Читать книгу: «Человек из кафе «Кранцлер»», страница 2

4

Стрелки часов Mofem показывали 8:00. При малейшем повороте головы в затылке Андреаса раздавался грохот, как от столкновения тектонических плит при землетрясении. Ему следовало бы вести себя разумнее. Конечно, он не был алкоголиком. И все же спортивные состязания, которые он освещал, слишком часто по вечерам приводили его в пивную или в бар гостиницы, где останавливались журналисты. Неужели он провалялся четыре часа, размышляя о своей жизни? Да нет, наверное, временами он все-таки проваливался в краткий сон. Всем страдающим бессонницей знаком этот феномен: когда начинает брезжить утро и ночные страхи бледнеют, для отчаявшегося страдальца наступает странный период «ложного сна». Фазы бодрствования, когда в сознании продолжают тесниться мрачные и даже нелепые мысли вперемежку с надеждой «спасти» хотя бы остаток ночи, сменяются частыми, но непродолжительными периодами полузабвения, стирающими самое понятие времени. Вдруг Андреас сообразил, что впереди у него целый день полной свободы. Он собирался вернуться в Берлин только завтра, позволив себе немного насладиться красотой и покоем Баварских Альп.

Он встал с постели. Ноги плохо держали его; голова слегка кружилась. «Больше никогда не буду мешать пиво с виски», – вздохнул он про себя. Натянул халат, налил стакан воды и проглотил две таблетки аспирина. Подошел к большому панорамному окну, отдернул шторы, поднял рольставни и толкнул створки навстречу новому дню. Ельник, покрывающий склон горы, тонул под снегом. Взгляда на пейзаж и глотка холодного сухого воздуха хватило, чтобы избавиться от миазмов, отравлявших мозг. Он почувствовал себя лучше. Почти нормально. Снял трубку телефона и заказал завтрак. Четверть часа спустя коридорный принес ему аппетитного вида поднос: крепкий, как любил Андреас, черный кофе и полную корзинку разнообразных булочек. Когда он покончил с завтраком – на самом деле он выпил весь кофе и не притронулся к булочкам, – стрелки часов почти добрались до 9:00. Боль в голове утихала. Он решил, что примет душ и побреется позже, а сейчас надо поскорее записать сон, заставивший его проснуться в холодном поту, пока память о нем не выветрилась окончательно. Сон – летучая субстанция, чем-то похожая на духи, и если хочешь сохранить его аромат, следует как можно раньше поместить его в подходящий флакон. У себя дома в Берлине он нередко вскакивал среди ночи и спешил к письменному столу, чтобы успеть перенести на бумагу содержание разбудившего его кошмара. Эти заметки он писал в том же сжатом и отчасти парадоксальном стиле, благодаря которому читатель сразу узнавал его спортивные репортажи и который как нельзя лучше подходил для изложения сути его бредовых сновидений.

«Человек из кафе „Кранцлер“» – вместо заголовка набросал он. Сосредоточился, вспоминая все подробности приснившейся истории. Поначалу она показалась ему просто-напросто нелепой. Он задумался, пытаясь найти объяснение привидевшимся образам. Как истолковать сон? Обязательно ли искать в нем логику? Какие в нем скрытые смыслы? Подавленные желания? Вытесненные страхи? Зашифрованные предостережения? Все это явно требовало более глубокого анализа.

Пока же Андреас пришел к выводу, что этот сон – символическое воплощение его переживаний последних месяцев, того постоянного раздрая, из-за которого у него то и дело возникало ощущение, что он предает собственную страну и превращается в «германофоба», одновременно мучась сознанием вины. Сформулировав эту идею в самых общих чертах, он задался другим вопросом. Что означает присутствие в сновидении человека, в котором он узнал себя? Не служит ли оно признаком начинающегося раздвоения личности? Тревожный симптом. Еще один заслуживающий внимания элемент ночного «происшествия» – роль его тестя и тещи. Впрочем, как раз это его не удивило. Родители жены так никогда и не приняли Андреаса как достойного члена семьи. Да, он сделал успешную карьеру спортивного журналиста, но для них – представителей крупной буржуазии из Восточной Пруссии, землевладельцев и обладателей высоких военных чинов – всегда оставался чужаком. Больше всего на свете они ценили порядок и респектабельность. Андреас в их глазах был кем-то вроде шута горохового, неудавшегося писаки, понятия не имеющего о настоящих приличиях. Журналист, что с него взять?

