Почтальон vs Редактор

Глава 24

1943 г., Евгений Соболев

За два дня ожесточенного наступления фронт ушёл далеко вперёд. Женьку часа три везли в «полуторке» по огромным, перепаханным воронками и окопами полям, объезжая постоянно возникавшие на пути препятствия. Везде валялись чёрные тела убитых солдат, мотки колючей проволоки, ограждавшие рубежи немецкой обороны, брошенная техника. Соболев насчитал по пути четыре подбитых «тигра» и три других танка поменьше, а возле квадратного, покрытого камуфляжной раскраской исполинского самоходного «фердинанда», застрявшего с перебитыми гусеницами на подходе к линии фронта, копошились несколько наших офицеров, с интересом рассматривавших обездвиженную махину.

Евгения везли в штаб фронта. После тяжелого, но корректного допроса в «Смерше» он даже еще не успел опомниться, как прилетел на ИЛе комполка Вениамин Поварков и сразу, подтвердив его личность, хотел увезти его на свой аэродром, где, после ожесточённой схватки на дуге, летчики готовились к наступлению на Орел. Но офицер НКВД, допрашивавший Соболева, этого не позволил, настойчиво отведя Поваркова в сторону, он ему долго и спокойно что-то объяснял.

– Куда меня они, товарищ командир? – устало спросил Женька, которому после круговерти последних трёх дней хотелось только одного: уснуть и более не просыпаться. Его перевязанная рука болела неистерпимо, правый глаз саднил – он ударился во время отчаянного танкового тарана, голову вело и мутило после нескольких обезболивающих уколов, сделанных в госпитале и почти не возымевших эффекта.

– Тебя везут прямо в штаб фронта, а меня, твоего непосредственного командира, с тобой не приглашают и даже не говорят, что от тебя там нужно. Вроде бы есть указание сверху в отношении тебя. Что натворил-то, лейтенант? – спросил Поварков весело, но одновременно раздраженно, было видно, как сильно он издерган, потрясен последними потерями в своем авиаполку.

– Много всего было за три дня, товарищ командир, – ответил Женька уклончиво. После допроса в «Смерше» он вообще боялся сказать лишнее, даже своему воинскому начальнику. Но Поварков продолжил настойчиво:

– Комиссия от штаба армии осмотрела вчера результаты нашей штурмовки под Ольховаткой. Вся эскадрилья погибла на подлёте, прикрытие из ЯК-ов нас бросило, ввязавшись в бой с «мессерами», а другая их группа в это время всех наших «горбатых» раздолбала. Ну, то есть, всех, кроме тебя, лейтенант. И, тем не менее, колонна немецких танков у леса была кем-то уничтожена, а других штурмовиков в этом районе тогда не было. Твоего самолёта вообще не нашли, а может быть, плохо искали. Я не понимаю ничего пока, а командование дивизии просит у меня отчёт, да будь он неладен! Ну, Соболев, и чего ты молчишь?

Женька смотрел на него с легким сомнением, но потом, вспомнив, как открылся танкисту, наконец, тоже решился. Думая, что ему сейчас вообще не поверят, он произнёс:

– Товарищ командир, это я накрыл ту колонну «тигров». Увидел их, и с первого захода бросил ПТАБы. Дальше меня сбили, я свалился в лес, очухался уже в плену, ничего больше не помню. Если не хотите мне верить – не верьте, – зачастил он вдруг, поймав недоверчивый взгляд Поваркова. – Все документы остались в кабине ИЛа, а где ИЛ мой лежит, не знаю, там деревья густые были. Потом из плена мы с товарищем бежали… на танке…, немецком…, ну, вы знаете, в общем, – неуклюже закончил Женька. Комполка смотрел на него уже более спокойно, но недоверие во взгляде сменилось удивлением и даже любопытством.

– Ладно, Соболев, – сказал он. – Если все же ИЛ твой вдруг найдётся, буду представлять к Красному Знамени тебя, а с остальным разберёмся, как из штаба вернёшься. Езжай с богом! – неожиданно напутствовал он Евгения и вышел.

