Первый узбек: Героям быть!

– Бола, что же делать? Может быть, на этот раз призовём табиба? – Халил не заметил, что от горя начал советоваться с безусым подростком.

– А чего его звать, вот он, уже на пороге стоит. Сейчас два слова скажет, и побежит к брату Кариму книгу читать.– Тихим шепотком возвестил Али. Он оказался прав, а табиб зачастил скороговоркой:

– Больному нужен полный покой. Пища легкая. Много катыка. Мята у вас растёт в огороде? Чай из неё делать. Не вставать, не двигаться, даже по нужде. Лежать лучше на боку. И спать. А где Карим? – несмотря на трагическое обстоятельство, Али прыснул в рукав, которым закрыл лицо, а Халил скупо улыбнулся. Всё это уже сказал его сын-табиб…

Али начал командовать:

– Все слышали, что сказал табиб Мухаммад Азим-ака? Больному нужен полный покой и тишина. С ним останусь только я. – Мальчику было необходимо собраться с мыслями. Быстротекущие события не позволяли сосредоточиться на главном здоровье Ульмаса.

Родные потихоньку вернулись к делам. Сын писца Ядгар сделал вид, что это указание табиба его не касается. Али поднял глаза и его осенило! Вот кто им поможет!

– Ядгар, ты хочешь помочь своему домле? – у мальчишки засверкали агатовые глаза!

– Мы с вами пойдём убивать того иблиса, что посмел обидеть учителя? – такое предположение его последующих действий вызвало кривую усмешку на лице Али. То, что он придумал, было намного изощрённей и действенней, чем простое убийство ненавистного мастера.

– Нет, мы сделаем лучше! Ты можешь сейчас пойти домой и громко рыдая, рассказать отцу всё, что здесь видел? Про синяки, про огромную рану на голове твоего учителя, про то, что он лежит без памяти и без движений? Только сделать это надо так, чтобы твой отец поверил тебе и пожалел Ульмаса. Нужно, чтобы он принял нашу сторону у судьи, и сказал о том, что Санджар собака и сын собаки, и дети его тоже собаки! – Али не улыбался. Все слова говорил уверенно и весомо!

– Конечно, могу! Я буду так плакать, что все соседи убегут от вашего дома и соберутся около нашего! Мой отец Анвар Ханбобо, да продлит Аллах его дни до бесконечности, очень уважает моего учителя. Он всё время говорит о том, что если Афарикент прославится, то только благодаря вам двоим! За вашего брата он готов не то, что соврать, руку готов отдать. Я сам слышал, как он матушке это говорил. – Ядгар размечтался и уже представил, что благодаря его словам мастера Санджара волокут на казнь. При стечении народа отрубленную голову водружают на кол! – Али-ака, так я побежал? Мне ещё перед нашей калиткой надо будет вспомнить лежащего без движения учителя. Чтобы горько плакать…

Оставшись один, Али помрачнел. Это с отцом и остальными он был сильный, а на деле понимал, что сотрясение, даже если лежать не шевелясь, без тяжёлых последствий не обойдётся. У Ульмаса будет часто болеть голова и болеть так сильно, что потребуется снадобье, заглушающее боль. Это опийный мак. Он хорошо помогает при болях, но к нему привыкают и потом без него не могут жить. Что же делать? Надо будет спросить у дедушки Одыла. Он много раз был в Китае и всё знает. Китайцы при разных болезнях делают массаж и иглоукалывание.

Склонившись над братом, он тихонько спросил:

– Тебе чего-нибудь принести? Может попить, или ты кушать хочешь? Я по запаху слышу, что лепёшки из тандыра вытащили. Скоро келини под казаном огонь разожгут, обед будут готовить…

Ульмас открыл глаза и удивлённо уставился на брата:

– Почему я дома и почему лежу. Мы же с тобой должны работать, мастер опять будет ругаться, а может даже изобьет меня…– голос его был тихим шелестом прошлогодней травы. Али растерялся – неужели брат не помнит, как мастер его ударил, и забыл, как они шли домой?

