Читать книгу: «Два солнца в моей реке», страница 3

Глава 5

– Лёля! Почему дверь у тебя открыта?

Только один человек в мире зовет меня так. Когда-то звала мама, но это было очень давно, совсем в другой жизни.

– Ты ждешь кого-то? Или рассеянная до предела?

– Рассеянная до предела. И жду.

– Кого?

– Тебя.

– Ты знала, что я приеду?

– Конечно. Просто не успела уйти.

Мариша хмыкнула, подошла ко мне и обняла меня, пару секунд подержала в крепких объятьях, потом чуточку встряхнула, чмокнула в лоб и отпустила.

Мариша старше меня на четыре минуты, и она совсем другая. У нее другой цвет волос, другой цвет глаз, другая группа крови, у нее другие гены, как-то иначе распределились гены всех наших родственников по маминой и папиной линии. Мы разные во всем – разные, разные, разные… Так всегда говорила мама, так говорит Марина, так говорю я. И тем не менее, вопреки всем научным и ненаучным теориям, я знаю, когда Мариша болеет, она знает, когда мне плохо, я знаю, когда сестра решает ко мне приехать, садится и едет за двести пятьдесят километров, не написав мне ни единого слова, а она знает, когда я решаю сделать решительный шаг в отношениях с ним, и пишет: «Не спеши, подумай еще».

Как это происходит? Если иногда читать новости физической науки о микромире и его удивительных законах и понимать хотя бы пятую часть из того, что там происходит, знаешь – мир гораздо сложнее, чем нам говорят наши несложные органы чувств. Мы состоим из того, что не можем увидеть, пощупать, услышать – из квантов, а кванты – это энергия. У энергии другие законы, чем у материи, видимой, понятной нам, законы таинственные и сложные. Поэтому к одним людям идут бездомные собаки и коты, лисы, белки, еноты, не боятся, надеются на помощь и понимание, чувствуют… – что? А от других убегают свои же собственные закормленные четвероногие друзья и двуногие тоже.

Марина погладила мою рыжую кошечку Айю, которая бесстрашно подошла к ней. У милой, нежнейшей Айи плохой музыкальный слух, она любит самую невыносимую музыку и фальшивое пение моего соседа. Айя – глупышка, поэтому она не боится Марины, которая может накормить бездомную собаку или кошку, не поленится, вынесет им что-нибудь, но никогда не возьмет никого в дом, потому что на самом деле не любит, не понимает, не переносит рядом с собой никакую живность.

– Зачем ты приехала? Айя, уйди, Марина не любит животных!

Мариша пожала плечами.

– Села и поехала. Решила навестить сестру.

– Я не болею, чтобы меня навещать.

– У тебя портится характер.

– У тебя тоже. Ты стареешь. Ты раньше станешь старой. Ты вредная и бесчувственная. И родилась раньше.

Марина рассмеялась и отбросила рыжие волосы. Она их красит, ей идет, потому что она рыжая на самом деле и любит добавлять оттенки своим ярким волосам – медный, золотой. Я тоже однажды покрасилась в ярко-рыжий цвет, но мне невероятно не шло.

– Лёлька, ну я просто так приехала, соскучилась.

У Марины тоже нет детей. Это очень странно. И у нее, и у меня могут быть дети, просто не складывается, у каждой по своей причине. Я неправильно построила свою личную жизнь, потратила душу и время на неправильного человека в юности, и теперь вот тоже трачу в никуда. Марина занимается делами, которые не позволяют ей заводить семью, нет времени и возможности. И она не хочет бросать свое дело ни на один день. Иногда ей хочется тепла, и тогда она едет в питомник к бездомным собаками, кошкам, которые тоже хотят тепла, кормит их, разговаривает с ними, даже гладит. И уезжает, никого не взяв. Или едет ко мне. Я тепла не хочу, мне и так нормально, но я рада, когда приезжает Мариша. Кто-то может подумать, что мы чужие, ругаемся на каждом слове. Но нет. Мы так существуем с детства, никто не знает почему. И нам нормально.

Однажды в детстве я слышала, как бабушка выговаривала маме, допрашивала ее – не может ли так быть, что отцом одной из нас является вовсе не наш папа. Это ненаучно, но уж слишком мы непохожи. Я сказала об этом Марише, мы подрались, потом пошли к маме и хотели ее спросить напрямую. Но ни Мариша, ни тем более я не решились.

