Хроники Нордланда: Старый Король

Таинственные друзья Лодо оказались ворами, попрошайками и шлюхами – существами, которых до того Шторм считал вообще никем, отребьями, мусором, о который жаль марать дорогую сталь. Взглянув на этот мир изнутри, он был шокирован так сильно, что этот шок что-то разворотил в его сознании и заставил его перетряхнуть и пересмотреть все свои жизненные установки окончательно и бесповоротно. Прежде все в нем было устроено очень просто и прямолинейно. Мир был прост, сам он был тоже прост и прям. Но все оказалось не так, как думалось. И все, кто населял этот мир, тоже оказались совсем не так просты и однозначны, как он прежде считал. Это было тревожно, даже где-то страшновато, вселяло сомнения и сильнейшее нежелание разбираться дальше, но Шторм был честен и отважен, а так же по-эльфийски силен духом. Как и Вепрь, о котором он давно забыл, Шторм вдруг осознал, до чего подло, жестоко и противоестественно было то, что он делал прежде. Но он не мог отнестись к этому так философски, как бывший главарь Дикой Охоты. Шторм чувствовал себя униженным и грязным от того, что преклонялся перед такой дрянью, как Хозяин, служил ему и тем, кто уничтожил его семью и вывалял в грязи его самого и его сестру. И служил честно и усердно. Как, наверное, смеялись над его усердием сам Хэ и Гестен с Доктором! Шторм теперь вспоминал и то, как настойчиво предлагал ему Доктор поиметь родную сестру, и от воспоминания этого стискивались зубы и в напряженной голове появлялась боль. То, что он не сделал тогда этого, особо-то не утешало теперь. Не сделал – но и не мешал другим делать это у него на глазах. Не просто иметь ее, а издеваться, глумиться над ней!

– Злись. – Холодно говорил ему Лодо. – Ненавидь. Но не себя, а их. И помни: просто убить таких мразей – мало. Это не успокоит твою боль, не искупит муки твоей семьи и тебя, ребенка. Их не станет, а ты – останешься, вместе со своей болью и воспоминаниями. То, через что вы все прошли, так и будет происходить в твоей памяти снова и снова. Поверь – я это знаю.

– И что мне делать? – Мрачно глянув на него, спросил Шторм. Они сидели в комнате постоялого двора на окраине Найнпорта, в порту, где жили вот уже третий день, пока их новые друзья собирали для Лодо новости и сведения и готовили рыбацкую шхуну для дерзкого рейда. Новости оказались такими горячими, что на постоялый двор ждали самого Серого Дюка.

– Ты уже делаешь то, что должно. – Кивнул Лодо. – Не просто уничтожить врага, но сделать его жизнь адом, лишить его всего: чести, богатства, здоровья, – всего, что делало его жизнь комфортной. Заставить его каждый день мучиться и бояться – вот, чего мы добиваемся.

– А этих, из Садов, мы зачем хотим спасти? – Поинтересовался Шторм. В его мире пока не было такого понятия, как жалость или милосердие. Эльфам вообще не ведомы понятия «милосердие», «прощение» – не зная настоящей жестокости, они не причиняют зло без необходимости, не убивают ради убийства, а так же не совершают преступлений, за которые можно «простить» или «проявить милосердие». Те, кто совершает подобное, кажутся им просто злом, которое следует уничтожить – как следует уничтожать бешеных животных, которые являются безусловной угрозой. И Шторм в этом смысле был настоящий эльф – что бы он сам про это не думал.

Лодо помолчал. Он уже понял, что его новый друг, и чего там, следует это признать! – ученик, – слеплен из другого теста, нежели люди. Он в самом деле не человек, и многое человеческое ему чуждо. Но не все. И Лодо попытался коснуться той его малой части, что все-таки роднила его с людьми:

– Я не знаю, как это у эльфов…

– Я не эльф! – Предсказуемо огрызнулся Шторм, и Лодо улыбнулся.

– Тогда ты меня поймешь. Мы, люди, отличаемся от эльфов тем, что можем пожалеть того, кто слаб… Протянуть руку тому, кто упал и тонет. Защитить беззащитных, встать на защиту невинных. Кто бы они ни были, люди ли, эльфы или другие существа…

– Да, я видел, как это бывает. – Скептически хмыкнул Шторм.