– Бола, ты ничего не помнишь? Не помнишь, как он тебя ударил своей палкой по голове? Тебя рвало всю дорогу, пока мы добрались до дома. Ты только потрогай голову, тебе её матушка тряпкой чистой обмотала, прикрывая рану! Но ничего, это его последний удар по чьей-то голове! – Али мстительно усмехнулся, представляя себе подарочек, который он приготовил с помощью Ядгара. Он очень надеялся на этого шустрого мальчишку. Знал, что если Ядгар что-то пообещал, то сделает обязательно. Но испугался Али очень сильно – если брат ничего не помнит, то может быть уже начал сходить с ума?

– Как я мог забыть целое утро? Но я помню, что ночью шёл сильный дождь, и на улице было грязно. Ещё я помню, что мы с тобой утром пошли к строящемуся дому ткача Джуры. Помню, что ты говорил о наступающей весне, помню, как я снова сказал устоду, что дом неровно стоит, а после ничего не помню. И голова у меня такая, словно в ней не мозги, а густое масло. Али! – в голосе Ульмаса прозвучал ужас. – Али, я тебя почти не вижу! Я что, ослеп?

Из глаз подростка медленно потекли слёзы. Али ещё ниже склонился над курпачёй. Вытер слёзы и успокоительно сказал:

– Бола*, так бывает, если головой сильно ударишься, недели две ты будешь плохо видеть. Тебе лучше лежать с закрытыми глазами, чтобы не напрягать ни их, ни голову. А потом всё вернётся, и ты будешь видеть как орёл, живущий на самой высокой горе. – Али совсем не был уверен в том, что говорил, всё может случиться, может брат и ослепнет.

Но если это произойдёт, то он подкараулит мастера и убьет его голыми руками. Он его ударит так, что мастер будет умирать в мучениях долгие недели и никакой табиб* не сможет ему помочь! Китайский учитель Дэй Зэн научил их делать это. Хотя строго-настрого предупредил, что такие вещи годятся для безвыходного положения. Вот это и будет безвыходным случаем. Хорошо, что брат поверил, закрыл глаза и успокоился. Али положил обе ладони на виски брата и тихонько начал массировать их пальцами. Дождавшись, пока дыхание Ульмаса не стало ровным, Али глубоко вздохнул и потёр свои глаза кулаками. Затем он закрыл их и попытался определить, где находится дверь и сможет ли он с закрытыми глазами ходить по комнате и по двору. Ничего у него не получилось, хотя он всю жизнь прожил в этом доме. У двери подросток наткнулся на угол сундука, куда мать укладывала дорогие вещи и, потирая коленку, открыл глаза.

Али вышел во двор, продолжая прислушиваться, не подаст ли голос Ульмас, а сам сосредоточенно размышлял, когда же вернутся отец с дедом от казия и что они расскажут родным об этом ужасном деле. Добредя до сада, он решил посидеть с бобо Зиёй. Этот старик уже не работал сам, а следил за двумя работниками. Кроме того давал полезные советы и ходил на рынок, если в этом была нужда. Мать тоже перестала все дни напролёт копаться в огороде и возиться с коровами. Двое крепких и умелых работников средних лет, Хасан и Арслан, приведенные Зиёй, справлялись со своей работой. Они были братьями и жили от них через три дувала. Зия сидел на пороге своей кибитки и пил смородиновый чай.

– Садись, бола, я уже знаю, что с твоим братом приключилось несчастье. Знаю, что отец твой и дед пошли к казию. Но вот будет ли от этого толк, не знаю. Хоть у вас есть богатые и влиятельные родственники, но ты ударил мастера, а это страшное преступление. – Зия щурил подслеповатые глаза и тяжело вздыхал. Он уже не представлял себе другой семьи и других родственников, кроме семьи Халила. Лайло из всей семьи почитал как самую главную ханум. Именно Лайло нашла его на базаре, брошенного всеми и никому ненужного, привела в дом, дала кров, еду и работу. А братьев Зия любил как своих внуков. Он знал, что Санджар издевается над Ульмасом, но Али просил ничего не говорить отцу. Тот всё равно встал бы на сторону мастера.