Папа погиб, когда нам было девять лет, в цеху, где он был инженером, упала балка, бабушка умерла, когда мы учились в седьмом классе, а мама, когда мы закончили одиннадцатый класс, сказала: «Ну вот, теперь я могу вам всё рассказать!» Оказалось, что мама ждала нашего совершеннолетия, чтобы всё рассказать, оставить нам квартиру и уехать жить в Австралию. Нам уже было по восемнадцать лет. Мама уехала, но так толком ничего и не рассказала.

Благодаря соцсетям мы знаем, что с ней все в порядке, что у нее там новая семья, мама родила нас совсем рано, в восемнадцать лет, и в Австралии родила еще мальчика, но с нами она почему-то общаться не очень хочет.

Марина думает, что мы приемные, поэтому мы такие разные. Я иногда думаю, что Марина права, и никакие мы не сестры, и поэтому мама нас не любит, но никогда ей этого не говорю. То, как поступила мама, даже если она и не родная нам, странно и чудовищно, ведь она нас растила. Как она могла так перечеркнуть всю свою жизнь? Но может быть, она так же, как я, растила чужих детей, и ей это просто надоело? И она нас не очень любит, так же, как я, не смогла по-настоящему полюбить дочку своего бывшего мужа?

– Ну что, всех психов вылечила? – Марина села на стол и достала электронную сигарету.

– Сигарету убирай, слезь со стола. А психи ко мне не ходят, ко мне ходят обычные люди.

– Ага, обычные люди, которые не могут решить свои проблемы без врача.

– Я не врач.

– Ай! – Марина махнула рукой. – Давай я тебе нормальную работу найду! Хватит уже на попе сидеть.

– Ты знаешь способ сидеть на чем-то еще? Нормальную – это продавать что-то?

– Чем еще можно заработать в нашей стране? Продавать то, что сделали китайцы, что вообще не нужно было делать. Но зато ты будешь нормально жить. И кстати, продавать необязательно. Я могу посадить тебя в какой-нибудь общественный фонд, будешь деньги распределять.

– Я хорошо живу, Мариш. Не переживай.

Меньше всего мне хотелось сегодня ссориться с сестрой. Иногда она мне кажется такой близкой, такой понятной, я знаю, что она сейчас скажет, я понимаю, почему она щурится, морщится, улыбается. Я так хорошо ее чувствую. И сегодня я знаю, что она приехала, потому что ей холодно и неуютно в ее огромной, шикарно обставленной квартире. Зачем ей это все?

Нашу квартиру, где мы жили с бабушкой, папой и мамой, потом только с мамой, мы продали. Купили себе квартиру в областном центре, где теперь живу я, а Марина – в столице соседней республики, где народу живет еще меньше, чем в нашем городе. Она поехала в эту столицу работать и неожиданно не пошла, а просто взлетела по карьерной лестнице. Тому были и личные причины, но моя сестра заслуживает быть на этом месте, я уверена.

Марина купила себе еще в пригороде на озере дом с большущим участком, а в городе выкупила квартиру наверху, соединив их и сделав себе двухэтажную. Зачем – не знаю. Может быть, мечтала, чтобы наверху была детская, а в ней – дети. Она говорит – нет, а мне кажется – мечтала. Я ведь никогда до конца не знаю – то, что я понимаю о своей сестре – это правда или просто мои выдумки. Квартира у Мариши теперь такая огромная, что в некоторых комнатах по ее собственному признанию, она не бывает неделями – нет времени и незачем заходить. Комнаты ждут каких-то других людей, которые будут там мусорить и убираться, смеяться, ссориться, дышать и распахивать окна, впуская речной воздух – часть окон смотрит на речку, пересекающую город. Речка небольшая, но живописная, особенно в тех местах, где природа упорно пробивается сквозь цивилизацию – лезет трава сквозь плитку набережной, растут сильные, ярко цветущие розовым и фиолетовым сорняки, птицы вьют гнезда на быстро растущих вдоль реки деревьях. И Мариша выходит на свою тридцатиметровую лоджию, похожую на небольшой стеклянный домик, закуривает и смотрит на эти гнезда, на желтые клювики птенцов и на заботливых родителей, приносящих им червяков.