В деревеньку, где квартировало командование фронтом, Соболева привезли уже под вечер, который выдался тёплым и неожиданно тихим, как это бывает только мирным летом в средней полосе России. Пушки не грохотали вдали, авиация не жужжала над головами, только где-то далеко, километрах в трёх отсюда, мерную и пахучую тишину леса нарушал гул двигавшихся на позиции для завтрашнего наступления танков. Но в самой деревне военная жизнь бурлила, не собираясь отправляться на ночной отдых: туда-сюда сновали вестовые на мотоциклетах и лошадях, возле деревянного клуба, превращённого в госпиталь, суетились молоденькие, в форме с иголочки, санитарки, из открытых настежь окон стучали пишущие машинки, а встреченная на окраине группа связистов тянула от избы к избе провода. Соболева отвели к самому большому дому, с растянутым над крыльцом алым полотнищем и двумя поджарыми часовыми на входе, вооруженными начищенными до блеска ППШ. Внутри не было такого великолепия: старая изба была закопчена и набита людьми, штабные офицеры стояли, сидели за широкими лавками, полулежали на дощатом полу, строча одновременно при тусклом свете от нескольких лампочек десятки боевых приказов, часто на отрывках бумаги и даже кусках старых газет. Женьку провели мимо них, через сени в большую и более светлую комнату, стоявший посередине которой приземистый стол был накрыт крупномасштабной картой с красными и синими флажками. Ему показалось, что внутри никого не было, и только когда дверь за ним закрылась, он почувствовал движение в темном дальнем углу: там на стуле устало полусидел-полулежал высокий человек с благородным пробором прически, в походной генеральской шинели.

Рокоссовский дал себе уснуть буквально минут на десять: сказывалось напряжение последних, решающих дней, упорство воли, с которым он вначале не позволил рассыпаться под ударом немецкого танкового кулака обороне, а затем перевёл свои потрёпанные, но несломленные дивизии в решительную атаку. Он не спал несколько дней до этого, постоянно объезжая наступавшие войска, и случай полтора дня назад, когда они чудом избежали смерти, уже почти стерся из памяти. Но только почти…, очнувшись от сиюминутного небытия, в котором он пребывал, казалось, всего миг, Константин Константинович открыл усталые глаза и увидел вытянувшегося перед ним по стойке смирно молодого лейтенанта, с задорным взглядом и левой рукой на перевязи, в потрепанной лётной форме.

– Товарищ генерал армии, младший лей…,– начал Женька, но Рокоссовский прервал его доклад отрывистым движением, резко встав и окончательно вынырнув из небытия сна, подошёл к нему и, по-солдатски, обнял, прижал к груди и несколько раз осторожно похлопал по плечу, стараясь не причинить боль раненой руке.

– Спасибо, лейтенант, – с чувством и искренне сказал генерал. – Ты спас меня и моего начштаба, представление к Отечественной войне Первой степени для тебя я подписал. Спасибо, браток!

Но затем, отстранившись, и словно выключив взыгравшие чувства, два солдата, генерал и лейтенант, более пристально посмотрели друг на друга, как будто пытаясь в этом неловком молчании уловить некий, понятный лишь им обоим смысл.

– Лейтенант Соболев, – спросил, наконец, Рокоссовский. – Вы не хотите ли мне что-то ещё рассказать?

– О чем, товарищ генерал армии? – удивленно спросил Евгений, но при этом чувствуя, что он уже заранее знает ответ.

Константин Константинович помолчал, качнул головой, и, наконец, ответил:

– Послушайте, лейтенант, вот у меня отчёт о вашем допросе. Вы якобы в одиночку штурмовали немецкую колонну в самый нужный нам момент, затем удивительным образом угнали вместе с товарищем немецкий «тигр», расстреляв пару десятков эсэсовцев где-то в деревеньке и в конце протаранили другой «тигр», опять-таки, когда это было нужнее всего мне лично. Все это подтверждается донесениями от других офицеров, которые осмотрели уже упомянутые вами места, – и он указал на несколько лежавших на столе листков бумаги, заполненных мелким убористым почерком. – Я верю вам, и в тоже время понимаю, что на войне, конечно, случайности встречаются, но чтобы сразу с одним человеком и в таком количестве буквально за два дня – этого я никогда ранее не слышал.

Он помолчал немного, а затем задал ну совсем неожиданный, но при этом, такой ожидаемый вопрос:

– Скажите, Соболев, все это время, вас никто, как бы сказать это, не вёл?

Женька посмотрел с изумлением и даже резко сглотнул, один лишь его взгляд дал ответ, и Рокоссовский как будто с легким облегчением кивнул.