Он предположил, что во сне оказался в кафе «Кранцлер» не случайно. Он всегда любил это заведение. Курительная комната, терраса, удобные кресла, изысканный декор – все это олицетворяло осуждаемые нацистами радости жизни, гедонизм в духе 1920-х и Веймарской республики.

В вырубленных липах на Унтер-ден-Линден он видел дурной знак. В германской мифологии липа всегда служила символом самой жизни, ее преемственности, красоты мира и справедливости. Это священное дерево с листьями в форме сердечек и цветами с медовым ароматом было атрибутом Фрейи – богини любви, в том числе любви к ближнему. Но не слишком ли далеко он зашел в своих попытках истолковать сон? Англосаксы, с которыми он много общался в последние дни, наверняка сочли бы, что это уже too much¹⁰. Он всегда питал излишнюю склонность к сложным аналитическим схемам, в чем его постоянно упрекала Магдалена, во всем предпочитавшая простоту и прямолинейность.

В газете ни для кого не был секретом его интерес к психоанализу и толкованию сновидений, как и увлечение философией, музыкой и живописью. Среди коллег – спортивных репортеров, которые с долей уважительной иронии прозвали его Ницше, он пользовался репутацией «умника». И в самом деле, в молодости Андреас учился на факультете гуманитарных наук и надеялся стать преподавателем философии, пока не понял, что его подлинное призвание – это спорт.

Размышления о собственном Doppelgänger¹¹, шагающем по изуродованной улице, заставили его вспомнить одну из самых известных композиций из песенного цикла Франца Шуберта – Der Lindenbaum¹². Ему нравился разительный контраст между лиризмом первой строфы, проникнутой ностальгией по простой, но счастливой жизни в родном краю, и мрачным драматизмом третьей, выдающим глубокое отчаяние одинокого путника, бредущего неведомо куда. В своем фортепианном сочинении для вокала Шуберт сумел с поразительной точностью передать всю гамму этих противоречивых чувств.

Андреас отложил перо. Теперь, когда он все записал, он точно не забудет свой сон. Он поднялся из-за стола и направился к стоящему напротив внушительному шкафу из состаренной древесины в баварском стиле. Натянул прямо на пижамную куртку шерстяной свитер, влез в пальто, подняв повыше воротник, надел шляпу и перчатки и вышел на балкон, с которого открывался вид на спускающийся ниже заснеженный холм. Андреас с удовольствием подставил лицо порыву холодного ветра. Ни звука, даже со стороны лыжной станции. Ни малейшего движения. Посреди этого ледяного покоя у него возникло ощущение, будто он – единственное живое существо на планете в первый день творения. Еще через несколько минут он с радостью понял, что от похмелья не осталось и следа. Обруч, туго стягивавший черепную коробку, чудесным образом разомкнулся и исчез. Нет, холод определенно шел ему на пользу. Все тело наполнилось энергией, в голове просветлело.

Он никогда не был мерзляком. Зимой коллеги по редакции опасались заходить к нему в кабинет и делали это только по крайней необходимости. Не потому, что боялись его начальственного гнева или приступов дурного настроения, а потому, что им казалось, что при такой низкой температуре нормальный человек попросту не выживет. Но Андреас любил работать над статьями в обстановке холодной ясности и никогда, даже в самые суровые морозы, не включал в комнате печку.

5

Андреас долго стоял, опершись на балюстраду балкона, не в силах оторваться от созерцания пейзажа. Он скользил взглядом по вершинам гор, над которыми, понемногу разгоняя утренний туман, вставало еще бледное солнце. В голове бродили бессвязные мысли…

На миг в памяти всплыло лицо Сюзанны Розенберг – американской журналистки, с которой он накануне вечером танцевал в баре «Гранд-отеля». Ему вдруг почудилось, что он чувствует аромат ее духов – или что-то еще, трудно определимое, словно она где-то рядом. Кстати, где она остановилась? В Гармише или в Партенкирхене? Он ведь даже не спросил ее об этом. Вот что значит выпить лишнего. Впрочем, какая разница? По сути, они были едва знакомы, да оно и к лучшему – у него сейчас и без того достаточно сложностей. И вообще, думать надо о другом, например о спортивных соревнованиях, ради которых он сюда приехал. Не без труда, но ему удалось изгнать из сознания ее образ, почему-то вызывавший у него легкое, но приятное беспокойство.