– А ты как? Все распоряжения отдала?

Марина хмыкнула.

– Мне не кажется, что ты лояльно относишься к власти, а сейчас за это можно и загреметь.

– У меня сестра министр культуры соседней республики, мне не страшно.

– Сегодня министр, завтра пойду масло подсолнечное продавать на рынок, всё зыбко.

– Ну ладно! Что такое?

– Да надоело всё. Такое воровство, такое бессмысленное распыление денег. Ни на что. Гранты, гранты… Пилим, пилим… Откаты, отмывание денег… В общем, систему мне не изменить. Поправить ничего не могу. Стало бесить.

– Сходи к психологу.

– К тебе, что ли? Ты плохой психолог.

– Это почему еще?

– Себе помоги сначала.

– У меня всё в порядке.

– Ага. И дети, и семья, и денег куры не клюют, и цель есть, и ты к ней потихоньку топаешь…

– Мне нормально.

– Нормально! А должно быть отлично, понимаешь! А это рутина. И жизнь проходит.

– Любая цель – ложна. Придумана слабой головой.

– Превращаешься в даоса и советуешь всем созерцать дао? Которое то ли есть, то ли нет, и знает об этом только само дао, неуловимое, как время?

Я засмеялась:

– Я живу сегодня, Мариша. И всем советую.

– Опасные советы… – покачала головой Мариша, и ее рыжие кудри весело запрыгали в разные стороны.

У моей сестры время от времени бывает хандра. Не знаю, как она работает в такие дни. Наверное, разгоняет всех подчиненных, всем отказывает, всё меняет, что может изменить. Может быть, дерётся, не знаю. В детстве она всегда дралась, когда у нее была хандра.

– Зачем ты приехала?

– Я же сказала – соскучилась! – Марина меня обняла.

– Больше работай.

– Изработалась вся, в том месяце не было выходных. Вот, первый выходной, к тебе приехала.

– Вместе с хандрой?

– Да.

– Сиди дома, если у тебя хандра.

– Одиноко.

– Заведи кошку.

– Ненавижу запах.

– Заведи собаку.

– Не смогу гулять каждый день, мотаюсь по области.

– Заведи собаке гувернера, симпатичного аспиранта.

Мариша махнула рукой и подошла к шкафчику, где у меня хранятся продукты, достала бутылку ликера, который сама же мне и привезла когда-то.

– Совсем не пьешь?

Я помотала головой.

– Зря. Понимаешь? Зря-а-а!!! Русский человек должен пить! Это снимает стресс. Мы живем в такой стране, где постоянно стресс, хотя бы от полугодовой зимы. Жизнь это рост, это деление клеток. А у нас – полгода белая смерть. Надо спать зимой, а мы пытаемся жить. Поэтому надо пить горячительные напитки, разгонять кровь!

– Не могу пить, не лезет.

– Пей по чуть-чуть. Давай вот… за любовь!

– Да ну ее, Мариш! – Я отвернулась.

– Что? Опять? Пишет, да?

– Не хочу говорить. – Я вздохнула. Кому мне сказать, если не Марише? – Не понимаю, зачем ему это.

– Развлечения ищет. С тобой весело. А с женой – что? Компот из сухофруктов для перистальтики кишечника, постирушки, быт, быт…

– Не надо, пожалуйста.

– Почему? Я тебе скажу правду, голова твоя ее переварит, и – всё пройдет.

– Мариш, я психолог, а ты не психолог. Ты грубая и бесцеремонная. Ты не разбираешься в этом. Не надо.

– Ладно. Чем угощаешь?

– Ничем.

– Тогда пошли в ресторан. Тут у меня один знакомый открыл в вашем городе ресторан азиатской кухни, чем мы хуже Москвы. Попробуем кузнечиков в соусе из утренней росы. Давай, одевайся.

– Я одета.

– Ты в таком виде пойдешь на улицу?

Я кивнула. Ненавижу, когда Марина начинает общаться со мной, как с неполноценным ребенком. Наверное, это у нее компенсация, оттого что нет детей. Но у меня ведь тоже нет детей, и я не общаюсь с ней, как с ребенком. Может быть, я общаюсь с ней, как с мамой? Нет, я маме никогда не грубила. Я маму очень любила, восхищалась ей, хотела быть такой, как она. Когда она уехала, когда мы всё это осознали, я плакала так, что у меня глаза на время стали плохо видеть.