– Ты видел худшие проявления людской сути. – Возразил Лодо. – Но есть и лучшие. У людей так: они способны на безграничное падение, но и на безграничную же доблесть, на запредельную жестокость, но и на самую возвышенную доброту и милосердие. Иногда, как это ни странно для эльфа, это могут быть одни и те же люди.

– Доктор, например. – Приподнял бровь Шторм. Лодо улыбнулся своей мимолетной улыбкой:

– Согласен, это не тот случай. Но, если верить отцам церкви, даже где-то в глубине его жалкой душонки есть искра света. Пожалеть можно даже такого, как он.

– Согласен: в его случае я эльф. – Хмыкнул Шторм.

– Я не знаю, – подумав, пожал плечами Лодо, – как объяснить тебе мое стремление во что бы то ни стало спасти этих несчастных детей и девушек. Но ты должен мне поверить: если я смогу в конце концов вытащить оттуда хоть одну девушку, и она вернется к жизни на свободе, познает счастье или хотя бы безопасность и добро – я умру спокойно, с чувством выполненного долга.

– Только одну? – Не поверил Шторм.

– Только одну. – Твердо кивнул Лодо. – Хотя бы одну. Это уже будет деяние, которое позволит мне надеяться на милость Бога ко мне.

– Я не понимаю. – Шторм думал долго прежде, чем сказать это. Лодо покачал головой:

– Тогда просто поверь мне. А еще – в то, что мы сейчас делаем все для того, чтобы не просто лишить Сады Мечты их рабов и узников, но и вообще прекратить их существование и положить конец преступлениям выродков, которые создали их и пользуются ими.

Это Шторм понимал и приветствовал, к этому стремился и сам. И пусть ему казались сомнительными средства и орудия, которыми пользовался для этого Лодо – не важно. Сомнительные или нет, – они были действенными. Трех дней еще не прошло, а они уже знали много такого, что пугало и настораживало. Знали, что все дворяне юга платят барону Драйверу непомерную плату непонятно, за что – даже формально стоящие выше него рангом графы из Лосиного Угла, Сандвикена, Кеми и Кирбы. Что граф из Лосиного Угла сначала послал Драйвера к черту, но после трагедии с Майским Деревом согласился и теперь пьет по-черному, не просыхая. Это косвенно подтверждало то, что в чем и Лодо, и Шторм и так были уверены: гибель Майского дерева – дело Барр и ее чудовищ. И этим она не ограничится. Лодо был уверен, и Шторм с ним не спорил, что Барр будет распространять свою власть дальше на Север, а то и на весь остров. И помогут ей в этом не только уже известные чудовища и упыри. Нет, в недрах Красной Скалы есть что-то гораздо более сильное и страшное – и это подтверждали не только слухи, но и дрожь земли и камня в окрестностях Найнпорта, страх самих жителей, и страшный гул, раздающийся порой из недр Красной Скалы под замком. Природу этого гула разгадать было невозможно, но страх он внушал людям абсолютный. От этого гула кровь стыла в жилах самых отважных; дети в городе и окрестностях начинали плакать, собаки – выть, а кошки, и раньше немногочисленные, и вовсе сбежали из Найнпорта и окрестных деревень неведомо, куда уже давно. Зато расплодились крысы – настолько, что по городу, особенно по узким бедным улочкам, стало небезопасно ходить среди бела дня без хорошей палки либо ножа, а так же – оставлять без постоянного присмотра маленьких детей, на которых крысы нападали так же, среди бела дня.

– Людишки говорили, – прихлебывая пиво, рассказывал один из подданных Серого Дюка, Билл Пугач, – что у некоторых крыс глаза горят зеленым огнем. Я не верил, а намедни сам увидел. Говорю с Вонючкой – это побирушка со Старого рынка, – а она сидит поблизости, жирная, здоровая, рыжая. Я на нее замахнулся, она и не шевельнулась, ощерилась, а глаза полыхают ядовитой зеленью, прям, как… как даже не знаю, что. Страшно стало, – он содрогнулся, – жуть. И они, – он пригнулся над столом ближе к Лодо, сидевшему напротив, дохнув вонью сроду не чищенных зубов и пива, – повсюду. Смекаешь? Шпионят они. Зуб даю! Вот сейчас сидят где-то рядом, – он нервно оглянулся, – и слушают. Кто ее, крысу энту, заметит, ежели она схоронилась в щели какой? Так что говорю я вам: осторожнее надо быть. И планы свои обсуждать подале ото всех темных углов.