– Присядьте, – и он указал Соболеву на стул, затем сам налил ему в жестяную кружку кипяток из пузатого чайника, бросил добрую щепотку заварки и спокойно продолжил:

– Вы слышите некий голос? Он даёт приказы, команды, создает их у вас в голове, но не явно, а как будто некую идею, вдруг пришедшее озарение, так ведь?

– Откуда вы это знаете, товарищ генерал? – Евгений, наконец, обрёл дар речи и смог задать прямой вопрос.

– На войне, лейтенант, бывает всякое. Здесь даже убежденные атеисты верить начинают, кто в бога, а кто и в сатану. Я сам…, – тут генерал остановился, как будто заколебавшись, говорить или нет, но через секунду продолжил. – Я сам его…, слышу. Старая бабка ещё в Варшаве рассказывала мне про зов Перуна, как будто легенду, что в древности воины иногда говорили про некий глас, который может помочь им в страшную минуту. Я тогда думал что это сказка…, пока вдруг не услышал его, в первый раз, ещё в Гражданскую, когда колчаковский штаб захватывал. И вы, Соболев, его не бойтесь, лучше верьте тому, что слышите, это вам поможет, расскажите, как и когда это к вам пришло?

– Тогда и пришло, товарищ генерал, – медленно, и все также неуверенно, начал Женька.– Когда летел на задание, мне будто кто-то сказал, где идёт немецкая колонна и как ее атаковать. А потом, когда в лес рухнул и там…, нашёл… странную записку. Потом в плен попал. Потом… на «тигре» бежали вместе с танкистом раненым…, он ведь погиб тогда? Он настоящий герой, а не я, товарищ генерал армии, он меня спас в плену…, и в танк он врезался, на таран пошёл! – значительно закончил свой рассказ Женька.

– Какую записку вы нашли и где? – неожиданно резко спросил Рокоссовский. – Она ещё у вас, можете показать?

– Она потерялась, наверное, при побеге, или в «тигре» осталась том сгоревшем. Но записка непонятная, будто бы офицер царской армии в восемьсот двенадцатом году ее написал. И ещё там мёд был, как бы в доказательство, чтобы я поверил тому, что написано…, не знаю, как сказать, товарищ генерал. А где нашёл ее, наверное, смогу показать на карте вам.

Рокоссовский молчал, как будто мысли его были где-то далеко. Затем он сам как-то отрывисто посмотрел на Евгения, с напряжением державшего свою кружку израненной левой рукой на перевязи, и, глядя ему в глаза, задал уже совсем неожиданный вопрос:

– Фамилия этого офицера, кто записку написал, случаем, не Берестов?

Соболев изумленно кивнул, а Константин Константинович вдруг улыбнулся, и сразу напряжение, висевшее в спертом и закопченном пространстве комнаты между двумя людьми, как будто улетучилось.

– Все понятно, – сказал генерал. – Наверное вы, товарищ лейтенант, ждёте каких-то объяснений? Пейте чай, я вам ещё подолью. Слушайте, Соболев, то, что я вам скажу – воспринимайте это как военный секрет. Я вам доверяю, но знайте: начнёте кому-то болтать, и мне придётся сдать вас трибуналу.

И сделав паузу, убедившись, что Женька понял его, Рокоссовский спокойно продолжил:

– Мы ведь легко могли проиграть войну ещё в сорок первом. Немцы, что шли сюда, были мощнее, организованнее нас. Вы тогда, наверное, ещё в лётном были, а я видел, как наши армии рассыпались при отступлении, как все в панике бежали, как горели аэродромы, склады и эшелоны. Партия и товарищ Сталин, конечно, не паниковали, но и их колоссальных усилий тогда было недостаточно, мы теряли город за городом. Помните, фашист стоял у Москвы и Ленинграда, и казалось, что ещё неделя – и всему конец. Но именно в этот момент что-то происходило: одна наша часть вдруг давала бой и останавливала движение целой немецкой группы на главном направлении, один наш танк геройски уничтожал полный немецкий панцер-батальон, несколько солдат поднимались и шли в атаку против полка противника и побеждали. Сколько было таких примеров тогда! Ведь это все не просто так, я знаю....

– Я тоже знаю, товарищ генерал, – тихо проговорил Соболев, начиная понимать. – Они… слышали такой же голос…, и, ведомые им, шли в бой....

