Первый узбек: Героям быть!

Глава 2. Ветра перемен

– Великий хан, тебе налить ещё кумыса*? – невозможно спутать голос Зульфикара с голосом другого человека. В нём соединились интонации близкого друга, единственного брата, любящей женщины, учителя, болеющего всей душой за талантливого шагирда, да просто обеспокоенного человека. А ещё это был голос требовательного кукельдаша*, тщательно выполняющего свои обязанности по сохранению жизни и здоровья великого хана. Особых причин ни у него, ни у других окружающих бояться за меня не было. Я несколько дней нахожусь в странном состоянии – вроде бы жив, здоров, полностью осознаю, где нахожусь и что делаю. Но я сам на себя не похож и хорошо это понимаю. Мне всегда было смешно слышать обращение «Великий хан» и «ты», но вот уже дней десять я не улыбаюсь, когда Зульфикар это произносит. Мне не смешно и неинтересно, как меня называют и для чего ко мне обращаются. Я ничего не хочу слышать, не желаю ни с кем разговаривать и никому ни на какие вопросы не стану отвечать. Скучно…

Я смотрю на букашку, ползущую по зелёной травинке, и думаю о том, что наступит осень и эта букашка, так же как многие другие насекомые отправится на тот свет. Некоторые значительно раньше. Ими позавтракают или пообедают майны*, воробьи, возможно другие птицы. Таков круговорот жизни: либо ты кого-то съешь, либо тобой кто-то поужинает. А для жучков и других насекомых есть рай или ад? И что они там делают? Неужели в раю они не должны ползать в поисках пищи, а только греться на солнышке и слизывать нектар? А чем? У них есть язык или его подобие? Рот есть, по крайней мере имеется отверстие, похожее на рот. Жёсткие оранжевые крылья маленького насекомого трепетали. По обе стороны от них лохматые суставчатые лапки резво шевелились, неся жука прямо к моим сапогам. Если сейчас я не отвечу Зульфикару, он заползёт в палатку и раздавит моего жука.

– Нет, не хочу. У меня скоро этот кумыс из ушей польётся. Сколько же можно его пить? – я отвлёкся от ленивого разглядывания жука. Впервые за долгие годы, а может быть, единственный раз в жизни Зульфикар слышит, что я не хочу кумыса. Но я не хочу не только кумыса, я ничего не хочу. Я хочу сидеть в палатке с откинутым пологом, бездумно смотреть наружу. Мне тоскливо наблюдать розовеющую полоску на горизонте. Она осталась от показавшегося на краю земли солнца. Полоса постепенно тает, не оставляя после себя даже воспоминаний. Небо вдали постепенно становится чисто-голубым, без примеси других оттенков. А ещё я невольно сквозь туман глухого равнодушия замечаю, что наступает весна.

– Ты не хочешь кумыса? Почему? Кумыс свежий, холодный, правда, немного кисловатый, но ты именно такой любишь! Что случилось? Ты уже не первый день сидишь у входа в палатку и выходишь из неё только по нужде! Ты же сам хотел сюда приехать. Почему теперь тебе всё вокруг не нравится, и ты ничего не делаешь? – Ещё немного и Зульфикар позовёт табиба*. Он не понимает, что я совершенно здоров.

Это не болезнь, у больного человека что-то обязательно ноет, зудит, тянет, свербит, мешает. У меня ничего такого нет. Разве что душа? Но я и её не ощущаю. Может умереть душа, если тело живо? Но даже над этим мне не хочется размышлять. После сражений я часто наблюдал, как вырвавшись живым из круговерти боя, молодой воин сидит, судорожно сжимая в руках окровавленную саблю, и молчит. Он ничего не видит вокруг, слух его отключился. Можно кричать ему в ухо всё что угодно, поносить самыми последними словами, он не услышит. Он ничего не помнит из того, что с ним произошло. Он даже не осознаёт, что остался жив. Но я уже далеко не молод и давно сам не скачу впереди войска навстречу неминуемой гибели. Моё нынешнее состояние очень похоже на ледяное спокойствие палача, пытающего жертву. У того нет чувств. У него есть работа.

