Читать книгу: «Два солнца в моей реке», страница 2

Не знаю, зачем мне нужна эта моя гиперпорядочность. Может быть, это что-то совсем другое. Может быть, это страх. Страх сделать что-то, что нанесет боль другому человеку, и эта боль потом отзовется во мне самой. И я даже не буду знать, отчего у меня вдруг заболела селезенка или нога. Просто чужая боль материализовалась вот таким образом. Не знаю. Я не святоша, не монахиня, и, наверное, почти неверующая. По крайней мере, в того Бога, в которого надо верить, соблюдая придуманные людьми законы, я не верю – почти не верю. Они придуманы так давно, что воспринимаются как божественные. А ведь они придуманы такими же людьми – у которых была совесть или ее не было, у которых болели ноги, голова, зубы, умирали родные, которым было нечего есть или, наоборот, нечего делать. Мы ведь даже точно не знаем, кто именно что придумал. Так, все наши установки – это плод коллективного разума таких же людей.

Ко мне верующие почти не ходят, потому что все психологические проблемы привыкли решать в другом месте. Хотя бывают и исключения. Полгода назад ко мне пришла женщина с историей, которая заставила меня саму задуматься над, казалось бы, очевидными вещами. В семье, живущей по христианским законам (внешне, по крайней мере), дочь-девятиклассница стала категорически отказываться ходить на службы и исповеди, соблюдать посты и все прочие внешние атрибуты веры и принадлежности к церкви. Мало того, она выкрасила свои прекрасные пепельные волосы в черный цвет, вставила кольцо в нос и вступила в какие-то опасные группы в Интернете. Ссоры, скандалы, увещевания не помогают. Чем больше родители бились, тем больше она отдалялась.

Женщина спрашивала меня, что делать, потому что обычные ее советчики не помогли ни ей, ни дочери, ни их отношениям. А я стала в очередной раз думать о том, чего же на самом деле хочет в данной ситуации Бог, если он где-то есть и думает о нас. Предложила женщине прийти вместе с дочкой. Но немного не успела – девочка сбежала в Москву, прислала оттуда одну фотографию с новыми друзьями, явно мало интересующимися верой и религией. И побежала дальше – поехала в Питер, в Калининград (благо в пятнадцать лет уже разрешено свободное передвижение по стране и даже трудоустройство), оттуда еще куда-то. Женщина пришла ко мне еще раза два, во всем винила атеистов, сатанистов и депутатов, все уменьшающих и уменьшающих возраст полной самостоятельности подростков. И просила помочь как-то связаться с дочерью и найти нужные слова, чтобы та услышала и вернулась домой.

Мои размышления прервала Юлечка, заглянувшая в дверь со словами:

– К вам пришли!

Юлечка за несколько месяцев работы как будто не привыкла, что к нам обязательно кто-то должен приходить, иначе нас просто закроют. Юлечка приходит на работу совсем не затем, чтобы записывать в журнал посетителей и отвечать на вопросы по телефону и в онлайне. Она хочет общаться со мной, пить кофе со вкусом ненастоящей ванили, клубники, орехов, кокоса, грустить или листать ленту с котиками и смешными мемами, читать чьи-то посты, записывать свои «истории», маленькие видеорассказики, у окна, где идет дождь, снег, дует ветер или поют птицы и сияет солнышко, и это у нее получается, когда ни у одного из жителей нашего города не болит душа. А такое бывает крайне редко. Вот и сейчас Юлечка с тяжелым вздохом впустила в мой кабинет женщину в светлом костюме, стройную, приятную на вид, мою ровесницу или чуть старше.

Пока я быстро пыталась понять о моей посетительнице всё, что можно понять с первого взгляда, та оглядела кабинет, задержала взгляд на стуле у моего стола, прошла к дальнему от меня окну и там встала. Всего у меня в кабинете три окна, на юг и на запад, благодаря чему в кабинете всегда светло.

– Возьмите стул.

– Нет-нет… Я постою…

– Хорошо.