– Там, где было нужно, и когда было нужно,– закончил Рокоссовский за Женьку.– Суть этого явления не объяснима, но про него знают. Даже на совещании Ставки, несколько раз, намеками…, – он прервался, как будто осознав, что сказал лишнее, то, что не нужно знать простому летчику-лейтенанту.

Помолчали. Рокоссовский сидел задумчиво, погруженный в свои мысли. Соболев во все глаза смотрел, боясь заговорить и побеспокоить генерала, потрясённый тем, что узнал только что.

– Я тоже нашёл такую записку, – вдруг сказал Константин Константинович, сказал так, будто выдавил из себя тайну, которую хранил ото всех на свете. – Нашёл в самый страшный момент, в сорок первом, когда наш фронт за Смоленском был прорван, и я останавливал бегущую 16-ю армию, возвращая ее в бой, дабы защитить Москву. То, что там было написано, по-видимому, касалось только меня. Моего будущего, лейтенант. Тогда это окрылило и вдохновило меня также, как и вас, дало мне силы не сломаться, собрать в кулак всю волю и продолжать делать, что я должен и что умею лучше всего: воевать, бить ненавистного врага, гнать его с нашей Родины! И поэтому, лейтенант, мы сейчас здесь, а скоро, я верю, и до Берлина дойдём. Кто-то этим голосом, этими сообщениями, наверное, пытается поменять весь ход событий. И пока это получается в нашу пользу! А значит все, что случилось в нашей жизни: революция, войны, строительство новой советской страны – все это было правильно!

В дверь постучали. Вошёл молодой офицер с погонами майора, чеканным шагом, щёлкнув каблуками, вытянулся, отдал честь и протянул генералу папку с несколькими листами. Рокоссовский быстро просмотрел их, один за другим, поставил размашистую подпись.

– Вам пора, лейтенант! – обратился он к Соболеву, когда за штабным закрылась дверь.– Завтра, то есть, уже сегодня, мы продолжаем наступление против Моделя, вам надо успеть в полк и хотя бы пару часов поспать. Вас отвезут, я распоряжусь.

Соболев осознал, сколько всего важного он не успел спросить. Но как он, простой лейтенант, может задавать прямые и столь деликатные вопросы прославленному генералу? Его дело воевать, воевать теперь ещё более умело и яростно, после того, что он здесь узнал.

Он поднялся, вытянулся на каблуках, несмотря на боль во всем теле, здоровой рукой отдал честь: – Разрешите идти?

Рокоссовский пожал ему руку и ещё раз заинтересованно взглянул на Женьку.

– Лейтенант,– спросил он спокойно. – Что вы услыхали тогда, перед тем как рванулись в захваченном танке через лес на таран? Что именно вам сказали?

Женька слегка потряс головой – туманные воспоминания о тех событиях не позволяли сосредоточиться, он никак не мог восстановить их последовательность, ибо мучительно болела голова, а к сомнениям в реальности всего произошедшего ранее теперь добавилось удивление и изумление от того, что он услышал сейчас. Но наконец, вспомнив тот невидимый приказ, он, закрыв глаза, проговорил:

– Мне приказали спасать маршала. Дальше мы увидели вашу машину, товарищ генерал. И пошли таранить того «тигра». А потом я очнулся… в госпитале…, наверное, это было предсказание… вашего будущего…, я сейчас понимаю....

Рокоссовский медленно улыбнулся, потом вновь протянул и пожал руку Соболева.

– Прощайте, лейтенант, – просто сказал он. – Надеюсь, ещё увидимся… скоро…, у ступеней поверженного Рейхстага…, в день нашей победы!

Уже отъезжая в деревеньку Райские Выселки, где на аэродроме базировался его полк, Женька увидел колонну из наших «тридцатьчетвёрок»: новенькие, даже в ночных сумерках блестевшие свежей краской, они с мерным гулом выдвигались на позицию для утреннего движения вперёд, веселые танкисты в начищенных шлемофонах, спокойно и деловито сновали между машинами, контролируя процесс заправки соляркой. Он на секунду вспомнил погибшего Петра, его уверенность и ярость, его спокойную убежденность в том, что все будет хорошо, что мы ещё повоюем.