Последние полгода я не брал саблю в руки, не сражался, хотя тщательно готовился к войне. Я приказал казнить немногих, но это были преступники и лиходеи. Да и тех за доказанные беззаконные злодеяния. Странно, что именно сейчас я потерял вкус к жизни. Я всегда что-то созидал, производил, творил, куда-то бежал, торопился, подгонял других. Кроме этого ел, пил, спал, навещал гарем, смеялся, иногда плакал. Всё это делал, как хорошо отлаженные, навсегда заведённые часы.

В какой-то миг завод кончился и пружинка ослабла. Но никто не удосужился взять в руки ключик и запустить часы моей жизни. Обычно я сам себя гоню вперёд, как тороплю всех вокруг. Но пока что мне хочется сидеть и беспечно смотреть на проплывающие по весеннему небу облака. Я не хочу ни во что вникать, не хочу созерцать бурлящую вокруг меня жизнь. Сам себе я напоминаю не совсем нормального человека. Я просто старик, впавший в детство. Осталось начать пускать слюни.

По вечерам я не снимал халата и лежа на боку, сворачивался в клубок. Подтягивал под себя ноги и даже не всегда снимал сапоги. Так я раньше не делал даже на поле сражения. Ноги обязательно должны отдыхать. Вдруг придётся на следующий день много ходить или скакать верхом? В темноте в палатку заползал Зульфикар и стаскивал с меня сапоги. Я понимал, что ему тяжело и неудобно это делать. Он пыхтел и даже ругался свистящим шёпотом. Но я совершенно не помогал ему, даже специально выворачивал ногу, чтобы ему было ещё труднее снимать обувь.

Утром я упорно ждал, когда слуга обует меня и польёт на руки воды. Дожился. Скоро я заставлю умывать себя. Я скупо усмехался и ждал, когда мне подадут полотенце. Раньше я всегда сам его брал и тщательно вытирался. Я не любил капли воды, оставшиеся в жидких волосах на подбородке. Они создавали ощущение чего-то нечистого, холодного и неприятного. Теперь мне было всё равно есть вода в волосах или нет. Безразличие медленно убивает меня.

Нет, я не потерял остатки того, что мы называем разумом, но я нахожусь в безучастно-холодном состоянии. Оно меня почему-то вполне устраивает, и я не хочу его нарушать, хотя неотвратимо умираю душой.

О, вот букашка доползла до носка моего сапога и решила своим скудным умишком взобраться по голенищу выше! Да ничего там нет для тебя интересного, лучше ползи туда, где зелень, трава, цветы и покой. Я могу нечаянно придавить тебя и погубить чью-то безгрешную душу. Говорят, что индусы завязывают рот тряпкой, чтобы не проглотить какую-то мошку и не стать пожирателем божественной сути.

Глотать это насекомое я не стану. Наступила ранняя весна, этой крохе надо успеть оставить после себя потомство. Я осторожно поддел ногтем мизинца жука, подбросил на руке. Он взмахнул своими крохотными оранжевыми крылышками и улетел. А я сижу, смотрю, думаю… Возможно, потом всё это сменится кипучей деятельностью, но сейчас я, пожалуй, выпью кумыс.

Уже две недели я на свободе. Если кому сказать, что хан вырвался на волю, то любой человек тут же подумает, что враги государства захватили правителя в плен. Заточили в самое глубокое и сырое подземелье. Но он, ковыряя ногтями глину и вгрызаясь в монолитную стену жуткой темницы зубами, сумел вырваться из каменного мешка и сбежать от своих мучителей. Это почти похоже на правду. В Арке*меня окружает множество людей. Всем от меня что-то нужно. Некоторые чиновники действительно приходят по делу. С такими людьми приятно поговорить и ещё приятнее помочь!