Я стараюсь не спорить с теми, кто приходит ко мне, по крайней мере, в первые минуты.

– Даже не знаю… Ведь моя фамилия вам не нужна?

– Нет, конечно.

– Но девушка спросила, как меня зовут…

– Вы сказали?

– Еще нет.

– Вы можете назвать любое имя, просто мы записываем посетителей. У нас полная анонимность. Желательно оставить любой удобный вам настоящий контакт.

– Ладно… Допустим, я Татьяна… В общем… я хотела рассказать кому-то, чтобы перестать постоянно думать об этом.

– Конечно, я слушаю вас. Может, все-таки присядете?

– Нет.

Все так же стоя у окна, женщина начала говорить. О том, что муж как-то странно себя ведет, то ли любит ее, то ли уже не любит.

– Я не понимаю, что с ним. Вроде все нормально. А вроде и нет. И… – Женщина замолчала. – Зря я, наверное, пришла.

Я постаралась как можно благожелательнее кивнуть – не в том смысле, что она зря пришла, а имея в виду «Продолжайте, продолжайте!..» Хотя сама не знаю почему, мне было трудно ее слушать. Я почти точно знала – нет у нее никакой серьезной проблемы. Середина дня, делать нечего, явно нигде не работает… Я остановила саму себя – не имею права. Даже если не работает, даже если от нечего делать пришла. Но пришла же! Счастливые ко мне не ходят. А было бы здорово, если бы вдруг пришел кто-то и сказал: «Представляете, я такая счастливая!» Кстати, не все приходят и потом, если всё налаживается. Иногда пишут: «Спасибо, у меня всё теперь хорошо». Иногда – нет. И я тогда не знаю, наладилось ли что-то в жизни у человека, которому я пыталась помочь.

Женщина почувствовала, что я невнимательно ее слушаю, достаточно резко спросила:

– Вы со всеми так? Или только мне сегодня повезло?

– Продолжайте, пожалуйста.

И она тем не менее стала рассказывать дальше. Придет муж с работы, сядет читать что-то в Интернете или просматривать какие-то свои документы, потом они идут гулять – сами или с детьми, уже подросшими. И что тут плохого? Нет, всё хорошо, просто он мыслями далеко. Откуда она знает? Чувствует. Она его чувствует почти как себя…

Вот неужели так на самом деле бывает? Я всегда первым делом пытаюсь отделять в речи моих посетителей правду от игры, рисовки, самообмана. Хотя на самом деле это не всегда получается. Где кончается правда и начинается рисовка? А если поза и игра – это то, что определяет суть этого человека? Он не может не играть, это его способ существования в мире. Отними у него каждодневную игру, и он погибнет – без всех своих привычных удобных масок, нарядов. Все равно что заставить любого из нас выйти вдруг на улицу не только без краски на лице и хоть какой прически, а и без одежды. С кем-то точно случится сердечный приступ.

Женщина так и стояла у окна, я больше не звала ее присесть. Среднего роста, хорошая фигура, милая, не красавица, но вполне симпатичная, возраст ей не мешает.

– Сколько вам лет?

Она отвернулась к окну и промолчала. Ясно, значит, проблема возраста уже существует.

– Вы думаете, что у мужа появились какие-то интересы на стороне?

– Уверена. Он стал другой.

– Давно?

– Наверное, да. Просто я сначала не понимала.

Я никогда не знаю, насколько мои слова повлияют на человека. И никогда не уверена, насколько серьезные советы могу давать. Ведь я знаю о них то, что они рассказывают. А многого о себе люди и сами не могут понять. И рассказывают вовсе не главное.

– Как вы думаете, если он уйдет, ваша жизнь сильно изменится?

Женщина подошла к столу и оперлась на него обеими руками.

– Моя жизнь закончится.

– Почему?

– Почему?! Вы спрашиваете – почему?

– Да.

– Потому что мы – одно целое! Он – мой! Он – мой муж!

– Он другой человек. У него другая жизнь.

– Что вы говорите? Да как вы смеете?

– Не горячитесь.