– Он бы был сейчас рад увидеть это, был бы сейчас с ними, в первом же танке, который пойдёт в наступление! – подумал Евгений, и самому вдруг безумно захотелось сесть за штурвал ИЛа, ощутить всем телом вибрацию мотора, увидеть внизу дымы сражения и ползущие по полю прямоугольники танков, змейки окопов и плюющие огнём темные крестики батарей. Он теперь знал, что впереди ждет тяжелое боевое время, но кто-то неосязаемый и могущественный следит за ним и направляет его, чтобы все, что он делает, было правильно, было во имя победы.

– Может, и погибну уже завтра, но героем! – подумал он еще, по-юношески представив себя в самом пекле воздушного боя, и вдохнул ночной пьянящий воздух леса, сквозь который они проезжали. Вновь резкая мысль зародилась у него в затылке, заполняя весь мозг:

– Нет, ты пройдёшь всю войну, ты ещё молод, тебя ждёт долгая жизнь.

Соболев закрыл глаза, нега вдруг накрыла его, весь оставшийся путь до аэродрома он тихо проспал, даже не чувствуя рева мотора «полуторки» и дорожных ухабов. Голоса, который пришёл к нему в тот вечер, он больше не слышал почти до самого конца войны.

Глава 25

1812 г., Александр Кутайсов

Старые скрипучие ворота отворились, пахнуло затхлой сыростью, кислой капустой и дымом, и Жак, правя лошадью, завёл подводу во двор. Изнутри стоял такой же старый двухэтажный дом, с желтой облупившейся стеной, потемневшими от времени окнами и почти без ставней.

Телега с лежавшим раненым потряслась несколько саженей на камнях и комьях земли, голова Кутайсова пару раз подпрыгнула и даже негромко, но гулко, ударилась о стенку, затем повозка остановилась. Двор был очень грязным, везде валялась помои и куски коряг, небольшое крыльцо казалось чище, но, при этом, каким-то неопрятным, как будто даже лишним наростом на теле этого неуютного здания. Навстречу приехавшим из дома шустро выскочила низенькая старушка лет пятидесяти пяти, с неприятными чертами рябого лица, узкими щучьими глазками и жидкими короткими рыжими волосами, выбивающимися из-под такого же грязного рыжего платка, что выглядело совсем нелепо. Она бросилась навстречу повозке, махая руками и пытаясь кричать неприятным скрипучим голосом:

– Мусье, мусье, сюда, нет, нельзя! Нельзя здесь… никого, мусье!

Один из открывавших створки ворот высоченных мюратовых кавалеристов, подойдя к голове лошади, взял ее за узду, и, отстранив старуху обшлагом рукава, подвёл телегу еще ближе к крыльцу. Другой, даже не смотря на неё, бросил на ломаном русском:

– Баба, здезь прикьяз маршал, раненый ваш, вельел здезь льечить!

Затем, вдвоём подняв лежавшее тело за плечи и лодыжки, они внесли раненого генерала в дом, и тот же француз, повернувшись, спросил женщину:

– Ну, показать, кьюда ложить?

Доходный дом за Яузским мостом, в Тетеринском переулке, на 2 этажа и 15 комнат, принадлежал мещанке из Пермской губернии Николаевой Юлии Алексеевне, пятидесяти семи лет отроду. Она появилась в Москве лет десять тому назад, сбежав от расследования местным поверенным дела о растрате, в котором оказалась замешана, будучи акушеркой в одном из пермских богоугодных заведений. Облюбовав принадлежавшее местному купцу небольшое здание, дав ему ссуду под залог, а затем засадив в долговую тюрьму, она сделалась полновластной хозяйкой доходного дома, сдавала комнаты заезжим офицерам, торгашам, ростовщикам и разному лихому сброду, платила мзду местным городовым и приставам, и жила припеваючи вплоть до прихода Наполеона, когда жители города, а вместе с ними и ее клиенты, стали убегать вслед за русской армией. Появление французов тоже оказалось безрадостным: солдаты самовольно занимали брошенные дома и грабили все нажитое добро. Для Юлии Алексеевны, искренне считавшей себя пупом земли из-за того как ловко она, прибыв из безвестной провинции, нажила собственность в богатой и веселой Москве, такая метаморфоза была ужасна. И вот, в довершение всего, эти же французы заносят к ней в дом какого-то грязного, воняющего, умирающего человека, кладут его на постель в лучшей, самой светлой комнате, ультимативно приказывают ей принести воду, спиртное и вообще все припасы, что имеются в доме! Она хотела было возразить, скривив узкий рот щелью, но старший французский офицер резко и многозначительно глянул, положив при этом правую ладонь на эфес шпаги, и старуха предпочла, охая и кряхтя, удалиться куда-то вглубь помещений.