Но чаще всего сардар* хочет в очередной раз напомнить о себе. О том, что у него восемь сыновей от трёх жён и двух наложниц. Не мешало бы каждому из них подарить если не вилоят*, то хотя бы икту*. За заслуги их прадедушки, оказанные моему предку в давно забытые времена. От изобилия знакомых, полузнакомых и просто благополучно забытых лиц у меня начинает болеть голова. Перед уставшими глазами мелькают цветные круги. Но никуда от людей не денешься, и даже если я собираюсь уехать на время из Бухары по делам, то в дороге меня непременно сопровождают те же беки. Изрядно докучают пустые разговоры и непременные просьбы сардаров. Из кабинета я могу просителя удалить, а куда его деть в дороге?

Что самое красноречивое у просителя? Глаза. Глаза умоляющие, ждущие, просящие, взывающие к сочувствию! Они следят за малейшим изменением моего лица, готовые тут же подать необходимый сигнал языку: работай, настаивай, умоляй, хнычь и плачь! И язык начинает свою ноющую, требовательную песню. Он такой же неутомимый, как и зеркало души, так же заклинает, но уже не подспудно, а явно. Голос просителя вибрирует, возвышается до трели соловья или опускается до бурливого потока горного водопада.

Всё это делается для того, чтобы я отыскал для его бездельника-сына подходящее имение. Этот лежебока даже одеться сам не может, а я должен отыскать богатое безнадзорное, никому не принадлежащее имение поближе к Бухаре. Если отбросить суть дела любого просителя, а обращать внимание на одни глаза и голос, то я давным-давно остался бы не только без ханства и Бухары, но без халата, и даже без исподнего! Про Арк и драгоценности я молчу, они первые ушли бы просителям в их бездонные сундуки.

Не пойму до сих пор, хотя часто об этом говорю, и ещё чаще думаю – почему многие мои братья и племянники с неистребимой страстью и верой в свои скудные силы и возможности рвутся занять ханский престол? На трон, на тяжелейшую долю в мире? Воюют, губят жизни своих приближённых, детей и внуков, жён, наложниц и просто хороших людей, окружающих их в этом мире. Неужели только возможность жрать в три горла и упиваться запрещенным вином, день-деньской валяться на мягком, так привлекает желающих занять ханский трон? Почему они не думают о том, что трон, или то место, которое мы называем троном это череда неприятных обязанностей. Их никто, кроме хана выполнить не может?

Но самая неприятная из всех обязанностей, это бремя отказывать просителям. Любой из моего окружения чрезвычайно удивится тому, что у меня есть множество неприятных дел! Все уверены, что у хана есть приятные и необременительные права. Но самое привлекательное в жизни хана, по мнению окружающих, это право ничего не делать, ни о чём не думать! Если какой-то дерзкий эмир* добился желаемого, то он не спешит выполнять свои обязанности. Он даже не догадывается об их существовании. В этом случае его ждёт досадная неприятность. Его зад недолго будет греть подушки на троне. Быстро найдётся не один сообразительный родственник, желающий поменяться местами с более удачливым братом или дядей.

Исчезнуть из Бухары без обычного сопровождения, состоящего из кучи сардаров и чиновников, мне удалось после долгой обстоятельной подготовки, проведённой кукельдашем. Я оставил в ханских покоях Арка очень похожего на меня человека. Ему велели притвориться больным. Зульфикар строго наказал табибу Нариману не выпускать подставного хана из спальни. Караульному десятку запретили впускать посетителей в мои покои. Такого человека долго и тайно искали по всем кишлаками и городам нашей благодатной земли. В закатных странах у подобных людей и обозначение есть, их называют «двойниками».

Это не брат-близнец. Такое чудо природы встречается достаточно часто, но в нашей семье их не было. Двойника нашли совсем недалеко, в кишлаке Каныш. Мухаммад-кули-бий кушчи всё таки решился поехать к своим кудолари*. Конечно, он постарался обставить своё посещение как можно скромнее. Оделся попроще, на конюшне взял не скакунов, а рабочих лошадок, чтобы не было заметно, что тех кормят лучше, чем едят жители кишлака. В один из дней месяца раби аль-авваль приехал в селение. В это время отмечался наиболее почитаемый праздник всех мусульман – день рождения Пророка. Кушчи пригнал небольшую отару. Двух овец с соблюдением всех обычаев принесли в жертву. Мясо раздали беднякам и нуждающимся. Лучшие куски приберегли для угощения близких родственников и друзей.

