Почтальон vs Редактор

Де Кроссье помчался к деревеньке у речки, стук лошадиных копыт поднимал встреченные на пути отдыхавшие биваки. Растолкав часовых на входе и ворвавшись в палатку маршала, он, к своему удивлению, увидел, что Мюрат не спит, а уже поднялся и сидит на стульчике у зеркала, а рядом суетиться его придворный цирюльник. Увидев своего адъютанта, мокрого от скачки, с выпученными глазами влетевшего в помещение, маршал резко вскочил на стуле и случайно даже порезал шею о лезвие брадобрея.

– Дьявол вас забери, де Кроссье! – громогласно заорал он. – Что это за…? – и выдал длинное гасконское ругательство.

– Ваша светлость, русские сегодня нас атакуют!

– Черт, какие русские, они сидят в лагере, только их офицеры ездят в гости к нашим аванпостам. Или…? У вас опять пророчество?

– Да! Скорее! Поднимайте лагерь! Вот! – буквально простонал адъютант, кинул изумленному Мюрату доставленные из Москвы бумаги и выскочил из палатки: только что новая мысль вонзилась ему в голову, он осознал, русские вот-вот нападут на их левый фланг, войска которого стояли в сильном отдалении, у самого леса.

Вновь взлетев на коня, он напоследок, дабы пробудить спящий лагерь, сделал залп одновременно из двух своих пистолетов, резко и громко, а затем, отбросив их на землю, понёсся сквозь уже распускавшийся рассвет вдоль реки, к опушке. Но он так и не успел, его бешеная скачка оказалась бесполезна. Уже промчавшись менее полу лье, он с ужасом услышал орудийные залпы, яростная пальба доносилась как раз с левого фланга, впереди него. Проехав чуть дальше он взлетел на небольшой холм, и оттуда вдруг открылось зрелище бегущих солдат и преследовавших их по пятам со свистом и улюлюканьем русских казаков. Везде летели ядра, от лесной опушки стелился белый дым от орудий, там же виднелись зеленые ряды наступавших русских батальонов. Он не успел! Мысль о скором неизбежном конце запульсировала в его голове, выбивая все другое. Он ещё попытался остановить нескольких паникующих гренадёров, развернуть их и заставить сопротивляться, но вдруг сам оказался в гуще атакующей русской кавалерии. Машинально лошадь понесла его обратно, а он рубил направо и налево саблей, грозно крича, пока казацкая пика с хрустом не вонзилась ему между лопаток....

– Ваше высокопревосходительство, деревня и мост заняты, частей неприятеля поблизости не обнаружено! – командир егерей его дивизии, полковник Воейков, вытянулся перед Милорадовичем. Тот смотрел на него своим орлиным взором с искренним, почти детским удовольствием, оттого как споро и быстро его солдаты делали своё дело: перед мостом, в ста аршинах, уже была расставлена цепь стрелков, а в небольшой ложбине, прямо рядом с дорогой, выкатили батарею из семи пушек, направив их по секторам в сторону неприятеля. Полковник вдруг сказал:

– Там, у деревни, нашли офицера французского, поражён смертельно, но еще в сознании, стонет, зовёт какого-нибудь генерала. Что делать с ним?

Неверовского как будто пронзила мысль и, опережая всех, он ответил, обращаясь к командующему:

– Михаил Андреевич, я бы съездил, посмотрел, если дозволите!

– Сделайте любезность, Дмитрий Петрович, – отвечал Милорадович. А я, пожалуй, в штаб доеду, доложу главнокомандующему о сегодняшней виктории!

Егерский полковник повел Неверовского правее, в обход деревни. В уже пожухлой траве, то тут, то там, виднелись куски оружия, борозды от долетевших ядер, чуть дальше лежало несколько тел и бродили оставленные лошади.

– Мы коня увидели, на нем всадник лежал, как стали ловить его, он и свалился, а конь красавец, и офицер видно высокий, мундир с иголочки, не иначе как эскадронный командир али адъютант, – объяснял полковник Неверовскому. – Он копьем в спину ранен, глубоко вошло, насквозь. Где-то здесь был, ежели ещё не кончился, – и он, поведя взглядом, указал генералу на что-то, белевшее возле зарослей невысокого кустарника.