Почему-то я не могла найти правильных слов. Что-то мне очень мешало. То ли мои собственные мысли, то ли сильный сладкий запах ее духов, наполняющий мой кабинет, то ли ее уж слишком резкий тон. Каким только тоном со мной не разговаривают иногда, но сегодня почему-то мне не хотелось принимать на себя чье-то плохое настроение и тяжелые мысли. Я не имею на это права, это моя работа и мой долг. Но я пытаюсь быть честной самой с собой, не обременяя результатами этих честных бесед никого.

Через полчаса она ушла, пообещав прийти еще раз. Наверное, я все-таки смогла найти какие-то верные слова. Не очень искренние, но кто сказал, что моим посетителям нужна искренность?

Глава 3

Посетитель, записавшийся сегодня на три, хотел прилечь на кушетку, которой у меня нет. Капризничал, требовал, чтобы ему хотя бы дали стул для ног. Он видел в каком-то американском фильме, что на приеме у психолога все обычно лежат, играет ненавязчивая музыка и наглухо закрыто окно сливающимися со стеной жалюзи. Всё это он мне подробно описал, даже нарисовал, как именно должна стоять кровать «для пациентов». Я не стала переубеждать его, кивала, соглашалась, надеясь, что он уйдет. Но он сам придвинул себе второй стул, соорудил некое подобие неудобного ложа и лег на два стула, положив под голову куртку. Длинные ноги в коричневых замшевых башмаках свисали со стула.

– Удобно? – спросила я, предчувствуя длинный разговор.

– Нет. Так же неудобно, как всё остальное в моей жизни.

Мужчина, который представился «просто Олегом», рассказал, какие перспективы у него были в жизни и как он ими плохо распорядился. Перспективами он называл две бабушкины квартиры, которые он продал, и купил помещение на первом этаже жилого дома. Я знаю, что должна входить в положение моих посетителей, даже если мне совсем не нравится их жизненная позиция, но я разрешаю себе иногда провоцировать их, если вижу, что самое опасное в их жизни – это рельсы, по которым они очень часто едут в никуда.

– Что вы сделали с бабушкиными вещами?

– Что? – Он подумал, что ослышался. – С какими вещами? Я говорю, сначала открыл магазин автозапчастей, а в соседнем доме ребята тоже открыли салон, и…

– С бабушкиными вещами. Ведь в обеих квартирах, наверное, было очень много старых вещей.

– Вывез грузовиками. Три или четыре грузовика.

– Куда?

– Что?

– Куда вывезли?

Он посмотрел на меня так, как будто я спросила, не ест ли он на завтрак личинки жука-короеда.

– Куда вывезли вещи? – повторила я как можно нейтральнее.

– На свалку! Куда еще можно вывезти старьё?

– А себе что оставили?

– А что можно было оставить из этой рухляди?

– Не знаю. Что-то на память хотя бы.

– Я не разрешаю дома держать старьё.

Иногда я думаю, что неверно выбрала профессию. И еще не поздно ее поменять. Например, пойти в судебные приставы. Или в садовники. Требовать алименты у жестоких и равнодушных отцов или растить цветы, которые не умеют говорить, доказывать свою правоту, жаловаться… Может быть, я устала? Накопилось? Нужно уехать куда-нибудь в горы, в дикое место, где летают огромные птицы, растут эдельвейсы, где остались еще люди с какими-то понятными ценностями. Бабушки, которые месят тесто руками и пекут лепешки в огромных каменных печах, прядут нить из овечьей шерсти и вяжут из нее большие теплые носки. Мужчины, которым непонятно сколько лет – то ли пятьдесят с хвостиком, то ли сто. Они пьют некрепкое вино, говорят на языке, который ты никогда не выучишь, и выбирают невест – сыну, правнуку или себе.

Я заставила себя вернуться мыслями к своему посетителю, который недовольно кашлянул.

– А фотографии?

Он непонимающе смотрел на меня.

– Старые фотографии, – объяснила я.

– На фиг все это.