Жители кишлака догадывались, что пропавшая больше года тому назад дочка Юсуфа-праведника Гульнар приглянулась какому-то уж очень важному богачу. Догадывались, но о своих догадках помалкивали: «Мало знаешь, тихо говоришь, долго живёшь». Молодой богатый джигит по странному стечению обстоятельств не просто побаловался с дочкой дехканина и выгнал взашей, а женился и даже калым заплатил. Жители кишлака, нещадно битые жизнью, обиженные судьбой, разуверившиеся не только в справедливости, но потерявшие веру в шариат*, были поражены случившимся. Но не тем, что Юсуф женил своих сыновей на соседских девушках, таких же обездоленных, каким был сам когда-то. Юсуф поразил соседей тем, что не стал задирать нос, а стал помогать жителям кишлака.

Не деньгами, деньги у него закончились через две луны. Юсуф-праведник выручал в работе, одалживал беспроцентно семена, кетмени, лопаты, грабли. Покуда были деньги, он заказал у местного кузнеца три омача. У него было два взрослых сына и когда омачи в доме были не нужны, их тоже одалживал соседям, не заставляя отрабатывать. А ещё собирал мужчин кишлака на хашар*– поправить арыки и каналы, питающие водой Заравшана их неухоженные земли. Сказать, что после этого в кишлаке Каныш сразу же исчезли бедные и нищие конечно нельзя, но у народа появилась какая-то крохотная надежда на полуголодную жизнь.

На этом празднике Мухаммад-кули-бий углядел босоногого старика, скоромно сидевшего среди гостей. Тот был одет в выцветший потёртый халат как все остальные. Но не это удивило кушчи*. Как он потом рассказал, этот старик был похож на пресветлого хана «Как две капли воды». Старик сидел не на почётном месте среди родственников, а среди тех, кому раздавали куски жертвенного барана. Поначалу мой кушчи заподозрил, что это я так над ним шучу, переоделся в дехканина* и наблюдаю со стороны, как он себя ведёт. Но потом заметил, что со стариком запросто разговаривают жители кишлака и сам хозяин дома. Оказалось, что этот очень пожилой человек – дядя Юсуфа-счастливчика и живёт в его доме всю жизнь. Удивлённый Мухаммад-кули-бий исподволь, не показывая своего особого интереса, вызнал всю подноготную жизни неприметного деда.

Ни жены, ни детей у того не было. Пока был молодой, то работал в поле, но на калым денег так и не накопил.

Дехканин был младшим братом отца Юсуфа и полностью от него зависел. Состарившись, начал выполнять женскую работу, поскольку на дехканскую сил уже не хватало. Радовался тому, что из дома не гонят и даже кормят. Привалившее Юсуфу счастье в виде зятя Изатали, не сильно измелило его жизнь. Хотя немощного старика перестали корить, бранить, костерить и клясть по поводу и без повода, а также попрекать куском лепёшки. Такое часто происходило, но не со зла на него – от безысходности. Не зря Мухаммад-кули-бий был моим кушчи: взгляд имел орлиный. Он тут же смекнул, что несомненное сходство может мне пригодиться. По возвращении в Бухару доложил, кому следует, о предполагаемом двойнике хана. А следовало доложить лично кукельдашу, то есть Зульфикару.