Чёрная муха деловито передвигалась по потолку, потирая грязные лапки, а пришедший в себя Александр Иванович следил за ней единственным глазом, будучи по-прежнему недвижим. Откуда взялась эта комната, белые простыни, тёплая вода, которую принесла в тазу уже немолодая безмолвная девка-горничная, заплывшая бутыль самогона, которую он видел краем зрения? Мозг не мог принять ни одно из событий, случившихся после ранения, все шло как в тумане, воспоминания рождались и умирали обрывками. Через пять минут или пять часов после того, как его голова, впервые за последнюю вечность, коснулась мягкой подушки, стукнула дверь, и он, переведя взгляд с мухи на потолке на шум, увидел смутные очертания трёх людей рядом с собой.

Первый человек, вроде бы как в грязно-сером мундире, приблизился и начал его осматривать: внимательно изучил израненные плечи и грудную клетку, сильно схватив оставшуюся руку за запястье, долго нащупывал, а затем считал еле слышный пульс, оттянув тряпицу с лица, осторожно рассмотрел изуродованные, разбитые кости и ощупал раны. Кутайсов в один из моментов прикосновения испытал вдруг дикую боль, его передернуло.  Лекарь отпустил его, как будто испугавшись, отпрянул назад и быстро-быстро заговорил по-французски, что-то объясняя.

– …Инфекция, …жилец…, не более недели, …поразительно…, – слова донестись до сознания Александра Ивановича, а затем его вновь накрыло какой-то белесой пеленой, из которой вдруг вынырнуло ещё молодое, веселое, пылающее лицо черноволосого человека с сияющими жемчугом зубами, надменное и одновременно с оттенком легкой, едва заметной грусти. Именно таким впервые увидел Кутайсов вблизи Иоахима Мюрата, короля неаполитанского, командира кавалерии Великой Армии.

Позади французского маршала колыхался уже знакомый силуэт со смешными опущенными усами: адъютант де Кроссье был, конечно, здесь же, посреди этого всего тумана, который стоял перед глазами раненого графа. А Мюрат сам придвинул себе старый скрипучий стул, присел у изголовья кровати Кутайсова, звякнув щегольскими шпорами, и, достав флягу, естественно наполненную до горлышка превосходным коньяком, протянул ее шевалье. Тот, склонившись над русским, осторожно влил несколько глотков в его разбитый рот, а затем, придвинув пару мутных граненых стаканов, разлил по ним ароматный напиток для себя и своего начальника. Маршал и офицер еще не успели осушить свои порции, как их пленник вдруг резко приподнялся: крепкий, божественный и благородный вкус почти моментально прояснил его сознание, унял пульсирующую боль в голове и груди, и дух вновь вернулся в это, казавшееся уже совсем безжизненным, тело. Мюрат с любопытством смотрел на раненого, допивая свой коньяк, затем начал быстро, почти не останавливаясь, кидать ему вопросы:

– Кто вы, генерал, как вы себя сейчас чувствуете, помните ли момент ранения и все, что было после оного? Мой лекарь говорит, это невероятно, что вы ещё живы после таких ужасных ран…, генерал, вы… вы меня понимаете?

Маршал остановился, сообразив, что его быстрый гасконский выговор, возможно, не воспринимается раненым. Затем, вновь хлебнув из своего стакана, он повторил вопросы более медленно и четко, пристально смотря на Кутайсова.

– Я плохо все помню, господин маршал…! – опираясь на локти и с трудом произнося слова, отвечал Александр Иванович. – На поле при Бородино я вёл полк в атаку на занятую вами батарею в центре позиции нашей, далее свет и тишина…, при Эйлау я уже имел честь лицезреть вашу светлость, а более ничего сказать Вам не имею, ибо смысла в том не вижу, и, будучи у вас в плену, разглашать что- либо не могу…, голова у меня болит очень сильно…, и сердце....

Мюрат сверлил его взглядом, казалось, вся напыщенность и высокомерие сошли с его красивого лица, он был удивлён и… смущён – этот уже давно обреченный и почти мертвый, искалеченный и израненный русский вдруг показался ему живее, чем он сам!