– Я думаю, мама уехала из-за тебя, Мариша. Потому что ты невыносимая.

– Она мне, кстати, написала.

– Что?! – Я не поверила своим ушам. – Мама?! Тебе? Где?

– В запрещенной соцсети. Нашла меня и написала.

– Почему не мне? А когда?

– Вчера.

Я быстро полезла посмотреть, нет ли у меня где-то новых сообщений. Нет.

– Покажи.

Мариша вздохнула:

– Она спросила, можно ли у нас поживет один ее знакомый, временно. Она же не знает, где мы с тобой теперь живем. Вообще ничего не знает.

– Странно как… И больше ничего?

– Ничего.

– Может быть, это не она?

– Она.

Мариша протянула мне айфон:

– Смотри.

«Привет, Марина! Может ли у вас пожить один мой знакомый?»

– Что за ерунда…

– Ну да. Первое письмо за двадцать лет.

– Не письмо – вопрос, – уточнила я. – Сколько ей сейчас?

– Считай. Ей было тридцать шесть, прошло…

– Ой…

– Ну да.

– А непохоже по фотографии… Пятьдесят шесть? Нашей маме? А кажется, что под сорок, как и нам…

– В Австралии, наверное, по-другому идет время. Это же другое полушарие, они вверх ногами ходят. Или она не работает. Плавает в океане с дельфинами. Они делают ее моложе, своей энергией, и вообще – они же лучше нас. Гладкие, быстрые, веселые… – Мариша подмигнула мне. – Я бы не отказалась от таких друзей. Что-то щебечут, можно не вслушиваться.

– Мариша! Ненавижу этот твой цинизм!

– Поэтому ты там, где ты есть, а я – министр.

– Министр ничего в республике, которой нет.

– Лёль, какая же ты дура… Я удивляюсь, как люди к тебе за советом ходят.

– Так они тоже глупые. Мы с ними на одном языке разговариваем.

Лёля погладила меня по голове.

– Дурашка моя. Даром что кандидат наук. Тебе хватает денег?

Я пожала плечами и сняла ее руку со своей головы.

– Залезь в холодильник, убедись. У меня даже деньги остаются.

– Копи, спрячь и потеряй. Помнишь, как ты потеряла деньги дома? Нашла, кстати?

– Нет. Где-то лежат и смеются.

– Или ты их в химчистку сдала.

– Или сдала. Ничего в моей жизни из-за этого не поменялось. Просто не сделала каких-то глупых покупок. Кстати, а почему ее знакомый не может пожить в гостинице?

– Не знаю.

– Что ты ей ответила?

– Она спрашивает нас обеих. Спрашивает «у вас». То есть помнит, что нас двое.

– Как будто не мать… Давай спросим, как у нее дела? Как она вообще…

– Ты ее простила?

– Не знаю. Наверное, простила.

– Тогда спрашивай сама. Я не простила.

– Как можно не простить мать? Она же не маленьких нас бросила. Она нас родила и вырастила. Мы здоровые и вполне успешные.

– Благодаря ей? – хмыкнула Марина.

– В том числе.

– Ты так разговариваешь со своими клиентами?

– Я их называю посетителями.

– Смешная ты, Лёля. И другая. Наверное, всё как-то не так было у нас в младенчестве, не так, как нам рассказывали. Ничего мы не знаем.

– Если учесть, что всё человечество ничего не знает о своем детстве, рождении и настоящих родителях, то ничего страшного с нами не произошло.

– Если ты очень хочешь знать, родные ли мы, давай сдадим генетический анализ.

– Ты серьезно? – Я посмотрела на Маришу.

– Это теперь просто решается.

Я помотала головой.

– Нет, не надо. Я боюсь. Вдруг мы и правда не сестры?

– Мрак! – Мариша взъерошила рыжие кудри. – Я не о нас с тобой. О нашей маме.

– У нас еще ведь есть брат…

– Ага, или сестра! – засмеялась Мариша. – На одной фотографии похож на дядю, на другой – на тетю. А на третьей – на чучело, забывшее, кто оно. Или еще не решившее.

– Мариша, для министра тебе не хватает европейской толерантности.