– Зия-ака! Ульмас плохо стал видеть и ничего не помнит. Он не помнит, что мастер его избил, он даже не помнит, как я довёл его до дома… – Али уткнулся в колени Зии и зарыдал. Он не плакал, когда отец его наказывал, не проронил ни слезинки, когда успокаивал Ульмаса, а теперь силы оставили его и он был простым испуганным ребёнком. Зия гладил его бритый затылок и молчал. Потом тяжело вздохнул:

– На всё воля Аллаха. Молись и проси Господа, чтобы брат остался зрячим.– Голос Зии невозможно было спутать ни с чьим другим.

Он говорил примерно так же, как мама или дедушка Одыл, выговаривая слова на свой манер. А вот Нафиса, хотя и мамина сестрёнка, говорит так же, как Али и все остальные домашние. Мальчик знал, что это от того, что самаркандский диалект не их родной, поэтому некоторые слова они выговаривают по-другому. Али всё время думал о том, что в других странах, куда они обязательно попадут с Ульмасом, нужно будет говорить как местные жители, а то окружающие будут смеяться. Он помнил, как Ойниса втихомолку посмеивалась над его матерью за неправильно сказанные слова.

Эти ненужные мысли помогли Али успокоиться. Он вытер слёзы, хотя плечи ешё вздрагивали. Да, он будет молиться, хотя и не верит, что Аллах поможет. Почему Всевышний не остановил палку Санджара, занесённую над головой его брата, почему позволил ударить невиновного? Сколько раз Али просил Аллаха, чтобы мастер перестал избивать братишку, сколько раз старался выполнять заданную работу лучше, чтобы устод не злился? Но мастер всегда догадывался, что работу выполнил Али, а не Ульмас и тогда доставалось обоим.… Получается, что Аллах смотрел глазами Санджар-ака, а не глазами Али? С раннего детства, только научившись думать и размышлять об отвлечённых вещах, слушая разговоры об Аллахе и внимательно читая и перечитывая главную книгу мусульман, Али испытывал сильное недоверие к его могуществу. И в этот раз Всевышний не пожалел Ульмаса…

– Спасибо, Бобо-джан за то, что выслушали меня и не осудили за девчачьи слёзы. Я пойду, посмотрю, как там брат. – Али побрёл из сада неровной походкой, цепляясь ногами за какие-то незаметные кочки и рытвины, которых раньше не замечал. Зия смотрел ему вслед и с грустью понимал, что скоро вылетят птенцы из гнезда, а вслед за этим закончится его земная жизнь. Подросток увидел, что около дверей их дома стояли Зураб и Ахмад, быстро выполнившие задание отца. Они стояли, не заходя за порог, и тихо перешёптывались.

Невдалеке возле очага суетились мать и Нигора, младшая жена брата Саида. У неё ужасно крикливый сын Нуреддин, лежащий в бешике. Младшие сестрёнки Али были рядом, помогали – готовили еду на всю большую семью. Старшая жена отца Зумрад уже давно не выходила из своей комнаты, но хорошо знала, что происходит в доме. Гульшан-апа и Бодам-апа, жены старших братьев, занимались стиркой одежды. «Какая у нас большая и дружная семья. Жаль, что старшие сёстры вышли замуж и теперь приходят только в гости, и то не каждый день. Лишь по праздникам или на свадьбы». Простые мысли о семье прервал вопрос младших братьев:

– Али-ака, мы с Ядгаром решили последить за мастером Санджаром, чтобы говорить тебе, где он будет находиться. Если ты захочешь его убить, то тебе это будет легче сделать с нашей помощью.

Вот глупые дети! Неужели они смогут справиться с таким делом? Нашли о чём думать! Они должны в это время в мастерской быть, помогать старшим братьям Кариму и Саиду. Те отправились с отцом к казию, а они в каракчи* играют!

– Вы где сейчас должны быть? Вы должны быть в мастерской. Я знаю, недавно отцу был сделан большой заказ на изготовление десяти панджаров и четырёх колонн из дерева. Вы что, бросили устодов? Они ушли из дома по важному делу. Вы не выполняете работу, определённую для учеников и подмастерьев? Какой слабоголовый придумал, что я пойду убивать своего наставника? Нечего небылицы сочинять! Лишать жизни я никого не собираюсь, и вам не советую даже думать об этом. А то на ужин сахара не получите. – Разогнал их Али строгим голосом и вошёл в комнату.