Де Кроссье подвинулся ближе к кровати. Он выглядел будто постаревшим на несколько лет за эти два дня, прошедших с их последней встречи, заросшее щетиной, ранее моложавое лицо, вдруг осунулось, молодцеватые усы обвисли, в глазах стояли тоска и страх. Он повернулся вопросительно к Мюрату и тот кивнул ему, дозволяя говорить.

–Ге…, генерал, – слегка запинаясь, начал шевалье.– Вам, конечно, не ведомо, но это я стрелял в вас тогда ночью, в Смольенске, и уж не знаю почему, бог ли, дьявол, или какая другая сила сохранила вам жизнь тогда. Вам, также как и мне, ведом глас грядущего, но сейчас я в большом недоумении и смущении, в коем давно уже не прибывал. Ещё пару суток тому назад сей глас уверенно пророчил победу Франции в войне, почетный мир и возвращение наших войск на родину, но все изменилось с момента, как вы пришли в себя, и это меня изумляет, ибо вижу я теперь сцены нашего поражения и бегства, гибель Великой армии в снегах, и только об этом сейчас все помыслы мои! Генерал, вы же тоже слышите глас! Прошу, умоляю вас сказать, о чем он вам вещает?

Кутайсов не слушал уже последних вопросов. Как бы предвидя их заранее, он уже давно обдумывал свой ответ, понимая, как много сейчас от него зависит. Памятуя слова Берестова, он хотел ответить максимально осторожно, дабы не позволить своим врагам сделать что-либо, то, что может вновь все изменить. Но тут на него опять навалилась боль, голова закружилась, в горле появился противный привкус крови, он захрипел и начал тяжело валиться на бок, пока де Кроссье не подхватил его. Глоток крепкого коньяка в очередной раз привёл его в чувство, прояснил голову, и Александр Иванович откинулся назад, на белую подушку. Маршал Франции укоризненно покачал головой и начал было подниматься, чтобы уйти, но тут раненный повёл здоровой рукой, делая ему знак обождать.

–Господа,– начал Кутайсов ослабевшим, но твёрдым голосом, как обычно на своем безупречном французском. – У меня был знакомый офицер. Он доблестно пал, сражаясь с вами под Смоленском. Он долго изучал, эм…, природу этого явления, которое известно человечеству на протяжении всей его истории. Он даже оставил в нескольких тайных местах клады, содержащие послания тем, кто услышит сей глас в будущем, с объяснениями, дабы они не знали страха и следовали ему, а как доказательство давности, вместе с запиской помещал мёд и ладан, кои могут долго храниться в земле. А суть его исканий в следующем: глас слышат те, кто может что-то изменить, но не блюдя его повеления или идя против них, а следуя только своему сердцу и разуму. А всего более таковых людей в России, ибо только они способны на великую жертвенность не во имя собственной цели, но ради своей родной земли. А посему, господа, эта война обречена с самого ее начала. Вспомните, сколько раз мы были на волоске, когда монголы были в Киеве, а поляки в Москве, когда на нас шли немцы и шведы, и чем сие заканчивалось. А сейчас – в Москве вы, но, поверьте мне, это ненадолго. Шевалье, вам, наверное, известно, что умирающий слышит глас наиболее часто и отчетливо – так знайте, я слышу его постоянно сейчас....

Голос его затих, ослабленный напряжением сил, Кутайсов хрипло поперхнулся, дернулся, и, в бессилии упав на подушки, тихо застонал. Но когда оба француза нагнулись над ним, он еле слышно, но по-прежнему твёрдо молвил:

– Ваш великий император уже не сможет победить нас! Отсюда, из Москвы, начнётся крушение его империи. Да будет так, это уже не изменить никому из живущих!

Он вновь потерял сознание, и не видел, в каком смятении покидали его Мюрат и де Кроссье. Но, как и расположившиеся уже на квартирах кавалеристы, так и старуха Юлия Алексеевна, хозяйка дома, с удивлением и страхом наблюдали, что храбрейший из воинов Франции, медленно и опустошенно вышел во двор в сопровождении своего удивительно осунувшегося адъютанта. Будто бы не видя никого перед собой, они машинально вскочили на своих коней, и, не говоря более ни слова, удалились, сопровождаемые всей своей блестящей свитой, ожидавшей их в загаженном дворе.