– От избытка, как ты выражаешься, толерантности, вся наша жизнь скоро превратится в полный хаос. Я ему противостою, часто в одиночку. И в основном в свободное от работы время.

Теперь уже я обняла свою сестру.

– Иногда мне кажется, что мы такие разные. А иногда я чувствую, что мы как будто один человек.

– А я никогда так не чувствую. – Мариша отодвинула меня. – Ты глупая, даже туповатая, и всегда такой была, а я умная.

– Ладно! – засмеялась я.

Отчего-то Маришины слова мне не показались сегодня обидными. Гораздо обиднее знать, что ты совсем не нужна своей матери, нисколечки, ни капельки. Годы идут, теперь меня это мучает гораздо меньше. Я Марише говорю, что я простила маму, и иногда мне самой так кажется. И мне так часто снится, что мы едем к маме. Или я открываю дверь, а она стоит – молодая, смеющаяся, она всегда смеялась, даже когда ей было грустно. У нее был такой замечательный способ встречать все беды – смехом. У меня так никогда не получается. Я никну. Мариша идет в бой. А наша мама только смеялась. Я знаю, что живу с детской обидой на мать, и это определяет многие мои поступки. Увы, тот психолог, который должен мне это объяснить, – это сама я. Конечно, когда она уехала, мы были уже не совсем детьми, но обида эта – не взрослая, обида детская. Взрослый человек поймет другого взрослого, если он хочет жить как-то по-другому, и для этого ему нужно уехать и жить в другом месте. А ребенок не поймет. Будет плакать и звать обратно. Я, конечно, была уже не совсем ребенком, хотя бы по паспорту, и маму не звала, тем более, что и не знала, куда ей писать. Просто это был шок, который не быстро прошел. И вот теперь она объявилась. Да, больше всего я хотела бы с ней поговорить. Спросить ее о многом.

– Чаю налей. – Мариша подошла к окну. – Да, хорошо у тебя здесь, тихо. Отлично выбрали квартиру. Иногда я думаю – брошу всё и приеду жить к Лёльке.

– Бросай.

– Не могу. Заскучаю. Видела мою новую машину?

– Ты сама за рулем сегодня?

– Да. Ты ж знаешь – люблю погонять. Отдыхаю так. Машина – зверь. Послушная, ловкая.

Я тоже подошла к окну.

– Какая твоя?

– Желтая.

Я посмотрела на сестру.

– Ты издеваешься? Зачем тебе такая машина?

– Хочу. Могу себя побаловать.

– Куда ты дела старую?

– Никуда, стоит во дворе.

Я пожала плечами. Наверное, моя сестра может себя баловать. Наверное, заслужила это право. Она занимается важным и хорошим делом – развивает и сохраняет культуру в национальной республике.

– Ты начала учить язык, кстати?

– Ага. Выучила «привет», «сколько» и «пока». Еще умею считать – «один», «два», «много». Мне хватает.

Марина сама поставила чай, заварила, быстро выпила его и пошла в прихожую.

– Обиделась на что-то? – спросила я, не рассчитывая на честный ответ.

– Нет, Лёль, просто больше нет времени.

– Ты ехала почти двести километров, чтобы выпить чашку чая и уехать?

– Хотела с тобой повидаться. Зверею, становлюсь роботом. Когда вижу тебя, чувствую, что я еще живая. Ты меня бесишь. Значит, я не робот.

– Или тебе такое обновление поставили. Ладно. – Я обняла сестру. – Приезжай почаще.

Мариша развела руками.

– Как? Вот брошу всё, приеду насовсем, буду тебя воспитывать.

Глава 6

Женщина прошла через кабинет, села передо мной, взглянула на меня и отвернулась.

– Сама не знаю, зачем я пришла.

Я хотела сказать, что так говорят многие, кто приходит ко мне на прием. Но что-то удержало меня от этих слов. Иногда я решаю – заведу в кабинете чай для посетителей. Но не завожу. Мне нужна дистанция, и им тоже, как ни странно.

Я молча ждала, пока она начнет говорить. Ведь, в конце концов, это ее решение – рассказать постороннему человеку о себе. Заставлю, спровоцирую на откровенность – изменю ее решение. А вправе ли я?

– Не вижу больше смысла в жизни.

– У вас что-то произошло?

– Нет. Сын вырос. Я больше ему не нужна. А я жила только тем, что растила его. Наверное, это было неправильно. Но сейчас это не изменишь.