Дмитрий Петрович как будто предчувствовал, кого он сейчас увидит, и сразу узнал французского офицера. Де Кроссье лежал на боку, бледный и грязный, мундир залит кровью, острие пики торчало у него из груди чуть ниже горла, он не стонал, но хрипло и часто дышал. Неверовский видел такие ранения и по опыту знал, что жить несчастному оставалось менее часа. Француз, услышав приближающиеся к нему шаги, поднял голову, и, посмотрев на генерала полными страдания глазами, молча несколько раз поднёс кончики пальцев к губам. Неверовский присел на траву рядом, открыл свою походную флягу и приставил горлышко ко рту де Кроссье, тот жадно выпил несколько глотков, но затем поперхнулся, дёрнувшись, кровь пошла у него изо рта, пузырясь, но, собрав последние силы, шевалье прохрипел:

– …Генерал, мы проиграли эту войну, я…, отчетливо… слышу это сейчас.

– Вы сражаетесь благородно и храбро, но мы защищаем свою землю! – ответил Неверовский, и взглянул французу прямо в глаза. – Я помню вас, полковник, и я знаю, что вы слышите. Вы предвидели заранее о сегодняшнем вашем поражении, так ведь?

Де Кроссье закрыл глаза, ничего не ответив. Но затем, когда он вновь взглянул на русского, в его взоре не было той муки и боли, Неверовский увидел там теперь спокойствие и… какую-то покорность, понимание неизбежности и прощание.

–…Ген…, генерал, послушайте меня. Ведь…, никогда нельзя сказать, как повернутся события, и даже посланники грядущего не способны…, не могут этого сделать. Знаете, генерал, я давно…, почти пятнадцать лет уже…, слышу этот глас…, и всегда я передавал его пророчества другим: …своему генералу, …своему императору, …своему маршалу, тем, кто, как я думал, вершит историю. И на пути своём я встречал других посланников, таких же, как и я сам. Да, генерал, то были…, все…, разные люди, офицеры, чиновники, даже был один прусский поэт…, но все они....

Раненый захрипел и закашлялся, Неверовский взял его за руку, приложил ещё раз флягу к сухому рту. Де Кроссье слабел, пульс почти не прощупывался, темная кровь толчками выходила из раны в груди, оставалось всего несколько минут. Шевалье сжал руку русскому, заговорил быстрее, хрипя, Неверовский с трудом разбирал французские слова:

– Послу…шайте, вы, русские, посланники, совсем другие, отличаются…, от нас. Мы только…, говорим сильным…, что слышим, что им надо делать. А вы же пытаетесь сами что-то изменить, вы же сами…, действуете. Я видел вас с тем…, генералом, в Смольенске, это я пытался тогда убить его и мне не повезло. Но он погиб, я видел, а теперь будет ваш черёд. Вы – сейчас уже посланник, глас придёт к вам. И пока вы обращаете сами эти пророчества в ремесло, ваш народ непобедим! Я только что это понял, мне страшно сознавать это, но наш император должен…, узнать…, и уходить отсюда, из этой страны!

Гримаса боли отразилась на его лице, и он простонал:

– Все…, прощайте, генерал, дайте мне вашу руку!

Пьер де Кроссье в последнем усилии сжал пальцы Дмитрия Неверовского. Он мог бы ещё рассказать этому русскому про виденную им гибель Кутайсова, про других посланников, которых он знал. Он мог бы поведать про весь свой боевой путь и служение гласу грядущего, но вдруг отчетливо понял, что его время закончилось. Он в последний раз закрыл глаза и увидел небо, края которого расступились, как будто принимая его к себе.

Потрясённый, Неверовский своей рукой ещё раз провёл мертвому по векам, закрывая их навсегда. На душе было пусто, хотя и спокойно. Идеи уже начали приходить в голову как будто откуда-то извне, главной из них была полная уверенность в том, что Наполеон уже сегодня будет выходить из Москвы. Он вдруг почувствовал что-то у себя в боковом кармане мундира, опустил руку и нащупал кусочек металла, показавшийся ему вначале удивительно тёплым. Достав перстень Кутайсова, он медленно надел его себе на указательный палец, ещё раз глянул на застывшее тело де Кроссье, и, подозвав своего полковника, медленно поехал с ним обратно, к своим полкам....