Проведенные здесь восхитительные дни разительно отличались от его мучительных ночей и всей берлинской жизни, в целом довольно заурядной, несмотря на занятия журналистикой. Рассеянно глядя перед собой, он думал о том, как ему повезло попасть на эту четвертую зимнюю Олимпиаду. Спортивный репортер, он стал свидетелем незабываемых событий и автором многих статей. По вечерам он диктовал их по телефону секретарю редакции: рассказывал о ежедневных соревнованиях и их победителях, делился завтрашней программой, позволял себе сделать один-два прогноза и обязательно добавлял какую-нибудь занятную историю или едкий комментарий, благодаря чему материал начинать играть новыми красками.

Особенно впечатляющей была церемония открытия Игр, состоявшаяся шестого февраля. В тот день разразилась настоящая снежная буря, и делегации двадцати восьми стран-участниц торжественно прошествовали по олимпийскому стадиону, на одной из трибун которого находился Гитлер. Зрители разразились приветственными криками, и фюрер объявил о наступлении олимпийского года и открытии зимних Игр, после чего хор в сопровождении духового оркестра исполнил «Олимпийский гимн» Рихарда Штрауса.

Немецкие спортсмены показали себя с наилучшей стороны и заняли второе место по числу завоеванных медалей. Для страны, еще несколько лет назад стоявшей на краю гибели, это было выдающееся достижение.

Тем не менее симпатии Андреаса были на стороне норвежцев. Он был буквально сражен блистательной Соней Хени, ее хрупкой женственностью и актерским талантом. В последнюю субботу Игр «Фея льда», как называла ее публика, покорила своей легкостью и изяществом весь заполненный до отказа ледовый дворец и в двадцать четыре года выиграла свою третью золотую медаль.

Несмотря на сильный снегопад в день открытия и проливной дождь во время состязаний по бобслею с экипажами-четверками, соревнования по большей части прошли в отличных условиях. На Играх и правда царила прекрасная атмосфера, и у Андреаса порой мелькала мысль: может, все дело в синеве ясного неба, мощеных улочках и разноцветных домиках Партенкирхена?

Конечно, без трений не обошлось. В частности, всем, кроме немецких фотографов, власти запретили делать любые снимки. Но ни одного крупного скандала, способного испортить праздник, не случилось. Андреасу не нравились флаги со свастикой, развевавшиеся над олимпийскими сооружениями, но он понимал, что от них все равно никуда не денешься. Рейху не терпелось явить всему миру свою вновь обретенную мощь, а в роли главного организатора Игр выступал не кто иной, как министр пропаганды Йозеф Геббельс.

Правительство, и это следовало признать, приложило немало усилий, ублажая МОК и представителей крупнейших стран, в том числе США, чтобы Олимпиада состоялась. Например, владельцы местных отелей, ресторанов и магазинов получили приказ снять на время проведения Игр вывески «Собакам и евреям вход воспрещен».

Хоккеисту Руди Баллю, гениальному правому нападающему ростом метр шестьдесят три, позволили снова стать капитаном немецкой сборной, хотя в последние годы он подвергался постоянным нападкам как «космополит семитского происхождения». Многие иностранные комментаторы моментально заподозрили в этом хитроумный маневр и предположили, что власти либо подкупили спортсмена, либо обманули его, надеясь превратить в витрину и снять с себя обвинения в антисемитизме. И все же обойти молчанием этот факт было нельзя.

Не только достойные спортивные результаты и четкая организация, но и определенный прагматизм и даже доля патриотизма заставляли Андреаса признать, что Игры удались. Нацисты постарались на славу и сумели произвести на зарубежных гостей мощное впечатление.

Тем не менее была одна деталь, приводившая Андреаса в сильное смущение.

В сущности, мелочь. Просто жест.