И такой человек приходит к психологу, чтобы тот помог ему разобраться со своими чувствами. Значит – у человека есть чувства. Или только проблемы, которые не дают ему спокойно наслаждаться жизнью. И надо найти способ перестать реагировать на эти проблемы.

– Понимаете? Я хочу поставить барьер. Как в боксе. И не могу. Вы должны дать мне какой-то универсальный ключ.

– А выпивка не помогает?

– Печень сдает.

– Жаль. Потому что это самый лучший способ.

– Вы серьезно?

«А вы серьезно?» – хотелось спросить мне, но я не стала. Ведь я добровольно пришла сюда работать, и должна помогать любому. Даже человеку, который выбросил всю прошлую жизнь – тех людей, которые дали ему жизнь, как будто сам отрезал себе ноги и хочет теперь бегать. Но ведь у кого-то получается. Кто-то может идти по трупам, по пепелищу, по разрушенным домам и разбитым судьбам, богатеть, жировать, быть абсолютно счастливым. А кто-то нет. Хочет, но не может. Если бы у него получилось всё так, как он планировал, он бы, наверное, был счастлив. Просто у всех не может получиться. Один выигрывает за счет других. Дикая, дикая природа конкуренции, нечестной, нечеловеческой, если под словом «человек» мы понимаем некое высшее существо. А если нет?

Сколько копий сломали философы, сколько слов сказали, пытаясь разгадать природу человека, вычисляя, сколько в нем божественного, сколько человеческого, а сколько животного. И ничего не разгадали. По разным подсчетам приблизительно пять миллиардов людей верят, что сотворены по образу и подобию высшего существа, то ли с плотью, то ли просто духа, то ли высшего разума, имеющего облик, подобный нашему. Остальные верят во что-то свое или не верят ни во что. И никто не сказал, что уповающие на высший разум и высшую силу – правы, а остальные – нет. Верящие в свою слабость и зависимость от необъяснимой силы пытаются огнем и мечом убедить остальных, что эта сила есть. Потому что ведь правильно то, во что верю лично я, мое – истинное, ваше – нет.

Как сказать сейчас моему посетителю, что он неправ изначально, где-то далеко в прошлом? Как найти эту точку и оттуда начать разматывать клубок? Как заставить его пройти этот путь назад и потом переставить все в голове? И возможно ли это? Особенно если человек далек от мысли о том, что неправ – он. Не судьба, не окружающие его люди, даже не его родители. Он. Попробовать осторожно приблизить его к этой мысли. Или обрушить на него правду. Такую, какой она кажется мне.

Глава 4

Дни на работе иногда тянутся бесконечно, но я не могу сказать, что мне это тяжело. Я читаю новости, просматриваю свои записи о посетителях, хотя никогда точно не знаю, придет человек снова или нет. Порой рабочие часы пролетают, особенно если в один день несколько человек решат прийти ко мне со своими трудно разрешимыми проблемами.

Мне казалось, что я пришла на работу еще вчера, так долго тянулось время. Солнца видно не было, поэтому было ощущение, что время остановилось, и один долгий-долгий темный день никак не кончается.

Когда Юлечка заглянула ко мне с обычным вопросом «Можно мне пораньше сегодня на пятнадцать минут, всё равно никого нет?», я увидела, как за ее спиной открывается дверь и заходит женщина. Поэтому мне пришлось Юлечке ответить «Нельзя» и снова включить компьютер.

«Тридцать два – тридцать три годика» – прикинула я, глядя на молодую женщину. Граница «тридцать» обычно очень хорошо видна, так же как и сорок. Хотя одета, как в седьмом классе. Валяная розовая шляпка, коротенькое сливочно-белое пальтишко, художественно порванные и заштопанные цветными нитками поверху джинсы, огромные светлые ботинки, с черными шнурками и перламутровыми бабочками по бокам. В общем, засиделась в отрочестве. Посмотрим, что будет рассказывать.

– Он так меня ревнует! – начала без предисловий посетительница. – Так ревнует!

