Рассказы из левого кармана. Придуманные истории

© Наталия Шимонова, 2018

ISBN 978-5-4490-8528-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Байки деда Семена

Случай в леспромхозе

Мужики у нас в леспромхозе любители насчет сказок. М-да… Ну, это понятно, что после литра беленькой то про домового, то про лешего заведут, а чаще так про инопланетян и человека снежного, по науке – йети. Кто бабку-ведьму какую вспомянет, кто чего ещё. Опять же про курганы баек много. Их у нас тут немало находят учёные. Ну и про русалок, а куда без них? Баб-то тут, на вырубках, почитай что и нет. Ну вот об русалках и болтают. Всё обсуждают: ежели у ей хвост, то как её лучше употребить? Паскудство одно. Н-да… Да только понятно, что до добра такие разговоры не доведут. Тут на днях Васька Овдокимов с Сенькой Шпалиным по лесу плутали.

«То лешак вас водил!» – заявил дед Семен. – «Точно говорю. А всё через то, что как есть вы безбожники».

Посмеялись мы, конечно, над дедом. Потому как никакой не леший их водил, а глаза они с вечера залили, так и проплутали ночь. Хорошо хоть не сгинули, а спьяну завалились спать у речки, ну, а поутру по течению до вырубки и дошли. Но дед Семён всё не унимался. Как затеют мужики языки чесать, так дед всё вороном и каркает: молчите, дескать, скудоумные, неча беду кликать! А тем хоть бы что. И рады про всякую дрянь языками хлопотать. Слушал это дед Семён, слушал, да и однажды вот что сам рассказал. В назидание, так он выразился…

Аккурат сразу после войны, когда прошла полная демобилизация, в наши края много мужиков завербовалось. Среди них и парень по имени Михайла Горобец. Известное дело, воевал, наград много, ранен был. Сам родом откуда-то из Прикарпатья, видный такой собой, чернявый. Ну, одним словом, красавец. Девки наши от него как мухи млели. А он девок всё стороной обходил, всё в лес норовил, на вырубку. За то местные в конце концов прозвали его бирюком и чёртом. Тому, конечно, хоть бы что. Бирюк и бирюк. Девки помаялись и тоже перекинулись на тех, что посговорчивее в любовном вопросе. А Горобец уж совсем в леса подался. На вырубке спит, на вырубке ест. Котелок там у него, крупки малость, сала там… ну, чего полагается, одним словом.

Однако случилась у нас одна девка, что на него крепко глаз положила. И ей обидно: как это он, такой разэтакий, её всё стороной обходит! Не иначе бегает к нему на вырубку какая-нибудь девка, аль бабёшка из соседнего хозяйства. Мало ли их там – безмужних вдовушек после войны? Решила девка эта (звали её, так скажу, Сталена, в честь Сталина и Ленина) выследить что да как. Да по комсомольской линии его и прижучить. Чтоб неповадно было по чужим бабам блудовать, когда свои леспромхозовские есть.

Сказано – сделано. Только бирюк опосля побывки на вырубку наладился, Сталенка платок на голову потеплее надела, валенки на ноги, тулупчик на себя – и тишком за ним.

Ну, пришла… Глядит. У Михайлы шалашик, слышь-ко, дельный, хозяйство кой-какое. Сталена, стало быть, всё обсмотрела, да и сидит себе в кустах – мёрзнет. Известное дело, надолго ли бабьего духу хватит? Комсомольский-то у ней минут чрез тридцать весь выветрился. А Михайла каши поел, чаю выпил, да за топор взялся. Обрубает себе сучья на поваленных деревьях, посвистывает. Сталена мёрзнет, да злится. Уж совсем собралась она было уходить, как вдруг слышит – похрустывает вроде что-то, ровно по снегу валеночками топ да топ. Смотрит – баба! Как есть – баба! Кровь у ней к сердцу прихлынула и враз Сталена согрелась.

«Э-э», – думает, – «Права я оказалась!». Бабёшка-то пришлая ей вовсе с лица будто не знакома. «И не наша», – смекает Сталенка, – «Да и не соседская… Откудова ж такая?»

Между тем бабёшка к Михайле шмыг, и ну зачала его обнимать, да целовать, как ей за это денег платят. И он не отстаёт, и всё её к шалашику подталкивает. Оно понятно, для чего. На холоду любовь делать ему несподручно. Сталена от злости сделалась как сама не своя. Как выскочит она на них из-за кустов, как крикнет:

– Ах, ты, Михайла, паскудник! Да я тебя по комсомольской линии так протащу, что жива места на тебе не будет! И когда ты тут только план выполняешь, если у тебя кобелизм один на уме! Да и план-то у тебя – липовый!

Михайла, понятно, от неожиданности оробел. Но тут бабёшка пришлая поворачивает лицо своё к Сталенке, усмехается и говорит:

– Ты, касатка, пошто разоряешься? Откуль таковая комсомолка взялася тут? Место енто – моё, и тебя мне тут ненадобно. Вишь, кавалера мово как спужала! На что он теперь годен?

