я вошла.

Это был, наверное, кабинет – я обратила внимание на письменный стол, пару кресел, широкое окно, выходившее на солнечную сторону. И это был весьма приятный кабинет, надо признать.

Из-за стола навстречу мне поднялась стройная белокурая женщина. На ней было длинное платье без всяких кружев и оборок, драгоценностей же она не носила. Лицо у женщины было строгое, благородное, я почему-то подумала, что она никогда не причинит мне вреда.

Но это, разумеется, была только ничего не значащая мысль.

С полминуты мы молча смотрели друг на друга. Наконец женщина произнесла:

– Здравствуй. Я Элеонора, хозяйка этого замка, рада видеть тебя.

– Анна Гольц, – машинально ответила я.

– Присаживайся. Ты, наверное, хочешь есть?

Только тут я заметила на столе поднос с дымящимся чаем и золотистыми булочками.

– Немного.

– Угощайся. Я и сама выпью чашечку.

Не испытывая никаких сомнений, я последовала ее совету. Дождь вымочил меня насквозь, и к тому же был он очень холодным, так что теперь я только что зубами не стучала и отказаться от горячего чая никак не могла. Конечно, по идее мне полагалось сейчас лежать в обмороке от тотального изумления, но только, честно говоря, лежать в обмороке у меня не было никакого желания. Да и потом, удивляться я разучилась, как вы помните, довольно давно.

Если это была галлюцинация, то весьма реальная галлюцинация, надо отдать ей должное. Я чувствовала мягкую ткань кресла под собой, чувствовала мокрую, неприятно липнущую к телу одежду. То, что Пурпурный Мир оказался таким перспективным, позволяющим попадать в иные… места, меня особенно не потрясло. Все бесчисленные авторы фэнтезюшек среднего пошиба были на моей стороне.

Я давно уже безоговорочно признавала тот факт, что Вселенная куда сложнее, чем может показаться на первый, а порой и десятый, взгляд.

– Элеонора, не могли бы подробнее рассказать о себе? Говоря откровенно, я мало что понимаю.

– Это, в общем-то, довольно естественно, – хозяйка странного замка рассеянно помешала ложечкой чай.

– Не знаю, как и сказать… Ты не будешь против, если мы станем говорить друг другу «ты»? Так проще вообще-то. Сложностей еще будет немало.

Она замолчала. Предположив, что от меня ждут какого-то ответа, я кивнула.

– Знаешь ли ты, что означает мое имя? – вновь нарушила молчание Элеонора.

Я слегка напрягла память. Когда-то я увлекалась ономастикой, и кое-какие сведения в голове с тех времен остались.

– Если не ошибаюсь, точное происхождение имени неизвестно. Существует несколько различных версий, от древнегреческих «элеос» – сострадание – или «электрон» – янтарь – до древнееврейской конструкции «элинор», что дословно означает «Бог – мой свет».

– Ты однако специалист! – изумленно заметила моя собеседница.

Я пожала плечами.

– Просто у меня хорошая память. И я специально интересовалась этим именем когда-то, только и всего.

– Вообще-то это не имеет особенного значения. Просто иногда мне становится интересно, почему родители меня так назвали. Наверное, у них было хорошее чувство юмора или черт знает что там еще. «Сострадание», хм… это больше похоже на желчный сарказм, чем на иронию.

– Почему ты так говоришь?

Элеонора помедлила с ответом.

– Я бастард, незаконнорожденная дочь неизвестных родителей. Человек, с рождения обреченный на одиночество, – она мило улыбнулась и сделала паузу. – Этот замок не достался мне по наследству, он был построен по моим собственным чертежам что-то около пятидесяти лет назад…

Я поперхнулась хрустящей булочкой.

– Сколько?!

– Около пятидесяти лет… Почему ты удивляешься? – она вопросительно подняла брови. – Даже у внебрачных отпрысков Домов проблем с возрастом и продолжительностью жизни обычно не возникает. Живем мы довольно долго, если не умираем перед этим насильственной смертью, конечно.

Я машинально кивнула.

– Что за Дома?

Подумав немного, я задала и второй вопрос.

– Ты ведь ждала меня, не так ли? Тебе было известно о нашей встрече заранее?

– Да, я знала. Мои родители, кем бы они ни были, были столь любезны, что передали мне способность предугадывать будущее и видеть невидимое. Далеко не все, конечно же. В этом смысле меня можно назвать лишь чуть менее слепой, чем все остальные, – она улыбнулась. – И я действительно рада твоему появлению в стенах этого замка, Анна Гольц. Ты можешь оставаться здесь сколько захочешь на правах гостя и друга, твои пожелания будут выполняться немедленно, ты можешь свободно посещать все помещения и хранилища замка, от библиотеки до конюшни. По моим предположениям, тебя должна очень заинтересовать первая, ты найдешь там много интересного для себя. Но не мне за тебя решать.