Я ждала, что будет дальше. Судя по виду молодой женщины, сегодня в ее расписании появилась новая графа – «поход к психологу». Проблем серьезных нет, но новых развлечений хочется.

– Хорошо, продолжайте.

– И он страдает. Я же вижу! Как ему сказать – «не ревнуй!»?

– Так и скажите. – Надо было отпустить Юлечку, она так хотела пойти в кино.

– Я говорю… а он… Ну как мне между ними быть?

Я незаметно вздохнула. Кажется, я не психолог. Я не люблю людей, рассказывающих мне ерунду.

– Между ними – между кем?

– Аркаша – мой хороший друг, партнер, у нас маленький бизнес, и… ну там… Иногда он остается у меня на выходные. А Гарик – живет всегда. Как он может не ревновать? И как мне быть?

Женщина шлепала надутыми губами и смешно поднимала брови. Я поняла, что лоб у нее проколот ботексом, брови поднимаются с трудом, и говорить ей тоже неудобно. Наверное, еще не привыкла к таким губам. Мне ее не жалко, мне не интересно, что она говорит, я не хочу развлекать явную бездельницу. «Бизнес»… Интересно, что подразумевается под этим словом, чем торгует ее друг-партнер, он же любовник на выходных? И как она решает вопросы с Гариком, когда у нее ночует ее партнер Аркаша?

– Вот… – Посетительница протянула мне телефон с фотографией. – Ну как ему сказать: «Ты мне важнее Аркаши?» Аркаша все равно всегда уходит, и я сама не хочу с ним жить, он вредный и эгоист, и мне не нравится его запах, эти его протеиновые батончики и коктейли… Как это всё объяснить Гарику? Ну как?

С фотографии на меня смотрел симпатичный белый пес, явно не карманный, но и не волкодав. Даже странно, что она купила собаку такой породы. Теоретически мы выбираем собак, похожих на нас самих, и у этой тридцатилетней школьницы должен быть сопящий мопс, или, скорее, йорк с бантиком или дрожащий от холода и тревожных мыслей пекинес.

– Это – Гарик? – уточнила я.

– Да! Да… Ну что посоветуете?

– Сходите на консультацию к зоопсихологу.

Женщина усмехнулась.

– Вот и вы туда же! Что мне может сказать зоопсихолог, если у Гарика душа человеческая? Если он умеет плакать, страдать? Ладно, я поняла. Давайте так. Я вам заплачу частным образом, ведь эта консультация бесплатная? А вы постарайтесь мне помочь. Нам – нужна – помощь. Понимаете? Мне и Гарику. Он мне больше не верит. Я его предала.

Я вздохнула. Смешно, но больше почему-то грустно.

– Приходите вместе с Гариком.

– Сюда?

– Конечно.

– Издеваетесь? – Женщина обиженно пошлепала губами.

– Нет. Собака не понимает слов, но поймет мыслеобразы. Не мне вам объяснять.

– Да-а… – Женщина покивала. – Хорошо… Я запишусь. Договорились? Я заплачу.

Я покачала головой.

– И для людей, и для собак – бесплатно. Платит город.

– Ага, это вам. – Она протянула мне шоколадку и, поскольку я не взяла, сама положила мне на стол. Ладно, отдам Юлечке.

Пусть придет с собакой. Я ей верю, что пес страдает. Ведь он любит ее всей своей собачьей душой. И скорей всего не ревнует, а просто чувствует, что хозяйка приводит неискреннего человека.

Дома меня ждали коты, суп, который я вчера заставила себя сварить, новый цветок, несколько дней назад появившийся у меня под дверью. Кто-то поставил мне под дверь горшок с азалией. Думаю, кто-то из соседей, пытающихся таким образом избавиться от лишних цветов. У меня на всех окнах цветы, понятно, что я не выброшу такой подарок.

Коты появились у меня один за другим, два года назад, почти случайно. Поняли, что меня можно взять на жалость. И взяли.