Достаточно долго, почти луну* Зульфикар и его самые сообразительные подчинённые тщательно высматривали, так ли старик похож на меня или я на него. Для этого один из нукеров под видом бойбочи* остановился в кишлаке якобы для охоты. Его сопровождали друзья и старый слуга. Несчастного забитого прислужника достоверно изображал Зульфикар. Избалованный родителями бойбочи нещадно гонял слугу в Бухару и обратно то за соколом, то за собаками, то за какими-то пряностями. В кишлаке о них слыхом не слыхивали. Всё это была игра, но настолько искусная, что сельчане даже собрались побить бойбочи и его прихлебателей за неуважение к старости. Это намерение все благополучно позабыли после того, как сын бека накрыл богатый дастархан и накормил всех пловом.

Вдоволь наглядевшись на «хана» в старых обносках, день-деньской занимающегося женской работой и утирающего сопли рукавом драного халата, они решили, что наше сходство несомненно. Я подозревал, что оно было обнаружено намного раньше, просто Зульфикару доставляло удовольствие видеть хана в таком незавидном положении. Это была одна из шуточек моего молочного брата, а не гнусные происки против меня. Могу сказать одно – если бы я был на месте Зульфикара, я бы три луны в кишлаке просидел! Тем временем старика осторожно переселили из кишлака на окраину Бухары. За невысоким дувалом из саманного кирпича теснилось несколько неприметных кибиток для тайных дел.

Старик, по словам Зульфикара, несмотря на телесную немощь, оказался сообразительным и понял, что можно жить по-разному. Разбогатевший ненадолго племянник не очень-то тратил деньги на своих родных, поэтому жизнь одинокого дядюшки почти не улучшилась. Хотя бобо чаще стал ложиться спать не на голодный желудок, а после того, как получал на ужин лепёшку с катыком, а иногда и горячую шурпу. Когда старому человеку объяснили, что только потеря голоса и полное отсутствие любопытства продлят его жизнь до бесконечности и будет зависеть лишь от расположения Всевышнего, он всё понял.

Но меня удивило, почему это он раньше не был более сметливым, и оставался бедняком? Старик вразумительно объяснил Зульфикару, что в кишлаке особенно не из чего было выбирать. Тот участок земли, где он работал молодым, принадлежал его старшему брату. Его сыном был Юсуф, не похожий на своего отца, ни внешностью, ни характером. Юсуф-праведник, несмотря на такое красивое прозвище, унаследовавший участок после смерти отца, не захотел отдавать его своему амаки: у самого было трое детей. Пожилой человек скрепя сердце отказался от того, что наполовину принадлежало ему.

Да у самого старика уже не было сил обрабатывать землю и платить налоги, вот и остался приживалом. Таких историй много, хорошо, что племянник не выгнал его и продолжал кормить. Дядя в благодарность по мере сил выполнял домашнюю работу, не требующую усилий как при вспашке земли. Когда глазастый кушчи на празднике увидел старика, и выяснил, кто это такой, оказалось, что лет ему не так уж много. Но сколько, дехканину было всё равно, эти странные вопросы о возрасте его удивили. Старик знал, что племянник моложе его, но насколько моложе, не представлял. Он был неграмотный, как и все в округе, но считать мог. Я не знаю ни одного узбека, который не может считать хотя бы до ста.

В доме, раскинувшемся за унылым невысоким дувалом, старика отмыли, подкормили, чтобы тот не выглядел измождённым нищим. Через три луны он стал почти такой же загугастый*, как и я. Затем старика переодели в привычную для меня одежду и показали мне. Зеркала у нас не очень хорошие и я не думаю, что был похож на него – или он на меня, как две капли воды или дети, рождённые женщиной в один день. Но Зульфикар уверял, что отличает нас только по запаху и голосу. А ещё по некоторым моим особенным движениям. Последняя мелочь, отличающая нас, была несущественной – старик не успел растолстеть до моих размеров.

Пожилого дехканина звали Касым, Кары-Касым, и звали так достаточно давно. Я с огромным интересом разглядывал его, хотя старик меня не видел. В конце-концов Зульфикар сказал ему, что тот должен пожить в закрытой комнате некоторое время. Изредка, если понадобится, показывать своё лицо посторонним. Но должен прижимать руки к горлу и ничего не отвечать, словно его скрутила болезнь. Касым согласился с нижайшими поклонами и величайшей благодарностью. Наши голоса и речь разительно отличались. Дехканин говорил грубым, низким голосом простолюдина, а я более высоким и выразительным голосом образованного человека. Зульфикар решил на две недели сделать его немым.