– Он уехал?

– Нет. Просто живет отдельно, в нашем городе. Ко мне иногда приезжает. Он чужой и взрослый. У него девушка, которая мне не нравится.

– Почему?

– Потому что она сразу, с первого дня стала плохо ко мне относиться. И сын старается, чтобы мы общались как можно меньше.

– Настраивает его?

– Он самостоятельный, но, может быть, и настраивает. Хочет, чтобы я разделила квартиру, сын сейчас снимает. Как разделить? Я со своими стенками срослась. Я здесь с детства живу, с рождения. Почему я должна уезжать из своего дома из-за нее? Жить со мной она не хочет, хотя место есть. Сын домой приходит как чужой. Посидит и бежит к ней, как будто она денется от него куда-то. Намертво привязала.

– Почему не женятся?

Женщина нервно повела плечами.

– Надеюсь, что и не поженятся. Что это всё закончится. И вообще, я совершенно одна.

– Вам некомфортно одной?

Женщина с удивлением посмотрела на меня.

– Одна – это не одинока, – объяснила я. – Одиночество может быть и в большой семье.

– У вас большая семья?

Я представила себе Маришу с копной непослушных кудрявых волос, своих котов, маму, живущую в Австралии, ее сына, похожего на дочь, представила и того, кого должна забыть навсегда…

– Ну, в общем и целом – да.

– А у меня никого нет. Что вы мне можете посоветовать?

И правда – что? Если у врача-гастроэнтэролога так же постоянно болит печень и идет по ночам желчь, как у его пациентов, как он может их лечить? Делиться советами, которые не помогают?

– Вы работаете?

– Теперь нет.

– Животные есть?

– Кошка убежала, погибла скорей всего где-то.

– Возьмите котенка.

– Не хочу. Точнее, не могу. Искала свою, все надеялась, что найду. И до сих пор еще жду. Иногда кажется – скребется в дверь. Встаю ночью, иду открывать – там никого. Сижу потом на темной кухне, жду утра.

– А какие-то родные есть? Братья, сестры?

Женщина покачала головой. Как же хорошо я ее понимаю. И никогда ей этого не скажу, иначе я сразу же превращусь из человека, который может дать совет, помочь, в товарища по несчастью.

– Кто вы по профессии?

– Работала в отделе кадров.

– Попробуйте устроиться на работу, хотя бы месяца на два, на любую, это вас отвлечет.

– А я не хочу отвлекаться. – Женщина сощурила глаза. – Я хочу, чтобы сын вернулся ко мне, хорошо питался, жил дома, а не скитался по съемным комнатам. Хочу, чтобы мы разговаривали по вечерам, смотрели вместе фильмы, передачи… Чтобы он однажды встретил девушку, которая увидела бы во мне друга.

– Какой она должна быть?

Женщина нервно повела плечами.

– Не знаю. Но точно не такая, как эта. Я ему так и сказала – кто угодно, но не она.

Мы еще долго-долго разговаривали, и так и эдак я пыталась подвести ее к мысли, что сын выбрал то, что по каким-то причинам ему милее всего.

Напоследок она сказала так:

– Я надеюсь лишь на то, что это не навсегда. Расстанется когда-нибудь с ней, буду этого ждать. И делать все, чтобы это произошло как можно скорее.

– Постарайтесь не поссориться с сыном.

– Даже если поссорюсь! Главное – чтобы он ее бросил!

Глядя, как она резко закрывает дверь, я неожиданно подумала – а вдруг она права, а я, уговаривавшая ее дать сыну возможность решать самому, – нет? Вдруг она материнским сердцем чувствует что-то, что невозможно знать? То тонкое, сложно определимое словами, что находится за пределами нашего логического понимания? Вдруг она чувствует, что этот выбор принесет только плохое ее сыну, она, выносившая, выкормившая, вырастившая его? Разве не бывает, что мы выбираем не того человека и это определяет нашу судьбу? Человека, с которым мы становимся хуже или несчастнее? Она уверяла меня, что сын ее не выбирал, что девушка подошла к ее сыну, взяла его за руку, и он покорно пошел за ней. И что он сейчас как заколдованный, но совсем не счастливый. Кажется это любящей матери или правда – как понять? Даже если это так? Разве я имею право сказать этой женщине: «Собирайте войска и бейтесь на смерть»?