Ульмас уже не спал. Лицо его оставалось таким же бледным, правда, без той обморочной зелени, которая страшно испугала Али. Рядом со старшим братом на корточках сидела Лола и что-то успокоительно шептала ему на ухо. Сбоку примостился Ядгар. Он помотал головой, дескать, всё сделал, как надо. Глаза у него были красные. Али присел рядом и положил руку на лоб брата. Хорошо, очень хорошо, лоб не горячий, а прохладный. Глаза братишки были закрыты, но ему и не нужно открывать их, чтобы узнать, что это Али.

– Я не открываю глаза, как ты велел, но мне очень хочется это сделать. Я не потому не открываю глаза, что ты мне приказал, я просто очень боюсь. Брат, ты же знаешь, что мне без глаз не жить. – В словах тринадцатилетнего мальчика звучала непоколебимая решимость. Не было сомнений в том, как он поступит, если останется слепым. Лола ясными карими глазами с надеждой смотрела на Али. Тот не стал успокаивать Ульмаса, просто взял его руки в свои и произнёс:

– Считать можно и без глаз. А я стану твоими глазами во всём остальном. Но если ты ещё раз про это скажешь и попробуешь это сделать, я уйду вслед за тобой. У меня останутся глаза, но не будет брата. Я, наверное, смогу жить без глаз, а без брата не смогу. – Али ещё крепче сжал мозолистую ладошку Ульмаса и предложил: – попробуй приоткрыть глаза ненадолго, что получится?

– Я боюсь…

– Ты не джигит*! Ты трус! Открывай глаза, а то я тебе их сам открою.

Дважды моргнув, Ульмас приоткрыл свои узенькие щёлочки с коротенькими ресницами и уставился на Али:

– Я всё ещё плохо вижу, но уже лучше, чем в первый раз. Я различаю все цветы, вышитые на сюзане, что висит на стене. И ещё я вижу – ты плакал. Это кто из нас не джигит? Лучше принеси мне поесть, да и лоханку под отбросы тоже надо. Только сначала лоханку. – Али сделал вид, что не заметил слов братишки о его слезах. Всё остальное его обрадовало. Если Ульмас заговорил о еде, значит, всё будет хорошо.

Когда Халил, два его взрослых сына, Одыл, и все кудолари* двинулись от дома к площади, где невдалеке от султанского дворца жил казий, то никто не ожидал странных последствий этого события. Трудно было предположить, что через некоторое время людской ручеёк превратится в полноводную реку, и к дому судьи подойдёт не десяток человек, а толпа. Люди переговаривались, выясняли друг у друга, что случилось. Горожане быстро смекнули: предстоит что-то интересное. Гомонящая толпа медленно передвигалась по узеньким улочкам, из открывающихся калиток выходили и вливались в людской поток новые и новые любопытные, выясняли, куда это все направляются. И позабыв о повседневных делах, торопилась вместе со всеми к дому казия, надеясь своими глазами увидеть редкое зрелище!

Многие знали Ульмаса как сына Халила. Некоторые знали, что его родителей нет в живых. И лишь немногие знали, а другие догадывались, что мастер Санджар отвратительный человек. Одни недоверчиво качали головами, дескать, врут мальчишки, подрались между собой, а на уважаемого мастера валят свою вину. Другие так же недоверчиво качали головами и возражали, что подраться можно, но не до того, чтобы замертво падать без памяти. Кто-то клялся, что собственными глазами видел, что на двух мальчиков набросилась толпа незнакомых людей, видимо из соседнего с городом кишлака и хотела утащить их с собой. Но этим людям никто не верил. В толпе были одни мужчины, среди них сновали подростки, но совсем маленьких детей, да и женщин на улице не было. Не женское это дело, таскаться по городу, когда дома дел невпроворот! Вот вернётся хозяин, тогда и узнают все домашние о происшествии. А не захочет рассказать – так на всё его воля, он мужчина!