Лодо тоже слегка поежился. Сама мысль о крысах-шпионах показалась ужасающей. От таких соглядатаев и в самом деле невозможно укрыться и обезопасить себя. Но что прячется в глубинах Красной Скалы? Вот, что его волновало теперь больше всего. Этого пока что не знали даже пронырливые подданные Серого Дюка.

Гэбриэлу очень редко снились сны. И еще реже ему снились хорошие, или нейтральные сны – почти всегда это было что-то тягостное и настораживающее. Он до сих пор помнил сны о Марии, которые и заставили его все бросить и поспешить ей на помощь – как потом оказалось, успел он в последний момент. И когда ему приснилась Алиса – точнее, сон про Алису, – Гэбриэл проснулся среди ночи от того, что сердце сжалось и заколотилось к груди, как ненормальное, так, что даже страшно стало. Ему приснилось, что сад его Солнышка увядает, цветы осыпаются трухой, и он не видит Алису, но слышит, как она рыдает над своими цветами. Гэбриэл поспешил ей на помощь, но сухие кусты и какие-то непонятные колючки мешали ему, и, обходя их, он все дальше и дальше уходил от Алисы. Сон так сильно похож был на те сны, что снились ему в Садах Мечты – не сюжетом, а общим ощущением надвигающейся беды и потери, – что стало жутко. Алиса спала рядом, неслышная, как всегда, и Гэбриэл, приподнявшись на локте, несколько минут просто смотрел на ее прелестное личико, во сне такое спокойное, немного детское, с приоткрытым ртом и тенями от ресниц под закрытыми глазами. Света из окна на их постель падало немного, но для полукровки этого было вполне достаточно. Насмотревшись, Гэбриэл заставил себя успокоиться и лечь обратно. Но волнение не уходило. В голову лезли дурацкие мысли о драконах, почему-то о Ключнике, о Барр, о том, что он так и не рассказал Алисе о том, что узнал о себе в Дунькиной башне, и она понятия не имеет, что внутри ее мужа спит дракон. О том, что ему рассказали про дракона-лича – и о том, что и это он скрыл ото всех, даже от Гарета. Как советовал ему Афанасий Валенский, Гэбриэл честно спросил себя, чего он боится – и честно же ответил: боюсь, что этот замечательный отрезок времени, когда все так здорово, так красиво, так все довольны и спокойны, закончится прямо сейчас. Оно и так закончится – и очень скоро. Так пусть все сполна насладятся последними днями покоя.

Может, он и не прав. Может, они теряют драгоценные минуты, чтобы что-то успеть, как-то что-то предотвратить – но что? Гэбриэл не представлял себе, что можно здесь сделать. Только ждать. Смотреть, как радуются окружающие, как строят планы и рассуждают о возможном будущем… Которого, крайне вероятно, просто нет. Так зачем портить им то, что еще осталось в их настоящем?