Я плохой психолог? Я так не уверена в себе? Если я пытаюсь оперировать категориями непознанного и непознаваемого в принципе. Или же я, наоборот, развиваюсь в сторону глубокого анализа, часто лежащего в области бессознательного. Сознание проанализировало и отдало все на откуп бессознательному. И там началась своя работа, парадоксальная, нелинейная.

Дальше размышлять мне помешали следующие посетители. Я еле-еле успела проглотить кусочек конфеты, которую только что откусила. Юлечка почему-то не предупредила меня о том, что пришли незаписанные посетители. Наверное, не успела. Судя по тому, как женщина прошла, развернула рывком к себе стул, села, положив ногу на ногу, и уверенно показала дочери, чтобы она села на другой стул, они не стали слушать Юлечку. То, что это мать и дочь, сомнений не оставалось – полная, рыхлая девочка с бледной и очень плохой кожей была похожа на мать как две капли воды, только моложе лет на… я прикинула… – на тридцать. Девочка выглядела плохо, а мама так плохо, что определить ее возраст сходу было трудно.

– Добрый день! – как можно приветливее сказала я.

– У нас – недобрый! – резко ответила мне женщина. – Не пришли бы, если бы был добрый!

Я согласно кивнула:

– Недобрый так недобрый!

– Ну, понятно!.. Мне говорили, ведь мне говорили: «Ну, к кому ты идешь!..» А я думаю – а что, городская психологическая служба не должна помочь моему ребенку?

– Расскажите, что у вас произошло.

– У нас?! У нас – ничего. Это у них произошло! Какое они имеют право над ней смеяться? Ребенок хороший, добрый, всех любит, со всеми хочет дружить…

Я взглянула на девочку, смотревшую на меня исподлобья и грызшую пальцы. Жиденькие пегие волосики небрежно свисают на лицо, бесцветные брови, небольшие светлые глаза, толстые щеки, много ест этот ребенок, очень много лишнего ест. Лет… тринадцать или пятнадцать. Или семнадцать. Из-за сильного перевеса не поймешь.

– Как тебя зовут?

– Не надо с ней разговаривать, тем более таким снисходительным тоном! – тут же вскинулась мать девочки. – Она пришла послушать, что скажут! А то ведь она мне не верит! Плачет каждый день! А я говорю – нечего плакать. Они пусть плачут! Заплачут, когда придется за все отвечать!..

Мама тоже ест слишком много. В принципе ничего плохого в хорошем аппетите нет, если люди при этом радуются жизни и нравятся себе самим. Если их печень справляется с лишними углеводами и жирами, если организм работает как вечный двигатель или хотя бы как механизм, собранный хорошим квалифицированным мастером на долгие года.

Девочка подняла на меня глаза, шумно вздохнула и отвернулась. Наткнулась взглядом на фигурку шумерской богини Иштар, милую поделочку из темного металла, которую мне принес один посетитель, благополучно помирившийся с женой и считавший это результатом наших бесед.

Богиня имела тончайшую талию, круглые выпирающие груди, крутые бедрышки и длинные ровные ножки, а выше щиколоток – небольшие крылышки, и в каждой руке держала по маленькой извивающейся змейке.

Почему именно такую фигурку принес мне тот моложавый дедушка, имеющий внуков, детей, бывшую жену-ровесницу и еще молодую, с которой он и помирился, не знаю. Возможно, шумерская богиня похожа на его новую жену с плохим характером, которую он ревнует и любит, как в первый раз. Мне рассказал всё, что надо и что не надо.

Наверное, я что-то дельное посоветовала, хотя мне кажется, что я хотела, чтобы он побыстрее ушел, вместе со своей слегка припозднившейся первой любовью, юношескими обидами, детской злостью на игрушку, которая ломается и ломается – новая жена оказалась со вздорным характером, со сварливой мамой на два года младше зятя, с нелюбовью к готовке и неожиданной азартной страстью к покупке бессмысленных дорогостоящих вещей – меховой ушанки со стразами, фиолетовой шубки из убитых зверьков, специально для этого выращиваемых, розовой шубки, палевой шубки, а также колечек, кофточек, брючек, сумочек, часиков…

Мужчина спрашивал, как сделать так, чтобы жена пекла блины, лепила хинкали, варила холодец, тушила кролика и перестала выписывать себе одежду, от которой ломятся шкафы и трещит бюджет. Я посоветовала поменять новую жену на старую. Мужчина рассердился, но не ушел. Стал кипятиться, доказывать, что физиология это залог долголетия и крепкого здоровья тела, а счастье души, живущей в этом теле, непосредственно зависит от физиологии. Доказывал-доказывал, пил воду, глицин, нитроглицерин, снова доказывал и ушел. И больше ни разу не пришел.