Не найдя других слов, я сумела только беспомощно промямлить:

– Но откуда такой альтруизм, ведь ты же меня совсем не знаешь…

На мгновение глаза Элеоноры слегка затуманились.

– Я всего лишь исполняю одно давнее, очень давнее обещание. Тот, кому оно было дано, не испытывает в нем ни малейшей необходимости, а тебе, Анна Гольц, моя помощь нужна. К тому же у меня есть еще и некоторые личные причины, о которых я пока не скажу… Мне кажется, ты устала, вымокла и проголодалась, добираясь до этого дома. Не желаешь ли переодеться и нормально поесть?

Я склонила голову в знак согласия.

– Я одолжу тебе несколько платьев, надеюсь, они придутся тебе по вкусу, а позже, если захочешь, сможешь переодеться в свою одежду обратно… Пойдем, я отвела тебе угловую комнату, она недалеко от моей спальни, так что в случае необходимости ты сможешь найти меня без промедления. Прислуживать тебе будет один из старших пажей, ты его уже видела. Надеюсь, тебя все устраивает?

Ошеломленная всем этим гостеприимством, я встала.

– Даже более чем. Спасибо… Единственное, что я хочу заметить: не надо пажей. Я вполне справлюсь и без прислуги.

5.

Так я нашла приют в доме Элеоноры, получила возможность хоть немного залечить душевные раны и, отринув сны, снова броситься в кипящее озеро яви. Это было невыносимо, почти невероятно больно, и, тем не менее, это был единственный достойный выход. Да и единственно возможный, наверное, если на то пошло…

Господи, что я, и что я тут делаю? Чем я так провинилась перед небом, что ты заставляешь меня страдать так, что каждый вздох становится мучительным глотком теплой соленой крови, обжигающей мои легкие? Пусть назовут это пафосом, пусть имя мое смешают с грязью, все мои дела и поступки извратят и назовут ложью и саму память обо мне предадут позорному забвению, все это будет только воплем истерзанной души моей, не нашедшей, не сумевшей найти покоя…

Пусть крошечный кругляшок солнца каждое утро будет золотить гордые шпили изящных башен, и не один раз накинет ночь темное свое покрывало на готические своды белого замка, боль моя не уйдет, как не уйдет одержимость. В этой одержимой ненависти смысл и стимул моей жизни, я живу ею, и горе повинным в ней.

Когда-нибудь, когда не один рассвет сменит другой над прекрасной и благородной обителью Элеоноры, я вернусь. И будет щедрой рука моя правая, дарующая и утешающая, рука, которую подают друзьям при рукопожатии. И будет безжалостной рука моя левая, так же щедро раздающая воздаяние, как и другая, но воздаяние это будет иным. Не будет прощения моим врагам, и каждый из них получит заслуженное, рано или поздно, так или иначе.

«Аз воздам», так ведь сказано?

Аз воздам…

Откуда во мне эта боль и эта ненависть? Почему так твердо я верю в свои силы? Этой веры не было еще месяц назад…

Но месяц назад я была всего лишь слепым котенком, с трудом признающим самый факт своего существования, месяц назад все было иначе.

Кто я, и почему так тревожат меня эти смутные планы, рожденные в мучительном огне неведомой боли? Да и откуда эта боль, всесокрушающая, непобедимая, мучительная и яростная одновременно, боль, требующая однозначного выхода? Та, которая была способна породить самую черную, непрощающую, не способную простить, самую жгучую ненависть?

Эта вера, эта боль, эта ненависть сожгли бы меня изнутри, не предприми я что-нибудь в их защиту. Но они не могли обратиться на невиновных, должна была быть избрана совершенно конкретная, ясная и четкая цель.

Что-то в моей крови знало, что эта цель существует в действительности, что существовала она еще до моего рождения, и только я, слишком еще юная, по причине малолетства не знаю о ней.

Я должна была спросить об этом у Элеоноры. Элеонора была ведь просто обязана это знать.

***

– Ты требуешь от меня слишком многого, – сказала она, когда однажды мы прогуливались по одной из тихих аллей примыкавшего к замку парка. Элеонора отчего-то любила эти тенистые аллеи, самые сумрачные места ее залитых солнцем владений. Мне они нравились также, нравился царящий в их глубине сумрак и уединение, что они даровали; Элеонора была совершенно права, и одиночество действительно было близко моей натуре. Даже странным казалось то, как раньше я могла с ним враждовать, не желая принимать эту неотъемлемую черту своего характера.

Наверное, я просто очень изменилась за это время. Может быть, стала мудрей… Может быть.