Рыжая пушистая девочка, нежная, но своенравная глупышка гуляла со мной в парке на некотором расстоянии, могла прогулять и час, и два, не отставая, бегала по деревьям, спрыгивала мне под ноги, летала вокруг меня рыжим ветром и беззвучно мяукала, чем очень тронула мое сердце. Девочку я назвала Айя, потому что она пытается говорить, отвечать, но не может издать ни одного нормального кошачьего звука, у нее получается тихий звук, похожий на «Ай!»

Серый, некрасивый, но верный и сильно привязавшийся ко мне мальчик однажды подошел к скамейке, на которую я присела в том же парке, уже имея дома рыжую кошечку. Посидел передо мной, а потом прыгнул на колени и свернулся клубочком, как будто всегда так и привык сидеть. Больше, кстати, он на колени никогда не садился, домой я взяла его сразу, решив, что моей Айе будет хорошая компания. Я назвала его Питирим, как философа, потому что вид у него не просто умный – глядя в глаза Питириму, думаешь, что коты знают от нас гораздо больше, чем мы о них.

Третий, тоже серый, но пушистый, сидел под дверью неделю. Приходил и сидел, терся об ноги, заглядывал в глаза. Два дня я его не кормила, надеялась, что уйдет, но он не уходил, забирался на перила лестницы, когда слышал мои шаги внизу, и старался как можно теснее ко мне прижаться, когда я проходила мимо. Я ему говорила «Ку-ку!» и шла дальше. Через неделю я пустила его домой, помыла, поставила третью миску и назвала Кукуном.

Главное, не начать относиться к ним, как к людям, напомнила я себе после того, как попрощалась с последней на сегодня посетительницей, хозяйкой Гарика. Я стараюсь не запоминать имен посетителей, потому что многие приходят по одному разу, и если помнить всех, то голова пухнет от ненужной информации. Не запоминать имен случайных посетителей, не называть кошек и собак человеческими именами… Это просто рекомендация самой себе. Себе-человеку от себя-психолога. Это не истина, не абсолют. Да и в чем он – абсолют? Когда всё так быстро меняется в жизни, все наши устойчивые фундаменты и незыблемые стены. Падают, складываются от ветра, рассыпаются в прах, как будто их и не было.

Есть темы, которых я всеми силами пытаюсь не касаться с моими посетителями. Политика, интимные отношения, криминал. На темы политики бесполезно спорить, иногда ко мне приходят те, кто отчаялся найти сотоварищей в семье. И человек надеется если не найти во мне друга, то хотя бы выкричать здесь всё, что накопилось. Если слушать интимные излияния, то можно подвинуться рассудком, и я все-таки не сексопатолог, хотя многие этого не понимают и пытаются рассказывать мне то, что и другу за бутылкой не расскажут. А мне – можно, у меня на двери написано «Психолог», я должна внимательно слушать и не морщиться, не смеяться, не выгонять посетителя.

Что же касается криминала, то я по неопытности в первый же месяц работы чуть не попала под суд, потому что выяснилось, что «покрывала преступника», то есть попала под статью 206.5 Уголовного кодекса «несообщение о преступлении», хотя не знала ничего точно, только догадывалась. Пока я пыталась понять, не о себе ли случайно рассказывает человек, фактически ограбивший свою сестру, на него завели уголовное дело. Все закончилось купленным диагнозом, трудным примирением родственников, недолгим пребыванием моего клиента в психиатрической лечебнице. У человека были остатки совести, которые не давали ему спать спокойно и привели его ко мне, и слабая психика, поэтому он чуть было не остался надолго в психиатричке. Но я обожглась и теперь очень осторожно и внимательно слушаю упоенные или сдержанные рассказы моих посетителей. Не кроется ли в них гипотетическая статья Уголовного кодекса.