Поэтому я очень удивилась, увидев его вчера с шумерской богиней в руках. Он молча поставил передо мной статуэтку, купленную в салоне на углу центральной улицы, – я давно видела эту фигурку в витрине и еще думала – выписал хозяин поделочку из провинции Гуанчжоу, где делают и подделывают теперь вообще всё, или кто-то сдал милую вещицу, завалявшуюся дома, чтобы купить таблеток и курицу на обед.

Я не успела спросить мужчину, как у него все уладилось, он послал мне воздушный поцелуй и ушел, пританцовывая, из чего я сделала вывод, что он как-то договорился с новой женой (похожей, вероятно, на гологрудую шумерскую богиню), чтобы она иногда вместо фиолетовых шубок покупала фарш, а вместо золотых колечек – баклажаны. Вывод, может, и неверный. Ведь я не знаю, отчего он танцевал. От счастья быть молодым мужем, от победы над бессмысленностью своей избранницы или оттого, что старая жена согласилась его иногда кормить и выслушивать. Почему-то я не думаю, что он вернулся к женщине, с которой прожил тридцать один год и однажды забыл, что когда-то ее любил.

Девочка уставилась на богиню, долго ее разглядывала, потом напустила полные глаза слез.

– Что? – Мать быстро повернулась к ней.

Как она заметила, что девочка собирается плакать? Почувствовала спиной? Родное, любимое, несчастливое дитя своё.

– Вы нарочно? Зачем вы такое ставите? Это намек? А вы знаете, что намекать на то, что у человека проблемы с весом – это противозаконно?

Я ко всему привыкла. К тому, что мои посетители – пациенты, клиенты, как их ни назови – сами придумывают и утверждают помимо Госдумы законы, видят то, чего нет, слышат голоса, толкуют сны, свои и чужие, лучше меня всё знают, хотя приходят за советом, кидаются стульями и другими тяжелыми предметами, врут мне и себе, забывают, как врали, врут по-другому, мечтают о несбыточном, упорно не хотят видеть очевидное, мучают себя и других. Собственно, как почти все люди на земле. Ведь все хоть один раз в жизни бросали предметы – пусть не в окно и не в стену, а хотя бы на пол. Так, чтобы разбилась, наконец, чашка, порвалась книга, рассыпался сахар, оторвалась голова у куклы, или нога, или обе…

Наверное, я не настроилась на разговор с женщиной – она так ничего мне толком не сказала, ушла, уведя за руку дочь. Написала в книге посетителей: «Безобразно! Не когда больше не прийду!», оставила такой же отзыв на сайте, добавив: «Противная тётка все время хотела ржать. Не рекомендую не кому!»

Саша часто говорил мне, что ему нравится моя улыбка, что она удивительная – как будто я знаю что-то хорошее, веселое – о мире, о нем, о себе самой, и вот-вот скажу ему это. Но не говорю, от этого всегда есть маленькая тайна и приятное ожидание. Я считала, что он это просто придумывает, видит то, чего нет. Вот еще кто-то увидел… Только так мной не очаровался.

Мать девочки подумала и добавила второй отзыв: «Не разабралась в проблеме булинга!!!»

Больше никто не пришел, я отпустила Юлечку, досидела до положенных 17.45 и не спеша пошла домой, радуясь, что к концу дня стих ветер, и можно брести по городу, глядя на окна домов, на людей, идущих с работы или просто гуляющих, на бездомных кошек и собак, с надеждой заглядывающих мне в глаза – они знают, что я могу взять кого-то из них, что однажды мое сердце опять дрогнет и я возьму – самого несчастного, самого беспомощного, самого доверчивого – и он станет царствовать у меня дома вместе с хвостатыми королями Питиримом и Кукуном и королевой Айей.