У Птиц не было обычая праздновать удачные вылазки и операции, но Кошки привыкли отмечать любой успех пышно и шумно. Вот и теперь закатили прямо на корабле пирушку с песнями, танцами, пьянкой и драками. Причем больше всех отличилась Манул, которая сначала завела своими откровенными танцами контрабандистов, а потом сама же и набила им морды, чтоб «руки не распускали, слабаки!». Сова, восхищенная наглостью атаманши Кошек, углядела наконец-то в ней родственную душу, и две оторвы, обнявшись, сначала пили из одного бокала, потом вдвоем пошли танцевать, куражась так, что даже Конфетка, признанная в этом деле непревзойденной, разозлилась и убежала на палубу. А Сова с Манул, напившись в дрова, обнялись и разрыдались на плечах друг у друга, признавая, что «нету настоящих мужиков, нету-у, слышь, подруга, как жить-то?!». Ворон, слегка обидевшись, все же сгрузил на собственное мужское плечо тушку своей боевой подруги и унес ее в трюм. После чего Манул и вовсе расстроилась: у Совы, может, и «нету-у», а вот у нее вообще нет, и это обидно. Вепрь, которому предназначались все ее выходки, танцы и провокации, пил, не пьянея, смотрел на них своими нагловатыми холодными глазами, и почему-то отнюдь не рвался доказать молодым, интересным из себя дамам, что настоящие мужики очень даже есть. Это показалось основательно нагрузившейся Кошке жесть, как обидно. Она опрокинула в себя очередной бокал можжевеловки, встала, демонстративно поправила бюст, и пошла прямо к нему. Ну, как прямо? В целом придерживаясь курса. Вепрь, встретившись с нею взглядом, чуть поднапрягся. Вообще-то, танцы двух оторв его завели, – и не только его, не отнять. Он прежде и подумать не мог, что две бабы, в танце ласкающие друг друга – это так заводит! Смотрел и смотрел бы… И даже злость Зяблика ничего не меняла. Но в то же самое время Вепрь, как подавляющее большинство мужчин, – даже полуэльфов! – боялся смешных и нелепых ситуаций, особенно тех, где сам становился главным действующим лицом. А выражение лица пьяной в хлам атаманши Кошек обещало именно ее: нелепую, омерзительную, смешную и безвыходную ситуацию, в которой он, Вепрь, станет посмешищем. Причем в любом случае и при любом исходе… И Вепрь позорно бежал с поля боя – впервые в жизни. Не боявшийся ни черта, ни Хозяина, ни Красной Скалы, от пьяной Кошки он дал деру, как распоследний овечий хвост – и ничуть при этом не стыдился своего поступка.

Манул, занятая удержанием равновесия и направления, не сразу заметила, что объект ее хотелок удрал. Зато на его месте обнаружилась Зяблик, как раз отлучавшаяся по своим девичьим делишкам. Разочарованная Кошка, пьяно сощурившись на соперницу, громко – хотя ей самой казалось, что говорит она чуть ли не вполголоса, – заявила:

– Что, курица ощипанная, спрятала своего мужика от меня, и думаешь, тебе это поможет?!

– А твое какое дело, кошка драная? – Не осталась в долгу Зяблик. – Нечего бегать за чужими парнями, проститутка подзаборная, а то как бы тебе кто рожу-то твою не расцарапал!

– Уж не ты ли?! – Фыркнула Манул, покачнулась, но устояла на ногах и, чуть нагнувшись вперед, произнесла раздельно прямо в лицо Зяблику:

– Ха. Ха. Ха. Грозилась одна такая, теперь выходит только ночью, чтобы рожей своей страшной людей не пугать!

– На свою рожу посмотри! – Огрызнулась Зяблик. – Тебе самой при дневном свете перед мужиками лучше не светиться, старушенция рябая!

Манул, у которой и в самом деле лицо было слегка трачено оспой, – совсем немного и почти незаметно, – и которая была старше Зяблика лет на восемь, пришла в ярость. Выхватила кинжал, присланный для нее в Гленнан Гаретом Хлорингом, и о, чудо, – мгновенно перестала пьяно покачиваться. Те из ее банды, кто не мог сражаться даже пьяный, долго не жили. Зяблик в долгу не осталась и под общий возбужденный гул тоже обнажила оружие.

– Дамы, дамы! – Встревожился, вставая между ними, Ворон, который только что отнес в трюм свою боевую подругу и сгрузил ее на их общую койку. – Спокойно, дамы, пакс!

– Уйди, подкаблучник! – Фыркнула Манул. – Своей Сове ступай, пеленки постирай!

Контрабандисты, из тех, кто еще способен был что-то соображать, радостно загоготали. Им все происходящее казалось жутко забавным. Ворон чуть покраснел, но старался сохранять спокойствие, про себя в тысячный раз чертыхаясь и проклиная своё согласие связаться с Кошками, а главное – свой давний с Манул секс. Пьяная Кошка могла и выдать во всеуслышание что-нибудь об этом, и разбирайся потом с Совой… Черт бы побрал этих баб!

А виновник всей этой кутерьмы, заметив на палубе расстроенную Конфетку и рассудив, что довольно с него пьяных девок, потихоньку, пока она его не заметила, спустился на причал.