Эпилог

30 г. нашей эры

Овцы протяжно блеяли и не хотели идти вперёд под палящим солнцем полудня, даже понукаемые и нещадно околачиваемые по сочным бокам тонкой тростью пастуха. Жара была нестерпимая, и юный черноокий мальчишка гнал отару к мутной речке, желая поскорее облегчить страдания животных. По пути, справа от пыльной разбитой дороги, построенной легионерами лет двадцать назад, двое обнаженных по пояс, загоревших на солнце и измазанных в грязи людей, весело стуча топорами, обрубали брёвна для постройки небольшой хижины. Небогатый торговец заплатил им 25 динариев за работу, которой они занимались уже дней десять. Младший из плотников, худой мужчина лет тридцати, смуглый, длинноволосый, с небольшой бородкой и усталыми, но глубокими грустными глазами, выпрямился от своего бревна и, вытирая рукой катящийся по лицу пот, спокойно и почти безразлично посмотрел на мальчика. В этот самый момент стоящее в зените светило, казалось, сверкнуло ещё сильнее, и  человек слегка пошатнулся, поднеся свободную ладонь с узловатыми натруженными пальцами к затылку. Плотник чуть наклонился вперёд, казалось, к чему-то прислушался. Овцы, работа, пастух, зной исчезли из его сознания, время вокруг остановилось. Он теперь слышал только убедительный, тихий голос, вещающий ему простые человеческие истины.

Ему говорил…, да не важно, кто. Бог, Яхве, Йегова, создатель – главное, тот, кого он почитал. И это почитание он должен теперь был передать, казалось, всему миру. Он вдруг осознал, что если он сделает, как его просят, вся история людей, все их будущее, уже никогда не будут прежними. Глас грядущего стал для плотника дорогой, той дорогой, по которой он хотел идти и вести за собой всех, кто его окружает.

Он любил их всех теперь. Вся его прежняя жизнь, лишения, нужда, бедность, тяжелая работа, уже казались чем-то незначительно далеким. Глас вещал ему про его новое предназначение и рисовал в воображении цветные яркие картины. Он учился любви: к ближнему, к богу, к самому себе! Он вдруг понял, как можно сохранить эту любовь в своём сердце и как передать ее другим.

В своем воображении он ясно увидел пологий холм на окраине небольшого города, много людей, сидящих, стоящих и полулежавших на раскалённых камнях и в пыли, тем не менее, внимательно и даже благоговейно слушающих то, что он им говорит.

Потом он увидел сад с поникшими в ночной тиши оливковыми деревьями, себя среди молодых людей у костра, услышал топот ног приближавшихся римских солдат, короткую схватку и…, затем вновь увидел себя: избитым, искалеченным, истекающим кровью, бредущим в толпе соглядатаев по улице, согнувшимся от боли, жажды и тяжести лежащего на спине перекрестия из двух грубо обтёсанных (он сам бы никогда не допустил такую работу) кедровых брёвен. Но он не изгнал это чувство из сердца даже когда его, уже полумертвого, водрузили на крест, казня по обычаям пришедших в его страну завоевателей, а та любовь, которую он выдохнул из себя перед последним вздохом, казалось, на мгновение окутала весь мир.