И с этими словами подошла бабёшка к Сталенке, да рукою ей легонько по лбу и отвесила. Сталенка навзничь в сугроб без памяти повалилась, а бабёшка пропала с глаз, как не было её.

Михайла едва очухался, как бросился к девке: по щекам её колотить, снегом тереть, а она как мёртвая. Он её в леспромхоз приволок, на лечпункт. Там крутили-вертели её – ни в какую! Пришлось им Сталенку в больницу в область отправлять. В больнице доктора её в чувство привели, конечно, но в ум она ещё не скоро вошла. Такое городила – просто страсть! Михайлу в милицию забрали: что случилось, дескать, давай, сказывай! Никто ему не поверил сначала. Думали, что сам он Сталенку побил. Или даже ссильничал. Но доктора сказали – не было ничего такого, и Михайлу отпустили. Он тут же расчёт взял и поминай его как звали.

Мужики сказывали, что к ним после того лесная та бабёшка хаживала, всё будто Михайлу искала. Да только никакая она не баба была, а самая настоящая лешачиха, и было это всякому видно. А Михайле нечисть лесная глаза для того отвела, чтоб было ей с кем лешачий род свой продлить, ну и удовольствие справить, не без этого, конечно. А Сталенку через её комсомольство да некрещёность ума лешачиха напрочь лишила. Та потом завсегда странненькая была. Всё хихикала да подмаргивала. А вы говорите – спьяну. Не-ет, сынки, не спьяну. Сила нечистая вокруг бродит и всех некрещеных без разбору хватает.

– Ну, дед Семён, и горазд же ты заливать! – рассмеялись мы на этот рассказ. – Баба эта лесная, поди, с какой деревни шастала. А у деревенских баб известно ручищи какие! Закатала девке промеж глаз со всей дури, вот та и сдвинулась!

– Нету никаких лешаков, всё это брехня! – прибавил Васька Овдокимов.

– Ну, ну… Брехня… Умники!

Дед Семён обиделся, плюнул и затянул свою самокрутку. А мужики долго ещё смеялись на его рассказ.

А по весне Васька Овдокимов, Сенька Шпалин да Котька Козлов, что смеялись-то больше всех, утопли в болоте. Вот и весь сказ.

Случай второй. Иван и Малика

М-да… Стало быть, весна пришла… Как только засвистал, защелкал в кустах соловей, да задухарилась лесная черемуха, тут же парни наши леспомхозовские засуетились. И кто во что горазд, ты подумай! Ну, перво-наперво бороды обрили. А Васька Чоботов достал из мешка свои хромовые сапоги, начистил их до блеску и в таком вот виде, заправив за голенища брюки и надев поверх рубахи пинжак, а на голову натянув кепку, наладился бегать в соседнее сельцо на танцульки. За ним и прочие умельцы потянулись. До блеска Васькиных сапог, конечно, не дотянесся, однако ж с девками погужоваться всем охота. Дело обыкновенное. Дед Семён тоже раздухарился. Сидит с трубкой вечерами, да байку за байкой травит. Парни слушают, хмыкают, да на танцульки бегут.

– Не верим мы, – говорят, – онако ж твоим байкам, дед!

– Неуки, – говорит дед Семён. – Не веруют… Фомы! Скажите, пожалуйста! Ну и будя вам, стану я на вас размениватьси!

– Дед Семён! Не гнушайся! Уважь! – говорят те, что постарше, и слушают.

И дед Семён старается и одну за другой байку сказывает. Как-то раз по дождливому времени парни остались на лесосеке. Даже Васька сапоги свои хромовые пожалел и никуда не пошёл.

– Эх, – говорит, – Лариска в город укатила, а на иных мне смотреть нонеча охоты нету. Не кажутся они мне!

– Скажи-ка, не кажутся! – встрял тут дед Семён. – Ишь, разборчивый какой!

– А и разборчивый, – Васька грудь колесом выпятил, ровно дутыш, и важно так на деда смотрит.

– А что ж Лариска? Пошто ты, охламон, на ей не женисси?

– Вот ещё! – напыжился Васька. – Стану я молодые свои года на этакое дело переводить! Мне погулять пока охота!

– Погуля-ать… – протянул дед Семён. – Ишь, ходок какой выискался! Да разборчивый какой! А я счас тебе историйку побаю. Вот ровно про такого разборчивого, как ты. А? Как?

– Давай, дед! Давай! – стали все его упрашивать.

Скучно же на лесосеке в дождик-то мокнуть! Ну, уселись мы под навес, однакоч, бывалым делом костерок развели, самокрутки закурили, и дымок сизый так ровнёхонько на волю с-под навесу потянулся. Дед Семён за трубку принялся, крякнул и говорит:

– Ну, что жа… Парни народ глупый, что и говорить…

– Ну, ты, дед скажешь! Это девки народ глупый! – зашумели тут все, кто во что горазд.

– Цыц! – крикнул дед Семён. – Ишь ты! Ужо я вас! Знаю або, что говорю! Не пустобрёх ведь! Не емеля какая! Говорю, глупый, стало, так и есть! И через баб глупеют раз во сто! Как если он сам по себе наособицу, али с товарищами, так ничо, человек верный! А как до бабьего полу дойдёт, так и куды разум девается? Во – вопрос! Научной… – дед Семён поднял палец к небу.