Споры и крики привели к тому, что на другом конце площади, в воротах султанского дворца показались стражники. Они направились к толпе, остановившейся возле ворот казия. Народ притих при виде нукеров и в ожидании появления судьи. Сам казий* не торопился показаться на улице, тем более он не хотел приглашать спорщиков во двор своего дома. Вместо того чтобы вершить суд, он сидел на чарпае своего дома, пил чуть тепловатый чай и горестно размышлял, что такого тухлого дела у него давно не было.

Вскоре после утренней молитвы к нему во двор ввалился мастер Санджар. Про него казий знал только то, что некоторые люди недовольны его работой. Он сам уже трижды разбирал жалобы горожан на устода. Каждый раз судья принимал сторону Санджара, ничего не понимая в строительстве, но ощущая тяжёлый мешочек, перекочёвывающий в его ладони. Судья знал, он судит не совсем по справедливости, но кто упрекнёт Хафиза Хараши в том, что он решил дело не по Шариату*, а по своей выгоде?

Если и скажут, то тихим шёпотом родным на ушко. Никто никогда не посмеет обвинить судью громко, при стечении народа – себе дороже! Но сейчас дело совсем другое. Казий был уверен, за дувалом стоит толпа в пятьдесят, а то и в сто человек. Это родственники, друзья и знакомые Халила. А Халил такой человек, которого трогать опасно, его сам султан знает! Конечно, Халил не побежит жаловаться султану на казия, но у него и богатых родственников не сосчитать!

Кто же знал, что кипчак-кочевник, отправленный им пятнадцать лет назад с грузом ковров в Китай, станет самым богатым купцом в Афарикенте? И кто бы подумал, что сын этого купца Одыла женится на дочери Халила, а сам Халил окажется женатым на его родной племяннице? Как всё закручено, заверчено! А ещё смотритель афарикентского караван-сарая его зять.… Хоть тот и старик, но очень гордый и злопамятный караван-баши Анвар. Вон своего сына отослал куда-то в кишлак за непонятные грехи и с тех пор ни разу не видел! И это родного сына! Если этот мальчишка Ульмас нравится Анвару, и он считает его своим родственником, тогда как нужно решать спорное дело?

Это не всё. Сыновья Халила, нет, не мальчишки из-за кого он сейчас в глубоком сомнении сидит и не выходит к спорщикам. Это те, что пришли с отцом, взрослые мастера Карим и Саид – вот в ком главная причина его неуверенности! Этих мастеров знают не в одном Афарикенте, их знают в Самарканде и Бухаре. Оттуда приходят заказы на изящные шкатулки, лаухи, ящики, ларчики, сундуки и прочие деревянные поделки! Давным-давно он заказал им для своей жены шкатулку для драгоценностей. Тогда мастера были молодые и брали за работу не так дорого. Сейчас бы судья сто раз подумал, прежде чем заказать им деревянную вещицу, цена неподъёмна даже для него. Заказов у этих мастеров на полгода вперёд. Попробуй обидеть этих кудесников, так богатые любители изящной резьбы от казия мокрого места не оставят!

А с другой стороны мальчишка ударил мастера, это тяжкое преступление! Если каждый ученик начнёт махать руками в ответ на замечание, что тогда будет? И этот мальчишка не просто ударил устода, он свалил его в канаву, и несчастный весь вывалялся в грязи! Именно в таком виде, с нашлёпками глины и безобразными разводами от подсохшей дождевой воды из лужи явился мастер в дом к судье. Конечно, Санджар умолчал о том, что он избил другого мальчишку палкой. Эх, не того он избил. Это же Ульмас, его родной отец стал дервишем, святым человеком, а мать умерла, рожая сына. За такого весь город вступится, помня о его настоящих родителях! Да и приёмные не простые люди…

Казий продолжал горестно размышлять, а рядом с ним на чарпае сидел, потупя взор, мастер Санджар. Лишь сейчас он понял, что натворил. В его сырых мозгах постепенно наступало просветление, а в душу заползал промозглый страх. Его уже не огорчал испачканный халат и хохот подмастерьев. Он думал лишь об этом толстом мальчишке. Мастер ненавидел его так сильно, что от одной мысли о толстячке у него начинался озноб. Сначала Санджар не мог понять, почему ему так ненавистен этот тихий круглолицый бола, но потом уразумел источник своей неприязни.