Светало. У дальнего края деревянного причала, где жались рыбацкие лодки, собирались потихоньку местные рыбаки, переговаривались негромко, зевали. Молчаливые утренние чайки по большей части сидели на всех выступающих предметах в порту и посматривали на происходящее сонными глазами. Вепрь, позевывая, тоже смотрел: на чаек, на рыбаков, на спокойное море и небо карамельных оттенков. Рыбаки оживились: на причал пришла какая-то женщина с тележкой, на которой стояли две большие корзины. На крышке самой большой корзины сидел ребенок, месяцев пяти от роду, в длинной, до середины икр, грязной рубашонке. Остановившись, женщина довольно бесцеремонно сняла его и плюхнула на доски причала рядом с собой, открыла корзину, и до Вепря даже здесь донесся упоительный аромат домашней выпечки. В обмен на свои геллеры, рыбаки получали от торговки свертки, кто побольше, кто поменьше, кое-кто в придачу к свертку получал еще глиняную бутылку. Получив сверток, рыбак отходил к своей лодке и начинал готовиться к отплытию.

Вепрю вдруг так захотелось свежих, с пылу-с жару, пирогов, что аж слюнки потекли. Он нашарил в кармане несколько геллеров, которые утаил от своей боевой подруги, и подошел ближе. Ребенок, чумазый мальчик-кватронец, повернул в его сторону головенку и уставился круглыми серыми глазками. Он молчал и вел себя на диво тихо, не вертелся, не хныкал, не тянулся к женщине, которая, судя по возрасту, могла быть ему только бабушкой или, на худой конец, теткой, не требовал к себе внимания. Вепрь подмигнул ему, и глазки малыша раскрылись шире, но больше никакой реакции не последовало. Торговка отдала последнему рыбаку сверток – запах выпечки стал еще сильнее, так, что у Вепря забурчало в животе. На пирушке в честь великой победы было полно выпивки, а вот с закуской было похуже.

– Слышь, мамаша, – начал Вепрь, – пироги-то оста…– И осекся. Женщина взглянула на него и тоже онемела. Несколько секунд они смотрели друг на друга, отчаянно желая только одного: как бы мгновенно очутиться очень далеко отсюда и быстренько развидеть друг друга. Совсем. А потом Вепрь сглупил. Так фатально он не тупил еще, пожалуй, никогда в жизни, считая себя, и не без оснований, умником. На лице женщины читался такой ужас, что сделай он сейчас детское: «Бу!» – и она ринулась бы прочь, теряя тапки. Но ведь Вепрь на полном серьезе копил деньги для Жанны, дочери вот этой-вот тетки, чувствуя себя виноватым за тот случай на рынке в Найнпорте. Эта девчонка, ее испуганный взгляд и детское: «Мама!», часто, непрошенные, всплывали в памяти даже еще до того, как герцог Элодисский отловил Дикую Охоту, и жизнь Вепря радикально поменялась. Деньги он кое-какие скопил, а вот оказии передать или переслать их Жанне все не подворачивалось. И тут надо же! Такая встреча! Приняв это за улыбку судьбы, Вепрь заискивающе улыбнулся и произнес миролюбиво:

– О, мамаша! А у меня ведь, это… деньги для вашей дочки тут… – Он полез за пазуху. – Некрасиво так получилось тогда, но я…

До женщины не мгновенно, но довольно быстро дошло. Лицо исказилось, губы поджались, глаза сузились.

– Откупиться удумал! – Голосом, дрожащим от ярости и торжества, громко вопросила она, и Вепрь отшатнулся, мгновенно вспомнив про Конфетку, которая, возможно, все слышит. – Опозорил девчонку, загубил, довел до смерти, и деньги мне суешь за нее?! Дочки нет, муж позора не пережил, а ты деньгами решил мне заплатить за это?! Я из родного города бежала, чтобы с позором этим не жить…

– Мне жаль. – Выдавил Вепрь, и женщина всплеснула руками:

– Каяться вздумал?! Да кому оно нужно, покаянство твое?! Дочку мне новую купишь?! Мужа воскресишь?! Не будет тебе прощения, нелюдь окаянная, слышал?! – она потрясла перед ним стиснутым кулаком. – Сдохни непрощенный, сдохни в муках!