– Научный! – рассмеялся тут инженер Серёгин. – Скажете тоже, дедушка! Нету такой науки, чтобы занималась этакими делами!

– А и зря, что нету. Оттого и есть дело такое наше пропащее. Ежели б знали, как уберечься от бабьего полу, то иной бы расклад на земле пошёл. А так… – дед махнул рукой.

– Да ты говори толком, дед Семён, ты на что это намёки кидашь? – зашумели парни.

– А вот, однако, послушайте!

Дед Семён затянулся как следовает из своей трубки, приосанился и начал говорить…

– Было это годков этак с десять тому назад. Леспромхоз наш тогда гремел на всю округу. Одних только почётных грамот собрали, не соврать, штук пятьдесят! Да переходное красное знамя. Соцсоревнование, оно, брат, дело не шутошное. А мы – первые в районе! И был у нас тут паря один справный, по имени Иван. Иван тот был с-под Воронежу. Сам собой красавец редкостнай: кудри золотые, глаза синие, ровно васильки. И, хоша руки крепкие и сам он таков был, что любую корабельную сосну в одиночку завалить мог, на вид притом был тот Иван совсем не кабанистый. А даже напротив – такой, ну… как обсказать… ну, – дед Семён посопел, – ну, ровно ваза стеклянная. Однаким словом – худощавой да необстоятельной. Ну, то-иссь, как сказать… Не бугай, одним словом. И росту малого. На тот рост многие налетали, и по первой всяк тянулся Ивану личность набить. Покуражиться. Но Иван в обиду не давался и Козлова Петра, кабанищу здоровенного, раз отходил для примеру от всей души. С той поры Ивана совсем задирать перестали. Среди девичьего народу Иван тоже прославился. Глаза-то синие – ух! – смотрит ими ён, окаянец, а девки так и тают, так и тают! Ровно мухи! И комсомолки, и молодки, да и мужатые крепко бабы тоже от его взгляду маненько того… Притаивали… М-да-а…

Дед Семён зажмурился и пыхнул трубкой.

– Вот этакий был тот Иван. Однаким словом – Иван-царевич. И вот случилось такое дело, что в соседнем сельце семья одна проживала. Во время войны они туда приехали и так там жить наладились, что и уезжать не хотели. Семья была непростая. Не то, что наши, русопятые. Нет, совсем не то! Были они, как говорил наш комсорг (а он учёный товарищ был, с Москвы присланный) горцы, с гор Кавказских. Ну, точнее не скажу. И чего их нелёгкая сюда занесла – того не ведаю. А вот – занесла. И так они тут сроднились и прикипели, что почти своими стали. Главу семейства ихнего прозывали Юсупом Юсуповичем. Супружница его звалась попросту Раиса Ахметовна. Сынок был у них Ваха и дочка Малика. Сынку тогда было годков этак с пятнадцать, а дочке – семнадцать сравнялось. Невеста, одним словом. И вот жили они тут жили, а потом вдруг раз, и домой засобирались. Юсуп тот говорит – хочу, дескать, помереть на родной земле. Да и детям там лучше. Там и родня, и всё. Малике, говорит, уже и жениха хорошего я нашёл. Достойного, одним словом, человека. Звать его Али Мехмудович, он там у нас в райсовете работает председателем. Вдовец. И годов ему мало, всего сорок. Ну, куды там, мало! Наши бабы да девки как услыхали, и ну шептаться по углам: как же! Семнадцатилетней тетёрочке старого бобра. Однако ж, в глаза все молчат и перед Юсупоу только кивают: дескать, прав ты, Юсуп, на родине-то оно как сподручно! И смерть на ей красна. А втайне, конечно, Малику жалеют. А девка, сказать, красавица была! Собой уж больно хороша. Тонкая как тростиночка, задорная такая, глаз чёрный с огоньком! Я, однаконешно, люблю, чтоб девка подородней была, – прижмурился дед Семён. – Я хлипких не оченно уважаю. Но всё едино скажу, что Малика эта была собой раскрасоточка, чистое яблочко наливное, и ни на кого из наших девок не похожа. Хорошая кралечка. И наш Иван, как увидал её, тут же в неё и влюбился. Ну, влюбился – не влюбился, а заинтересовался и даже так, что сверх меры. Да и она на него поглядывала. Глазками так постреливала, но заговаривать боялась. Уж больно Юсуп на этот счёт строг был.

Одначе, как Юсуп строг ни был, а кралечка эта – Малика – всё на Ивана глазом эдак косила, да постреливала. И хочется ей, и колется, и тятя не велит, как говорится. И Иван ей, значит, мосты наводит. Тишком, да украдкою, а сговорились они на встречу. Ну, покурлыкали там о том, да о сём. Он её стал на танцы зазывать. А Малика эта ему строгонько так отвечает следующим порядком, дескать, папаша, мол, на енто дело сердится и не пущает, и даже побить может за ослушание.