Кары-Касым неприлично шумно радовался изменениям в своей жизни. Не каждому на склоне лет привалит такое счастье. Поэтому не задавал никаких вопросов и старательно повторял за молодыми учителями всё, что от него требовалось. Он научился, по распоряжению Зульфикара, ходить, как я это делаю. Я шагаю, широко расставляя ноги, поскольку полжизни провёл на коне. Так ходят все, кто часто передвигается верхом и простому дехканину не выучится этому. Но Хамид придумал простую вещь – взял табурет, которым у нас почти не пользовались, приделал к нему планку и попросил старика сесть на него, раздвинув ноги и держась за спинку. Это помогло, но Кары-Касым сам помог своим наставникам:

– Вам нужно, чтобы я ходил как джигит-наездник? Чего проще! В молодости у меня был ишак. Это, конечно не ваши скакуны-ахалтекинцы*. Я помню, как ходил после этого. Вы увидите, что не зря кормите меня три раза в день вкусной едой. – После этого дело пошло на лад. Старик начал переваливаться с ноги на ногу, как жирная утка, которую вот-вот зажарят с яблоками. Спустя некоторое время я поинтересовался у Зульфикара, действительно ли я так передвигаюсь? На что тот лукаво усмехнулся в усы и успокоил меня:

– Великий хан переваливается с ноги на ногу намного изящнее! Куда до него простому старому дехканину! – странно, я никогда не думал о том, как я хожу, ходил и всё тут.

Оказывается и движения руками, манера кушать, пристрастия в еде могут выдать, что перед вами не истинный хан, а его двойник. Конечно, если обращать внимание на мелочи, они от меня всегда ускользали. Пришлось Кары-Касыму привыкать к кумысу, а то бакавулбаши* безмерно удивится отсутствию с моей стороны интереса к этому благородному напитку. Хорошо, что скудная жизнь приучила его к воздержанию в пище, так как я всегда ел немного. Хамид возразил:

– Он всю жизнь голодал, а сейчас будет нагонять упущенное. Я когда попал к нукерам*, то полгода не ел – жрал. Мне было стыдно, но я не мог остановиться.– Его соратники грустно кивали опущенными головами. Соглашались.

А вот мой кукельдаш, оказывается, прекрасно понимает, что надо сделать, чтобы никто не заподозрил, что в Арке остался не я, а мой двойник. Как хорошо, что с меня написан всего один портрет. На нём можно разглядеть черты лица, маленькие уши с круглыми мочками и плоский нос с крупными ноздрями вразлёт. Картину видели в своё время всего несколько человек из ближайшего окружения. По внешнему виду меня в Бухаре знают лишь придворные. Таращить глаза прямо в ханское лицо небезопасно для здоровья и жизни любопытного. Слишком любознательный человек может показаться хану назойливым. Хан может заставить придворного расстаться с крайне необходимой для того частью тела.

А простой народ или некоторые люди, если два-три раза меня видели, ни за что не подумают, что вместо меня на троне восседает двойник. Если бы я не доверял Зульфикару и Али ибн Халилу как самому себе, то я бы на эту подмену не скоро решился. Могут же подставного хана оставить за основного и вертеть благословенной Бухарой по своему усмотрению.

Такие истории случались в древних и современных государствах настолько часто, что многие правители знали о них. Наиболее интересным, но нелепым для меня случаем является попытка подмены сына Кира Великого Бардии на жреца Гаумату. Гаумата был непробиваемо глуп, потому что совсем не был похож на Бардию. Он решил, что спрятавшись в гареме*, сможет оттуда управлять государством. Он думал, что соединит удовольствие и власть, дважды глупец! Сколько можно просидеть в гареме? Я думаю, что безвылазно больше недели никто из правителей в гареме не находился!