Когда мастер сам был шагирдом, он учил арифметику с геометрией. Эти науки ему совершенно не давались. Он не мог понять, почему нужно прибавлять какие-то числа, а не знакомые и понятные всем вещи. Ему, чтобы к двумстам тридцати одному прибавить сто сорок шесть, нужно было обозначить эти цифры какими-то привычными словами. Например, к двумстам тридцати одному яблоку прибавить сто сорок шесть яблок. По-другому у него не получалось. И когда он шептал себе под нос про яблоки, груши или сливы, то учитель бил его линейкой по голове и приговаривал:

– Охмак*! Какие сливы, какие яблоки? Неужели так трудно к одному числу прибавить второе, и без всяких груш!

Именно этого маленький Санджар понять не мог. Для него не существовало цифр в отрыве от каких-либо обыденных вещей. Увидев, как обращается с цифрами Ульмас, как он в уме без бумаги и калама складывает огромные числа, то проникся к этому выскочке лютой ненавистью и при любом случае старался больней стукнуть мальчишку. Второго сына Халила Санджар почему-то боялся трогать. Взгляд Али был проницательный, словно он видит мастера насквозь, и понимает причины его ненависти. Хорошо, что молчит, только зубами со злости скрипит. Скрипи-скрипи, хоть до корней сотри, всё равно ничего мне не сделаешь!

Но сделал же! И как этот тщедушный худой недомерок ухитрился его ударить, да чем – ногами! Ишь, как подпрыгнул, Санджар и не заметил, откуда ему грозит опасность. А вот теперь сам Халил со всеми родственниками и друзьями пришёл к казию. Да и ткач Джура сидит рядом на чарпае*, насупился, зыркает недовольно! Придётся дом перестраивать, да и площадку разровнять. Может, действительно стены покосились от того, что площадка была неровная? Сколько трудов вложено, сколько сил. Задаток ткача уже потрачен. Придётся тратить деньги, отложенные на безбедную старость. Ещё неизвестно, что казий решит, слишком уж у него недовольное лицо. А чем казий недоволен, он же всегда достойно благодарил его, когда обращался со спорным делом? Вдруг казий решил, что Санджар виноват? А не мальчишка сам напросился на удар своим гнусным смехом? Неужели теперь шагирды будут жаловаться на своих устодов? Никогда такого не было и сейчас не будет!

Но Санджар, несмотря на злость и врождённую тупость понимал, что обманывает сам себя. И не в мальчишке дело, а в том, что он нанёс увечье тому, кто сейчас должен научиться работать, а потом кормить своих родителей в старости. Пусть у Халила полный дом взрослых сыновей, каждый должен вносить свою долю в содержание престарелых родителей! А если мальчик останется уродом и совсем не сможет работать?

Табиб* Мухаммад Азим скажет, что Санджар виноват! Табиб точно будет на стороне Халила. Весь Афарикент знает, что тот пользуется любым поводом, чтобы почитать книгу Ибн Сины, хранящуюся в их семье. Кто-то говорил Санджару, что вроде бы мальчишки эту книгу наизусть знают, да врут, наверное. Книга-то на арабском языке. А его не всякий табиб хорошо знает. Мастер понимал, что дело его не совсем справедливое, но думал, что в очередной раз вывернется.

Он уже пытался сунуть за поясной платок судьи маленький мешочек с пятью таньга, но казий отмахнулся и ничего не взял. Это было странно. Всякое бывало, и казий ни разу не оставил его своей милостью. Может, после суда сменит гнев на милость? Правда, не безвозмездно, но что в нашем подлунном мире делается за просто так? Ничего. Придётся потрясти свои запасы, но дело надо выиграть, а то останешься и без денег и без работы. Придётся переезжать в кишлак и заниматься дехканским трудом. В нём Санджар понимал ещё меньше, чем в математике.