На всех мероприятиях, на каждом соревновании немцы – обычные болельщики, почетные гости или журналисты – все как один вставали с мест и вскидывали руку в нацистском салюте. Это повторялось многократно, изо дня в день. Так они выражали свою радость и гордость: после долгих лет страданий, унижения и бед рейх снова превратился в державу, удостоенную чести принимать у себя спортсменов всего мира. Разумеется, иностранцы в этом ритуале не участвовали. Андреас, который обычно прохладно относился к подобного рода демонстрациям, особенно к подчеркнуто показным проявлениям верности нацизму, поступал так же, как соотечественники, и по несколько раз в день вытягивал вперед и вверх правую руку. Он делал это почти машинально, не вкладывая в жест никакой внутренней убежденности, но…

Сегодня утром, когда он размышлял обо всем этом, его вдруг обожгла мысль, которую он старательно гнал от себя все последнее время: он стал нацистом.

«В Германии сейчас все – или почти все – национал-социалисты», – попытался он успокоить себя. Допустим, это так, ну и что? Разве это его оправдывает? Разве моральный закон подчиняется большинству? А что, если бы он воздержался от нацистского приветствия? Каковы были бы последствия? Что, если бы он ограничился одним салютом в день? Или, например, поднимал бы руку не так высоко и не так энергично? Что бы это изменило? Можно ли быть «чуть-чуть» нацистом, оставаясь приличным человеком? Какие существуют градации? Он не находил ответов на эти вопросы и с горечью признавался себе, что наверняка знает одно: в Гармиш-Партенкирхене он вел себя как трус.

Его затопило чувство стыда и вины, и вдруг ему открылся весь ужасный смысл привидевшегося ночью. Как он сразу не вспомнил, что в сновидении его двойник-бродяга без конца, словно заводная кукла, изображал нацистский салют? Это предупреждение, с тошнотворной ясностью понял он. Во сне собственное подсознание приперло его к стенке: до какого предела он готов дойти?

Согласен ли он превратиться в марионетку, в клоуна, корчащего из себя журналиста?

6

Андреас еще немного постоял на балконе, вперив взгляд в полупрозрачные облака, постепенно тающие над вершинами баварских гор. Потом машинально посмотрел на часы у себя на руке: оказалось, прошло почти двадцать минут. Восприятие времени – странная штука. Время не всегда течет с одинаковой скоростью. Порой оно резко переключает передачу и то несется вскачь, то ползет черепахой.

Если он просидит в номере еще немного, то придется отказаться от поездки на гору Шахен, где расположен дворец «сказочного короля» Людовика II Баварского. Но у Андреаса так редко выпадали дни, свободные от срочных обязательств… А что, если сегодня он просто побездельничает? Погуляет по городку? Может, случайно встретится с Сюзанной? Он вернулся в комнату и прилег на кровать.

Пора сказать себе честно: в сущности, он – то, что называется Mitl ä ufer¹³, баран, рядовой адепт нацизма. Но разве такие безвольные «попутчики» – не худшая разновидность национал-социалистов? А ведь в детстве и в юности он был смелым парнем…

Как же он докатился до такого?

Ему вспомнилась ссора с Магдаленой, вспыхнувшая между ними накануне его отъезда на Олимпиаду. Они обедали с включенным радио, и он позволил себе усомниться в разумности очередного решения правительства, касающегося чести немецкого народа и расовых законов. Его слова разозлили жену, и она воскликнула:

– Тебе ничего не нравится! Ты слишком много думаешь! Хватит уже все критиковать!

Его так и подмывало сказать ей в ответ: «Зато ты со всем готова согласиться! Как и все немцы! Конечно, это же так удобно – ничего вокруг себя не замечать».

Но вместо этого он после краткого молчания вяло и даже растерянно пробормотал:

– Разве ты не видишь, что происходит в стране?

Разумеется, Магдалена воспользовалась его замешательством как признаком слабости и поспешила развить успех.

Она начала отчитывать его, как ребенка.

Выпрямившись на стуле, она вцепилась руками в край стола и тоном, не терпящим возражений, провозгласила:

– Я в отличие от тебя прекрасно вижу, что у нас происходит! Открой глаза! У людей появилась работа, они снимают квартиры, покупают машины. Ездят в отпуск. Нацизм дал нам шанс! Он нас осчастливил – всех нас!

Она немного помолчала и, не сдержавшись, добавила:

– Ты невыносим! Не представляю, как можно до такой степени быть против своего народа!

Он сделал слабую попытку возразить:

– Да, Гитлер поднял наше благосостояние, но какой ценой?