– Да иди ты… – Шарахнулся от нее Вепрь. Ну, вылез с деньгами своими, додумался! Не дурак, да?! А женщина подхватила под мышки тихо захныкавшего малыша и довольно грубо шлепнула его на причал перед Вепрем:

– Лучше выблядка своего забери, мочи нет, видеть его, твареныша паскудного! – И, не успел Вепрь сообразить, что к чему, а она уже, прихватив корзинки, бросилась прочь.

– Э-эй, мамаша! – Испугался Вепрь, но та только прибавила ходу. Вепрь осторожно скосил глаза на ребенка. Тот сопел и молчал. Ненужный, нелюбимый, он инстинктивно старался производить как можно меньше шума и, такой маленький, уже понимал страх, одиночество и свою ненужность. Вепрь быстро отвел глаза, повернулся и тоже пошел прочь. Чего это – его выблядок-то? Их тогда десять человек было… Подберет кто-нибудь, поди, порт большой, рыбаков и матросов много… «А если он сейчас ползет к краю и в воду вот-вот свалится?» – Мелькнула непрошенная мысль. И еще одна: «А если мой?». Выругавшись сквозь зубы, Вепрь обернулся. Так и есть: малой молча, неуклюже ползет к самому краю причала!

– Твою ж… – Громко выругался Вепрь, метнулся, перехватил, поднял на вытянутых руках, придирчиво всмотрелся в чумазую мордашку. Кватрончик, да. А вот похож или нет – вообще непонятно. Ребенок оказался плотненьким, горячим и неожиданно тяжелым. Вепрь испытующе смотрел на него, отыскивая хоть тень сходства, а тот смотрел на Вепря круглыми глазенками и молчал, сопел, сучил грязными ножками. Рубашонка задралась в руках Вепря, и оказалось, что больше на нем ничего нет, и что это точно мальчик.

– Как звать-то? – Тоскливо спросил Вепрь в пустоту, но ему неожиданно ответили:

– А Тваренышем, это, кличет-то она его.

Рядом вдруг обнаружился мелкий, грязный, небритый персонаж в неописуемом рванье. Когда Вепрь, обернувшись и скосив глаза вниз, наконец-то его заметил, тот щедро улыбнулся ему во все свои три коричневых зуба и предложил:

– Так это, ежели не нужон-то, так я это, заберу? = И облизнулся. Вепря передернуло.

– Пшел вон! – Процедил Вепрь сквозь зубы и, перехватив ребенка под мышку поперек живота – тот закряхтел, как щенок, – пошел к кораблю. Ничего. Девок много, присмотрят. Оставит с остальной малышней у эльфов, делов-то!

– Не ной! – Велел снова захныкавшему тихонько ребенку. – Хуже, чем было, все равно не будет, это я тебе точно говорю.

– Что ты там носом приклеился? – раздраженно спросил капитан большой грузовой баржи у молодого матроса, который пытался заглянуть в один из больших заколоченных ящиков, стоявших на палубе. Ящиков было восемь, сделаны они были из толстых крепких досок, да еще поверх заколочены крест-накрест.

– Интересно же. – Ответил матрос почему-то шепотом. Капитан сплюнул:

– А мне нет. И тебе совать туда нос не советую.

– Ты знаешь, что там?

– Нет. – Капитан скривился. – И знать не хочу.

Матрос поковырял щель твердым грязным ногтем указательного пальца, и вдруг ему почудились как бы шорох и тихий стрекот внутри. Он отпрянул, перекрестился.

– Пшел отсюда! – Выругался капитан. – Делом займись, салага! – И матрос опрометью бросился прочь.

Зла не хватало на все! Ящики погрузили ему на баржу в Найнпорте, по приказу ведьмы Барр. Попробуй, не возьми, и попробуй, не доставь! Сам быстро в ящик угодишь и застрекочешь. Теперь вот жди ее, чертову ведьму, пока соизволит прибыть. С одной стороны, Грачовник – это еще территория Южных Пустошей, где власть герцога Элодисского пока что является скорее номинальной. С другой – Копьево всего в восемнадцати километрах, а туда с таким грузом в открытую уже лучше не соваться. Да и проклятый Грэй, говорят, не боится даже до Жабьих Болот добираться со своими бойцами, охотится на людей Драйвера. А он, Жан Сорвиголова, между молотом и наковальней… Эх. – Он основательно приложился к пузатенькой фляге. Когда-то он мечтал о собственном корабле, о морских просторах, о дерзких рейдах, о дорогой контрабанде. Приобрел баржу, набрал команду. Казалось: скопит деньжат и купит корабль. Но время шло, а деньги не копились. Нет, деньги водились, как же. Порой весьма и весьма солидный куш удавалось отхватить… Вот только скопить все не получалось. Уходили шальные деньги, как вода сквозь пальцы. Все казалось: ну и ладно, еще добуду! И добывал, и снова терял, а время-то идет, зубы выпадают, волосы редеют и теряют цвет, каштановый, между прочим, когда-то. И все чаще мысли приходят нехорошие: не будет у тебя никогда корабля, и морские просторы приласкают кого-то другого, не тебя.