Наконец казий отставил в сторону пустую пиалу, поднялся и направился к воротам. Слуга быстро приоткрыл калитку и изумлённый Хафиз Хараши увидел не просто нескольких человек – он увидел толпу, а позади неё стояло несколько стражников с пиками. «А стражники-то зачем?» – подумалось казию, «Я же никого в зиндан отправлять не собираюсь, у нас и зиндана-то нет»! Несмотря на утро, народ расходиться не собирался. Стражники стояли, тихо перешёптываясь и прислушиваясь к негромким разговорам, возникающим в толпе, то тут, то там. Хафиз сделал строгое лицо и вопросительно посмотрел на стоящих впереди всех Одыла и Халила.

– С каким делом, уважаемые, вы явились в сопровождении такого большого числа людей? Неужели для изложения вашей просьбы нужна вся эта толпа? – он обернулся к стоящим плотными рядами людям и скучно спросил: – Вам делать нечего, что вы все нарушаете порядок в нашем благословенном городе, где правит великий султан Искандер?

Лучше бы судья ничего не говорил про султана Искандера. Взрослые сыновья Халила стразу встрепенулись, вспомнив, что кое-что султан их семье должен. И пусть они никогда не пойдут к нему на поклон, да их и не пустят во дворец, но этого никто не знает. Все окружающие уверены, что стоит Кариму глазом моргнуть, всё во дворце будет к его услугам. Здесь старшие сыновья Халила и все его кудолари* заулыбались, радостно переглядываясь. Санджар вспомнил многочисленные слухи, гулявшие по Афарикенту. Сказки о молочном брате наследника престола, сыне Карима, живущего во дворце. Халил откашлялся и начал свою речь:

– Уважаемый казий Хафиз Хараши! Вы хорошо знаете меня и мою семью. Я законопослушный правоверный мусульманин и обращался к вам лишь однажды, но помню ваше отзывчивое сердце и справедливейшую душу. – Хафиз помнил ту историю. Смотри-ка, пятнадцать лет тому назад судился с кипчаками*, теперь родственниками стали, стоят рядышком, чуть ли не целуются! Вдвоём притащились. Одылу-то этот мальчишка совсем никто, седьмая сыворотка на катыке! Но никуда не денешься, людей с судилища никто не имеет права выгонять, лишь бы вели себя тихо. А тут ещё и писец Анвар Ханбобо пытался разжалобить его трогательной историей про Ульмаса… – Я пришёл с жалобой на мастера Санджара. Этот устод ударил палкой по голове моего сына Ульмаса и тот лежит сейчас без движений, готовый к встрече с Создателем.

Толпа нестройно зашумела. Послышались возгласы:

–Правоверные, это что, теперь каждый мастер будет шагирдов* палкой по голове бить?

– Какое беззаконие! Надо решать дело по справедливости!

Кончиком платка, обёрнутого вокруг тюбетейки* и свисающего к правому плечу, Халил вытер выступившие слёзы. Он вспомнил распростёртое тело сына. Ульмас всегда был упитанным, но перед выходом из дома он показался Халилу измождённым и худым. За что? Неужели Али прав и мастер глупо завидует его сыну? Но как же так? Каждый мастер гордится тем, что его ученик достигает высокого уровня мастерства, и даже превосходит самого учителя!

Именно это и является предметом особой гордости устода. Ученики Халила давно превзошли его в мастерстве. Он ими гордится не только как учениками, но как своими детьми, своими сыновьями! Если Ульмас и Али в деревянной работе ничего не понимали и твердили про здания из камня, то младшие сыновья горят от нетерпения и счастья, если старший мастер или отец обращается к ним. И расцветают, если те хвалят. Их мастерская никогда не опустеет, но чужие в ней работать не будут.

– У меня в руках документ. В нём сказано, что если ученики не понимают и не выполняют указания устода, то он может отказаться от них. – Халил развернул свиток и протянул его Хафизу Хараши. – Я думаю, что Санджар не хотел терять десять таньга в год, что я платил за обучение сыновей.

Толпа загомонила громче!

– За десять таньга я бы их катыком сладким поил, и работать бы не заставлял.