Про других точно сказать не могу, но я даже в молодые годы три дня подряд в гарем не заходил. И суть не в моей мужской энергии – государственные дела не позволяли. Все окружающие обязательно заподозрят неладное и спросят: по какой причине хан две недели не выходит из гарема? Гаумату заподозрил Дарий, дальний родственник Кира Великого. Самозванца убили. До того, как спрятаться в гареме, Гаумата убил Бардию. Кир Великий погиб в сражении в наших краях, а его сын Камбиз умер от гнойной раны на ноге и проклятий египетских жрецов. Поэтому царём у Ахеменидов стал Дарий, все его называли Дарием Первым.

Две другие картины, где я изображён не один, а в окружении своих придворных, моё лицо меньше серебряного таньга. Рассмотреть мочки ушей и форму глаз совершенно невозможно. Я сам себя на том изображении не узнаю, и тут уже не до таких мелочей, как уши, глаза и нос. Особенно если художник из кожи лезет вон, пытаясь изобразить правителя Рустамом! У нас редко рисуют человека. Но мастер Иоганн, да и все те, кто побывал в закатных странах, рассказывали, что там люди очень любят своё изображение. Они часто вешают свои портреты на стену для украшения дома. Много портретов я видел в домах у Зульфикара и Али. Нет, я своё изображение ни за что не повешу на ковёр. Лучше украшу его саблями и секирами.

Юсуфу-праведнику или Юсуфу-счастливчику сказали, что их бобо, или Кары-Касым теперь служит во дворце диванбеги* привратником за еду и ночлег. Никакой платы ему не положено. Но если сильно состарится и не сможет больше работать, то останется во дворце до неизбежной кончины. В дальнейшем он не будет обременять свою прежнюю семью. Это было сделано не потому, что я собирался отчитываться перед каким-то дехканином. Я не хотел, чтобы Касыма начали искать и задавать ненужные вопросы.

Примерно так произошло с дочкой Юсуфа. Не искал дехканин девушку, но я случайно услышал ту грустную историю. А если у кого-то в тот момент возникнет жалость в его слезливом сердце? Тогда могут случайно наткнуться на сходство двух пожилых людей. Может показаться странным, но исчезновение бобо крайне обрадовало Юсуфа-счастливчика, всё-таки лишний рот в семье – это лишний рот. Выгнать на улицу нельзя, соседи осудят, а морить голодом невозможно, всё-таки родственник.

Так я и оказался на воле, в трёх днях пути средней конской рыси от Бухары, недалеко от вилоята Кермине. Им с юности владел ещё мой отец. Сам город был большой, почти такой же, как Бухара и обнесён высокой крепостной стеной. В центре Кермине располагался грандиозный, монументальный Арк. Такому сооружению мог позавидовать любой город, даже Самарканд. Столица ханства не является исключением. Родной город моего отца был центром султаната, и пока он был жив, то любил проводить здесь значительную часть года. Город опоясывал канал Касоба, сооружённый в незапамятные времена. Он был достаточно широкий и глубокий, и снабжал всё население питьевой водой. Водой из канала орошали многочисленные сады и огороды. В отличие от Бухары улицы здесь были пошире, дувалы не такие угрюмые, а дороги вымощены. Где жжёным кирпичом, а где плоским тёсаным камнем из недальнего карьера.

Султан Искандер, мой благословенный Всевышним отец, с огромным гаремом и кучей чиновников приезжал в Кермине из Мианкаля. Ему принадлежали два вилоята, два города. Трудно сказать, какой из них мне нравился больше, но привычнее был Афарикентский дворец. Я в нём родился. В Афарикенте каждая тропинка сада, каждая дверца в покоях и каждая беседка были знакомы до последней мелочи. Все колонны, скамейки, айваны, кустики и деревца были привычными и родными. Дворец в Кермине был более чопорный, величественный, представительный. Сам город был сосредоточением красивых памятных зданий. Некоторые из них были построены больше пятисот лет тому назад.