И особенно тошно вот в такие дни: когда торчишь здесь, на краю дощатого длинного причала, в унылом Грачовнике, где даже шлюх всего две, которые, пока ты их имеешь, в носу ковыряются и в потолок скучно смотрят, словно надоело им все это до чертиков… Хотя, почему словно? Но хуже всего ночью. Днем он старался как-то не думать об этих ящиках и их содержимом, но с наступлением темноты становилось жутко. От ящиков явственно дышало холодным, черным ужасом, не смотря на тишину в них. Впечатлительные из матросов – и капитан в том числе, – прям таки чувствовали, прям таки всей кожей ощущали ползучий страх, липкий, вездесущий, бессмысленный. Да и запахом порой ощутимо тянуло от ящиков страшным – тлена, могилы, разложения. Нет, не хотел Жан Сорвиголова не то, что знать, но даже догадываться о содержимом этих деревянных коробок! На ночь матросы собирались в местный кабак, но на вахте оставляли пару несчастливцев – и те всю ночь сидели подальше от ящиков, со светом, с крепкой выпивкой, которая приглушала страх – но не шибко.

Да и поселок был – так себе. Жители в Грачовнике – скрытные, лихие. Многие уходят на промысел в протоки и топи Далвегана, простирающиеся напротив, сколько хватает глаз. Здесь еще берег Фьяллара крепкий, обрывистый, сложенный из желтовато-белого известняка, чистый, а напротив – сплошные топи, заросли камышей и осоки. И протоки среди этих камышей в полтора человеческих роста, где, говорят, нечисти, оставленной феями – до жути. Но народ отправляется в эти самые протоки, чтобы ловить речного зверя – бобров, норку, ондатру, – птицу и рыбу. Которые и не возвращаются… Бабы под стать мужикам – крепкие, мрачные, неприветливые. На доброе слово в лучшем случае рожу кривят и отворачивают… Нет, не любил Сорвиголова этот порт. Даже кабак ему не нравился, хотя кабатчик радовался долгой стоянке баржи, и изо всех сил привечал ее капитана и матросов. Единственное, чего ему хотелось – это скорее отделаться от ведьмы и ее груза. И желательно навсегда.

Собираясь очаровывать Киру, Драйвер решил особо не заморачиваться. Что она видела, эта тварь, что знает? Ферму, Сады Мечты и жалкие объедки? Пустить ее в свои покои, дать попробовать нормальной еды, поговорить ласково – и потечет, никуда не денется. Кто-то посмел усомниться, что он, Теодор Драйвер, не сможет приручить какую-то там помойную тряпку? Серьезно?!

Осторожно ступая босыми ногами по блестящему красивому полу, Кира подошла к его столу, покрытому дорогой парчой и уставленному роскошными блюдами, и замерла, чуть сжавшись. Она была в бесформенной серой рубахе, с простой косой – и все равно, красивая. Изящное эльфийское сложение побеждало даже уродливые тряпки. Но Драйвер ее красоту игнорировал совершенно искренне. Он с удовлетворением и веселым презрением окинул взглядом ее убогую рубашку и чуть усмехнулся. Вот это хорошо, это правильно! Такими они и должны быть: босыми, битыми и немыми. И никак иначе! Им только дай лазейку, позволь почувствовать свою волю, и они начнут борзеть, завоевывать пространство, обустраиваться – тут он на миг стиснул зубы, подумав о Барр. Любая! Любая, каждая – тварь, предательница и враг! Интересно, понял ли, наконец, Гарольд, какую он, Драйвер, ему услугу оказал, избавив от спесивой эльфийки?