Но потом плотник увидел, что люди, пользуясь его именем, попрали эту любовь. Он видел, как непонятные правители под его изображением, роскошно одетые в сверкающее золото и блистающие камни, провозглашают от его имени завоевательные походы и войны, как льется реками человеческая кровь, как воины убивают друг друга неведомым ему оружием, как рубят головы и отрезают груди женщинам, как кидают в огонь плачущих детей, как сотни городов и десятки государств уничтожаются, возрождаются и вновь уничтожаются, и все якобы ради служения его слову. Он видел как одни люди сказочно обогащались, пользуясь трудом тысяч других людей, как вырубались леса, истощались и уничтожались плодородные долины, высыхали озера и реки, а на их месте ставились колоссальные каменные столбы разных форм и расцветок, ради жизни в которых те же люди были готовы лгать, воровать, убивать, и, подставляя его имя, называть себя последователями его слова и учения. Как, на протяжении веков, они вырывали из недр земли полезные им металлы и топливо, как создавали из них средства и устройства, позволяющие обрекать других на гибель. Он увидел диковинные железные башни в воздухе и на воде, вихри огня, невероятные облака дыма и пыли, напомнившие ему песчаные бури в давно исхоженной им вдоль и поперёк пустыне – но эти бури сметали на своем пути города и поглощали жизни целых народов! Он видел страшные болезни, заражающие огромные страны и территории, увидел больных и здоровых страждущих, искавших спасения в стенах храмах – под картинами с лицом, его лицом! В его сознании промелькнула череда разных лже-пророков, которые проповедовали якобы от его имени, стремясь при этом только к личной наживе, обрекая всех своих последователей на нищету и гибель. И он ещё много чего увидел: весь ужас человеческой истории за несколько тысячелетий после него пролетел в его воспалённом мозгу, а он, простой плотник Иешуа, был как будто вдохновителем этой истории, ее центральной фигурой.

Он не видел и не знал только одного – чем все это закончилось? Сознанием, позывом своей души, всем опытом своей скитальческой жизни он понимал, что это не может продлиться вечно, что человечество, которое он только  что неизвестно по чьему наитию увидел, которое много веков будет разрушать само себя, в конечном итоге обречено на неизбежную гибель, полное и безусловное уничтожение. Но именно этот момент как будто расплывался, закрытый белесым туманом, как будто говоря ему, что неопределенность это ещё не конец, что из точки, где он находится сейчас, туда ведёт бесчисленное множество путей, что он, как и многие другие, подобные ему, ещё смогут все изменить.

Плотник тяжело вздохнул, оставил свой топор, и, не слыша удивленных окриков товарища, медленно пошёл вслед за отарой в сторону грязно-серой, окружённой по берегам склонившимися ивами речки. Там, прямо в воде, стоял, опершись на деревянный треснутый посох, длинноволосый и бородатый мужчина дикого вида, одетый в грязную и мокрую накидку из верблюжьей шерсти. Перед ним, погрузившись в воду почти до пояса, склонилось несколько мужчин и две женщины, он им отрывисто и даже торжественно что-то им объяснял, время от времени прикладывая руку прямо к их волосам и опуская таким образом в волны по самый подбородок. При этом человек как-то смешно поднимал глаза в небо и потрясал своим посохом, навершие которого было украшено большим полупрозрачным камнем кораллово-красного цвета, сохраняя при этом отрешенное выражение волосатого лица. Но когда плотник приблизился, неизвестный проповедник вдруг неожиданно выпрямился, опустил в воду свою суковатую палку, и, опершись на неё, словно впечатал во вновь пришедшего взгляд, полный одновременно удивления, поклонения и…, покорности.

Иешуа уверенным шагом ступил в илистую воду, светло-коричневую от намытого с берегов песка. Она показалась ему удивительно холодной, видно у самого берега, разрывая древнее русло, били ключи, даруя прохладу даже самому жаркому дню. Подойдя к группе людей он, присев, склонился перед проповедником, вода скрыла его почти по грудь, концы длинных волос чуть намокли.

– Ты следуешь за мной, но будешь далеко впереди меня! – тяжелым, отрывистым басом сказал ему этот человек. – Моё время прошло, приходит твоё. Я долго искал тебя, но я знал, что мой путь не будет напрасен. Что ты теперь хочешь? Тебе же ведомо все, что ведомо мне, и гораздо больше!

– Нам обоим сейчас надлежит исполнить свою правду! Посему делай, что должен, ибо наше грядущее есть не прямая дорога по земле, а тернистый путь в небеса! – ответил Иешуа, и протянул руку к проповеднику, ожидая свершения его обряда.

Красный камень, венчавший посох, ярко сверкнул в падавших с неба лучах.