Григорий – так звали того посетителя с говорящей фамилией Хлюпов – сначала долго придумывал, как отобрать у сестры квартиру, которая ей совершенно не нужна, потому что есть участок, огород, а на огороде – сарайчик с ведрами и лопатами, при желании в нем можно жить. Придумал, отобрал, сестра сначала даже не поняла, что произошло, Григорий квартиру быстро продал, половину денег спрятал, половину положил в ненадежный банк под большие проценты. И стал регулярно видеть во сне покойную мать, общую с сестрой. Мать то гладила его по голове и молча плакала, то просила на проценты купить свечек, самых дешевых, тоненьких, и поставить их в чистом поле, то звала к себе, обещая угостить домашними варениками с вишней, которые делала ему в детстве (и Григорий их очень любил, часто покупал теперь готовые), то лежала в гробу мертвая, и Григорий плакал над телом, понимая, что это конец – конец всего. Мать ни слова не говорила про сестру, как будто ее и не было, не укоряла его, наоборот, очень ласково и душевно с ним общалась.

Григорий рассказывал мне всё это не о себе, а как будто о своем друге, которому очень плохо, и спрашивал, что тому делать, чтобы мать больше не снилась и ночью его не мучила. Первый раз я почти поверила, что он так беспокоится о своем армейском товарище – мужчины умеют дружить, в отличие от большинства женщин. Но когда он пришел ко мне еще и еще раз, я заподозрила, что рассказывает он о себе, тем более, что он сбивался и говорил «я, мне…»

Выдал он себя сам, без моей помощи, ко мне потом пришли просто для уточнения деталей и как к свидетелю – ведь он рассказывал мне что-то в подробностях. Ту половину, которую он положил в банк, он потерял, потому что банк разорился и испарился. А первую часть Григорий пытался «пустить в дело», в какое именно, он мне не сказал, рассердился, набычился, я поняла, что дело нехорошее. Но кто-то оказался умнее Григория и деньги его забрал себе. Григорий так растерялся, так всполошился, что где-то проболтался. Сестра все узнала, поняла, кто стоит за тем обманом, которым ее заставили отдать квартиру, и заявила о нем в полицию. Григорий отказывался, но недолго, он уже так себя измучил, что сил у него на сопротивление не было. Ко мне следователь пришел, потому что мой контакт у Григория был среди важных.

Про политику же сейчас так или иначе пытаются говорить многие, тем более, что эта тема разделила огромное количество семей. Не заставишь думать по-другому, можно заставить замолчать, самого слабого и безграмотного можно уболтать, но в основном семейные политические споры трудно разрешаемы. Основной способ – просто наложить табу на темы мира и войны, партий, сменяемости власти, устройства общества как такового. И… о чем тогда говорить? О котлетах, о котах, о внуках – те, которые есть и которые когда-нибудь будут? О погоде. О соседях, которые поссорились из-за политики и даже развелись.

С интимными проблемами приходит каждый пятый, приблизительно. Иногда человек никак не решается заговорить о том, что его привело. Мой обычный вопрос, как только я понимаю, откуда и куда дует ветер: «Почему ко мне, почему не к сексопатологу?» вызывает одинаковую реакцию: «А зачем мне к сексопатологу? У меня никакой патологии нет». И дальше некоторые пытаются мне объяснить, что вообще патологий нет, всё естественно и от природы. Мужчина заглядывается на свою пушистую собаку – от природы, мальчик, о котором пришла поговорить его любящая мама, смотрит порноролики без устали и скуки – весь во власти природы, пара, никак не успокаивающаяся в поиске новых форм сексуальных развлечений, и пришедшая ко мне за советом, можно ли пригласить сводную сестру мужа на огонек, или это будет аморально (все-таки сестра, все-таки росли вместе, все-таки все мы христиане…) – тоже дети природы.

Возможно, те, кто приходит ко мне, лучше тех, кто имеет схожие проблемы и не приходит. Но иногда выдерживать откровенности моих посетителей непросто. Мне становится тошно, и я долго-долго еще не могу выкинуть из головы подробности, которые взрослые люди беззастенчиво выкладывают мне. Я же за это деньги получаю! Какие ни какие, а деньги, поэтому обязана слушать. И после этих разговоров я больше всего хочу пойти к психологу и поговорить с ним о том, как мне жить дальше – с кучей чужих тайн, стыдных, страшных, странных, невыносимых.