Древнее название города было привлекательными и милым. Его называли Бадгиа-и-Хурдан, что означало «кувшинчик». И он действительно был похож на кувшинчик. Именно с тех пор в этот кувшинчик складывалось множество ценных вещей, о чём я хорошо знал. Намного больше о центре моих давних владений знали Али и Ульмас. Владения Искандер-султана, моего отца, в Зеравшанской долине были одни из самых богатых и доходных в Мавераннахре. Конечно, это вызывало зависть у многих других держателей суюргалов. Но отец кроме всего прочего старательно следил за соблюдением порядка на подвластной ему территории.

Сейчас вилоят принадлежал моему племяннику Йар-Мухаммаду, сыну Абд-ал-Куддус-султана, моего безвременно погибшего младшего брата. Я передал ему Кермине в суюргал*. Но потребовал обязательную уплату хараджа. Вилоят этот был богатый, а город необыкновенно красивый. В годы моего отрочества мы прятались всей семьёй от Навруз-Ахмада. А прятал нас в Арке Кермине ни кто иной, как Касым-шейх, мой духовный наставник. Когда опасность миновала, и по истечении многих лет я сам стал правителем огромного государства, я не забыл его бескорыстной помощи.

Я отблагодарил Касым-шейха единственным способом, показавшимся мне вполне приемлемым. В год захвата Балха и назначения Абдулмумина соправителем, я отправил в Кермине Али с большой группой мастеров-строителей. Я приказал возвести мечеть и ханаку – обитель для паломников. Позже в том месте были добавлены две хазиры*, гробницы под открытым небом, в одной из которых упокоился сам Касым-шейх.

По какой причине он умер, никто не знает. Ко времени ухода из жизни он был стар, годы жизни доходили к восьмидесяти. Такие люди, как Касым-шейх умирают от того, что несут на себе все тяготы мира. Все болезни и горести, несчастья близких, родных, знакомых и чужих людей они взваливают на свои плечи и тащат столько, сколько могут поднять! Но не каждое сердце может выдержать такую боль, и они отправляются в сады Аллаха. Над могилой Касым-Шейха было установлено надгробие из белого мрамора. Он в изобилии залегает в окрестностях Кермине. Узнав о смерти наставника, я долго горевал, но смог отдать ему дань уважения лишь через год. Прибыв на место жизни и безвременной кончины учителя, я провёл поминки, как положено по обычаям нашего народа.

Кроме этого в Кермине был величественный мавзолей Мир Саид Бахорм самых благородный очертаний. Он разительно походил на мавзолей Исмаила Самани, почти на треть вросшего в землю. Мавзолей Мир Саида построили четыреста лет тому назад. Он настолько мал, что меньше по размеру мавзолеев я не видел. Но он великолепен и простыми словами не передать ажурности заключённого в прямоугольную рамку портала. На ней куфическим письмом написаны суры из Корана.

Считается, что Саид Бахорм был не только человеком величайшего ума. Сохранились предания, что он мог творить чудеса. Я так много раз слышал о людях, которые в древние времена творили чудеса, или они творят чудеса в какой-то местности достаточно далеко от Бухары, но знаком с ними не был. Я говорю о людях, творящих чудеса. И чудес, к сожалению, тоже не видел. Сам не могу их создавать. Сейчас бы мне очень не помешало какое-либо чудо, способное вернуть мне ясность мысли и интерес к жизни.

– Великий хан! Ты не можешь сказать, что с тобой происходит? Неужели воспоминания о давнишнем бегстве не дают тебе покоя, и ты от пережитого тогда унижения не находишь себе места? Всё давно прошло, и даже кости Навруз-Ахмада давно сгнили! Сколько раз мы с тобой убегали от врагов? Но всегда возвращались и побеждали их всех. Так что ты не вспоминай Навруз-Ахмада. Скажи, что не даёт тебе покоя? – не отвяжется кукельдаш. Теперь он хочет замучить меня своими предположениями! Что я могу ему сказать, если сам не понимаю, чего хочу?