– Садись. – Сказал почти ласково. Тяжелый стул он намеренно поставил так, чтобы садиться ей было неудобно, и так же намеренно не стал скрывать презрение и насмешку, глядя, как она пытается подвинуть стул своими бледными, тонкими от постоянного недоедания, руками, теряясь – как ему казалось, – под его взглядом. Не сумела, села неудобно, боком. И Драйверу приятно было знать, что ей неудобно и некомфортно. А зря он, однако, не делал этого раньше! Неплохое развлечение. Жаль, недомогание, которое трепало его последнее время, не дает по-настоящему насладиться даже этими маленькими радостями. Он мельком подумал, не отдать ли девку своим телохранителям, которые, как всегда, находились здесь же? Но, пожалуй… нет. Не сейчас. Пусть расслабится, «потечет», решит, что здесь она в безопасности… Или нет? Барр будет недовольна… но и к черту Барр!

– Угощайся. – Сделал он широкий жест. – Сегодня тебе можно.

– Серьёзно? – Она подняла на него глаза. Ни капли не смущенные, не запуганные и не робкие, темные, почти черные, один из которых чуть косил, придавая ее взгляду какую-то особую выразительность. – Ты и не представляешь еще, что мне теперь можно.

– Ты… – Драйвер задохнулся, вне себя от неожиданности. Что?! Он не ослышался – это происходит на самом деле?! Девка, ДЕВКА, в его собственных покоях, мало того, что рот раскрыла, так еще и нагло так?! Не давая ему опомниться, Кира спросила:

– Ручки-то сильно дрожат? Из носа течет, потеешь сильно? Животик крутит, боли мучают, в груди хрипит? Не задумывался, от чего это у тебя?

Драйвер похолодел. Все точно!

– Сердечко колотится порой так, что в ушах шумит? – Продолжала Кира злорадно. – В зеркало не смотрел, десны потемневшие не видел? Это только начало.

– Что… что это значит? – Прохрипел Драйвер. Его телохранители в нише напряглись и даже дышать перестали, ожидая, что будет дальше.

– Это значит, что я тебя отравила. – Ответила Кира спокойно. – Точнее, я тебя давно травлю. И если я тебе противоядие не дам, ты скоро сдохнешь.

– Ты сдурела. – Хрипло сказал Драйвер, отчаянно не желая верить, и в то же время уже поверив, уже скатываясь в пучины паники. – Ты знаешь, что я с тобой сделаю сейчас?!

– Знаю. – Ответила Кира, не дрогнув. – Вы три года со мной и другими это делаете. Я давно уже не боюсь ничего. Надо же, умру! Я давно уже умерла. Вы у меня имя отняли, надежду, свободу, жизнь отняли. Чего мне бояться? Мертвые не боятся. Я сама яд приняла, когда сюда шла. Вы меня даже помучить не успеете, я умру. Но и ты сдохнешь – но, в отличие от меня, долго будешь мучиться. Волосы выпадут, кожа станет дряблой и серой, зубы вывалятся. И будешь ты, – голос ее зазвенел от злого торжества, – лысый, потный, вонючий, беззубый, искать врача, который тебя бы вылечил, но не найдешь! Я этот яд сама придумала. Его даже Вонючка не смог бы опознать и побороть. Давай, убивай меня! – Она повысила голос, глаза горели так, что смотреть в них было страшно. – Рискни!!!

– Ничего. – Драйвер чувствовал, как руки затряслись сильнее, и ненавидя и себя, и ее за это. – Вернется Алекс…

– И что? – Сощурила свои страшные глаза Кира. – Что она сделает? Оживит твой вонючий лысый трупик? Лечить она не умеет. Умела бы – я бы здесь сейчас не сидела. Вы давно бы меня уже убили. Не-ет, я вам нужна. Спасибо Вонючке, вот не думала, что это скажу! – Кира взяла бокал с вином. С тех самых пор, как Гор однажды дал ей вина, она помнила его вкус и мечтала о нем. – А теперь молчи и слушай. – Пригубила вино, густое, терпкое, безумно вкусное. – Ты отдашь мне моего Ларса, и мы с ним будем жить в комнате для твоих гостей. Он будет хорошо есть, его никто не тронет больше. А я буду давать тебе противоядие. Немного, только, чтобы не сдох и не болело ничего.