– Ого, десять таньга! А за пять лет пятьдесят? Санджар, ты совсем слабоголовый, таких учеников по голове бить…

Судья строго приказал замолчать и обратился к толпе:

– Есть ли свидетели данного события и деяния, в котором ты обвиняешь уважаемого на весь Афарикент мастера? И как ты себе представляешь обучение шагирда? Неужели мастер не вправе наказать нерадивого ученика?—Хафиз Хараши очень хотел найти хоть какую-то лазейку в рассказе Халила, чтобы не валить всю вину на Санджара, а перекинуть часть её на непослушных шагирдов.

Он обвёл толпу тяжёлым взглядом, надеясь на то, что все они струсят и разбегутся по домам. Но никто не собирался покидать облюбованное место, надеясь узнать что-то совсем уж интересное, чтобы можно было пересказать в чайхане, да не один раз!

Вперёд выступил ткач Джура. Он надеялся к лету перебраться в новый дом, но теперь все надежды рухнули. Наверное, самым сложным ремеслом из известных было ремесло ткача. Тот был вынужден сидеть возле станка дни напролёт, согнувшись в три погибели, чтобы соткать полтора-два кари ткани. Джура ткал бекасам. Ткань была полушёлковая, дорогая, на неё не всегда находились покупатели. Поэтому Джура старался дружить с купцами. Некоторые из них оптом покупали его материю и торговали на караванных путях, так прибыль была больше. В своё время он познакомился с Одылом и почти подружился с ним. Но большая разница в возрасте не давала им сойтись ближе, хотя Джура тоже любил посидеть после работы в чайхане и посмотреть на перепелиные бои.

Для Одыла чайхана* стала прибежищем в борьбе с надвигающейся старостью. Дома всем заправляла невестка, а мешать ей старик совсем не хотел. Его жена Хилола целыми днями пропадала то у одной замужней дочери в гостях, то у другой. Она не чувствовала себя полноправной хозяйкой в богатом доме. Старенький тесть давно пересёк пороги садов Всевышнего.

Больше всего Джура любил, когда Одыл начинал что-то рассказывать о своих многочисленных путешествиях и приключениях. Как-то так получалось, что свободными вечерами рассказы Одыла собирали множество мужчин. Этим рассказам находилось подтверждение в виде мелких вещичек, привезённых им из дальних странствий.

Семья у ткача Джуры была большая. Джура считался молодым мастером, хотя имел жену и пятерых детей. Двоих уже можно посадить за ткацкий станок для самостоятельной работы. Его отец после долгих споров, раздумий и разговоров решил отделить старшего сына, позволив ему построить дом и зажить самостоятельно. Рядом с родительским домом свободного места не было, пришлось искать новый участок. Он долго присматривал место, где построит дом. Хотел, чтобы строение было не так далеко от родителей, а площадку выбрал лишь после того, как Санджар авторитетно заявил:

– В этом месте дом простоит сто лет и с ним ничего не случится.

Были у Джуры сомнения: слишком покатым, неровным и бугристым показалось место, но он понадеялся на мастера. И даже когда толстенький мальчик несмело сказал, что в этом месте строить нельзя, он и тогда продолжал верить мастеру. Упитанный мальчуган с узкими кипчакскими глазами оказался почти внуком его приятеля Одыла-ака. Джура с недоумением наблюдал, как мастер Санджар, бывший, по мнению окружающих, прекрасным строителем, не даёт тому прохода. Сначала ткач думал, что Ульмас ленивый и поэтому мастер его так гоняет. Потом заметил, что в ответ на придирки и тычки двое учеников пытаются спорить с мастером. Они бесконечно переговариваются, иногда и на арабском языке. И частенько подсмеиваются над указаниями Санджара.

Это никуда не годилось. Джура был готов предупредить мастера о непочтительности шагирдов, но однажды застал наказание строптивца. Мастер бил Ульмаса палкой. Не просто бил, он вкладывал в удары звериную ненависть, ярость и отвращение. Ткач решил понаблюдать дальше за устодом, что же будет, но не успел. Сегодня недостроенный дом покосился, того и гляди развалиться. Кто теперь ответит за это и возместит убытки, он не знал. Поэтому посоветовался со своим отцом и решил жаловаться на Санджара вместе с Халилом. Если Халил выиграет, что вполне возможно, то выиграет и Джура. Сейчас его отец, два младших брата и сыновья стоят рядом с ним.