– Ты требуешь от меня слишком многого, – сказала она. – Порой я вижу разноцветные нити будущего и порой – темную, изорванную ткань прошлого. Я способна сказать о незнакомце, как его имя, что он из себя представляет, и что его может ждать. Но я не способна называть даты давно ушедших в хаос событий, не способна определить всю бытовую конкретику прошлого, как и конкретику будущего. Ты не понимаешь, о чем меня просишь.

– Я не понимаю, о чем прошу, – согласилась я. – Я очень мало знаю о предвидении в теории и ровно ничего не знаю на практике. Со мной никогда не происходило что-либо подобное. Я не умею видеть еще не произошедших событий.

– Только варианты этих событий, – поправила меня Элеонора.

Я нетерпеливо махнула рукой.

– Пусть так, я не спорю. Но ведь что-то же ты знала? То, чего не знаю я… может быть… Ты знала это даже тогда, когда я пришла к твоему дому? Ведь так, Элеонора?

Она молча кусала губы и чертила сломанной веткой какие-то фигуры на земле.

– Мне нужно подумать. Может быть, мои слова не принесут тебе ничего хорошего.

– Это все равно. Я хочу знать, что бы там ни было.

Она коротко кивнула.

– Поговорим об этом завтра. Не торопи меня, раньше этого делать нельзя.

– Ты знаешь, как это для меня важно.

– Вероятно, что это важно и для меня.

Элеонора ушла, а я с тоской поглядела в синее небо.

Когда же ты дашь мне ответ?

Почему ты меня так мучаешь?

Почему ты так мучаешь меня, Бог, в которого я не верю?

***

К слову сказать, у Элеоноры мне нравилось. Она была более чем радушной хозяйкой, и ее слова насчет библиотеки оказались впоследствии совершенной правдой.

Здесь были какие-то книги, ветхие и еще пахнущие свежей типографской краской, громадные, как толковый словарь, и крохотные, изданные в так называемом «карманном» формате и мягкой шелковистой обложке. Мне нравилось бывать в библиотеке, но по-настоящему я за нее еще не бралась. Не было времени и повода, я училась верховой езде и отправлялась порой с Элеонорой в долгие, до одури изматывающие прогулки.

Мы почему-то всегда находили общие темы для разговоров, и, даже если и спорили, поссориться всерьез не могли.

Она могла бы стать мне настоящим другом, эта странная, сияющая перламутровым светом Элеонора. Таким другом, какого у меня никогда не было.

Ее возраст не мешал находить мне с ней общий язык. Она выглядела ненамного старше меня, а внутреннюю дряхлость зачастую встречаешь в ровесниках. В Элеоноре этого не было.

Странная и загадочная, могущественная и совершенно равнодушная к власти… Бесконечно одинокая: ни мужа, ни детей, ни любовника у Элеоноры не было.

Я не вполне ее понимала.

Но мне она очень нравилась.

***

Она исполнила свое обещание, и мы снова встретились, на той же скамье, под кронами тех же деревьев, что были свидетелями и нашего первого разговора.

Она долго молчала, как будто бы не желая вновь заводить эту тему.

– Скажи же что-нибудь, – попросила я наконец, когда от молчания в предсмертных судорогах начал корчиться воздух, и сидеть так и дальше стало невыносимым.

– Я скажу, хотя и не желаю этого. Мои слова не принесут тебе ни покоя, ни радости.

– Счастье, знаешь, у каждого свое, – усмехнулась я ей в ответ.

– Да, знаю, и для некоторых оно заключается в походах и битвах, в звоне отточенной стали, в возможности заглянуть в проникнутые предсмертным ужасом глаза врага.

– Ты говоришь о полководцах и воинах, в то время как я не являюсь ни тем, ни другим.

– Теперь – да, но потом возможно многое, и существует же вещь, называемая голосом крови.

– Ты знаешь что-нибудь о моей семье?

Она не отвечала и смотрела куда-то в сторону от меня.

– Ты должна мне сказать, если знаешь что-то, мне ведь ничего не известно о своей семье, кроме как о сестре, да и она была мною потеряна… Элеонора, зачем скрывать, если ты видишь что-то?

– Я вижу кровь, реки крови, вижу жестокость, вижу былую славу и безмерную власть. Я вижу разные лица, лица твоих родителей, сестер и братьев, у тебя была очень большая семья, Анна Гольц! Ты была самой младшей, нежданным ребенком давних супругов. Тебя должны были баловать и лелеять, нежно охранять твою жизнь и твою любовь к творчеству, опекать тебя всей семьей. Этого не произошло.

– Что же случилось?

Элеонора стиснула праздно лежавшие на коленях руки.

– Я вижу кровь, боль и ненависть, и это жуткая картина, поверь мне… Я вижу, что благодаря чистой случайности удалось спастись тебе и одной девушке… но, скорее всего, вы оказались единственными. Эта кровь застилает мне глаза, я знаю только, что она лилась потоком по ступеням лестниц твоего дома, что и самые следы этой крови уничтожил пожар. Огонь пожирал все, и ничему не было спасенья…

Она обессиленно откинулась на спинку скамьи.

– Прошу, не пытайся выяснять подробности, не пытайся узнать, что там случилось на самом деле. Это слишком страшно и не по плечу одинокой молодой девушке.

Я медленно покачала головой.

– Элеонора, кто был виноват в этом кошмаре? Ведь были же у него виновники, я чувствую это!

– Чувствуешь? – встрепенулась она.

– Не подумай, – я попыталась изобразить улыбку, – это только голос крови, не бойся. Из меня хреновая предсказательница, честно тебе скажу.

– Я не знаю, кто был виноват, – сказала она, но что-то в ее тоне заставило меня засомневаться в ее словах. Тем не менее я не стала настаивать – пока это было мне ни к чему.

– Ты не могла бы сказать, что с Валентиной?

– С ней все хорошо теперь, и ты можешь не волноваться. Она совершенно точно жива, здорова и дела ее в полном порядке. Чего я не могу сказать о тебе.

В мою душу мучительно скребся еще один вопрос. Я не знала, как его задать, и не могла и дальше держать в себе.

Это было бы неправильно.

– Кем был Сергей, Элеонора?

Она долго не отвечала, прежде чем сказать:

– Этого я не знаю. Он известен мне лишь по твоим рассказам, и он не состоит с тобой в родственной связи. Но он не простой человек, и я бы на твоем месте почаще его вспоминала. Темная лошадка – одинаково может оказаться как врагом, так и союзником.

Неужели всевидящая Элеонора не знала, что я и без того вспоминаю его каждый день? Я пыталась рассуждать о нем трезво, но как раз трезвости-то мне в отношении Сергея и не хватало.

И плевать мне было на то, темная он лошадка или нет. Тут в ход шли иные понятия, иные чувства.

– Спасибо тебе. Я не знаю, из каких интересов ты мне помогаешь, я не имею ничего, чем могла бы тебе отплатить, но помощь твоя бесценна, и я твоя должница отныне.

– Никаких долгов и никакой благодарности не надо, Анна Гольц. Мой дом открыт для тебя сегодня и всегда, и я сделала вовсе не так много, чтобы ты чувствовала себя моей должницей. В моем доме редко бывают гости, и я действительно рада тебе. Пускай мне приходится повторять это в пятнадцатый раз, но я надеюсь, что ты мне наконец поверишь.

– Но ведь дело не только в том, что я твоя гостья.

– Да, но об этом как-нибудь в другой раз. Становится прохладно. Вернемся в дом, здесь можно замерзнуть.

Налетевший ветер казался мне умеренным и особенно меня не тревожил, но я послушалась Элеонору. Приближалось время ужина, и на сегодняшний день свежего воздуха и откровенных разговоров для меня было явно достаточно.

***

Что-то жестокой я стала в последнее время, вам так не кажется?

А? Не кажется?

Стран-но… Я-то думала, все это так очевидно!

Что осталось от девочки, сходившей с ума от боли и одиночества там, в прекрасном и сумрачном Пскове? Что осталось от нежной маленькой Анечки, что осталось теперь от меня?

Сны да воспоминания, с одинаковой тоской и бесцельностью тревожащие смешную шизофреническую мою душу…

Сны? Воспоминания? И только, Анна Григорьевна Гольц?

Да нет, слишком это было бы фальшиво и просто, милый мой друг. Не только оголтело яркие сны, не только чахлые, изржавевшие воспоминания.

Еще ведь я осталась, я, такая беспомощная, ироническая и безжалостная…

Такая вся пушистая весенняя кошечка – мяу! Да, было дело, называли меня в ранней и бесконечно далекой юности котенком и на ушко слова шептали неприличные, но приятные…

Котенок, надо же!

Как по мне, так это прозвище всегда казалось слегка пошловатым, затертым да безмерно затасканным.

Мопассан писал, что слова любви всегда одинаковы, важно лишь то, кто их произносит; и в чем-то он был прав, этот не вполне нормальный писатель-реалист XIX века.

Я такой же котеночек, как, к примеру, Марина Цветаева деточка. Вся такая орлино-горделивая, и вдруг нате вам – деточка!.. дискриминация какая-то, чтоб ее!

Ну да это я шучу, конечно. Феминистку из меня не сделаешь, это точно. Там, где я выросла, в России то бишь, к феминизму вообще бытует очень странное отношение, как к какой-то заморской зверюшке, непонятным уродством которой можно потешать на досуге друзей и соседей. Вот, мол, какие чудеса-то на свете бывают! И чем только люди от скуки не маются…