Эта реплика окончательно вывела Магдалену из себя, и их спор принял совсем уж мерзкий оборот.

– Ради всего святого, Андреас, избавь меня от своих нравоучений! Или тебе не понравилась наша прошлогодняя поездка на Мадеру, которая обошлась нам в сущие гроши, а все благодаря «Силе через радость»¹⁴? А два года назад, когда мы провели неделю на озере Гарда? Посмотри: у нас большая квартира, хорошо обставленная гостиная, телефон, радиоприемник и много чего еще. И не ты ли заикался, что хочешь купить автомобиль?

– Разве в этом дело? Я много работаю, поэтому у нас есть все, о чем ты говоришь, – примирительно произнес он.

Лучше бы он этого не говорил!

– Вот именно! – взвилась она. – Если бы ты поменьше работал, может, сумел бы сделать мне ребенка!

Ее слова упали, словно нож гильотины. Андреас понял, что нет смысла продолжать разговор. Зачем? Чтобы в энный раз пытаться выяснить, кто из двоих виноват в том, что у них нет детей? Чье физическое – или психическое? – расстройство стало тому помехой? И кто от этого больше страдает?

Он предпочел поскорее переключить ее внимание на что-нибудь другое и спросил, как дела у ее родителей. Магдалена успокоилась, и они спокойно доели свой обед, обмениваясь банальностями. Жена молча приняла предложенный ей мир. Наверное, сообразила, что зашла в своих претензиях слишком далеко.

Единственное, что волновало Магду, – это возможность иметь красивых детей и воспитывать их в атмосфере благополучия и безопасности. Нацистский режим положил конец анархии и принес немецкому народу очевидное процветание. Она считала, что все это – целиком заслуга Адольфа Гитлера, и испытывала к нему искреннюю благодарность. Размышлять о последствиях ей хотелось меньше всего.

Она отказывалась замечать, что страна все глубже погружается в мрак и немоту. Какой мрак, какая немота? Все вокруг ликовали и радовались новизне – уличным парадам, флагам и вымпелам, духовым оркестрам, песням, ночным факельным шествиям и танцам на площадях, освещенных бумажными фонариками. Ее тяготило одно – отсутствие у них с Андреасом детей, но этого хватало, чтобы отравить ей жизнь.

Не лучше дело обстояло и в редакции. Неясное ощущение дискомфорта, давно смущавшее Андреаса, заметно усилилось: почти все его коллеги, от главного редактора до секретарей, не говоря уже о журналистах и фотокорреспондентах, ответственных за разные рубрики и подрубрики, в один голос поддерживали любую инициативу Адольфа Гитлера. Стоило ли продолжать терзаться сомнениями? Даже те из сотрудников, кто, подобно Андреасу, придерживался менее радикальных взглядов, следовали общей линии и никогда не высказывались против проводимой нацистами политики. Возглавлявший газету Ральф Беккер был старейшим членом нацистской партии, и выступать с заявлениями, хоть в какой-то мере враждебными режиму, для Андреаса означало не просто испортить с ним отношения, но и рисковать своей карьерой журналиста.

7

Андреас больше не находил утешения и в христианской вере с ее обрядами, когда-то служившей ему источником гордости и душевного спокойствия. Церковь, как католическая, так и протестантская, действовала в полном согласии с властями. Многие пасторы и священники во время службы призывали свою паству молиться за фюрера и его неустанный труд на благо родины, подчеркивая, как тот нуждается в поддержке народа, а главное – в Божьей помощи.

Разумеется, находились религиозные деятели, не желавшие обслуживать национал-социалистов. В своих проповедях они с одобрением упоминали имена несогласных с политикой государства и защищали евреев, цыган и представителей других национальных меньшинств, подвергаемых гонениям. Но эти люди выступали только от своего имени и не могли рассчитывать на то, что их позицию разделят высшие церковные иерархи. Рано или поздно кто-то из прихожан доносил на них в гестапо.

Купплеры посещали церковь Успения Богородицы неподалеку от Унтер-ден-Линден. С начала 1936 года приходский кюре Георг Хён на каждой литургии повторял, что Олимпийские игры станут ярким свидетельством национального возрождения.

– Нет, нет и еще раз нет! – брызжа слюной, вопил он в громкоговоритель. – Больше никто и никогда не поставит Германию на колени!

Он не стеснялся в выражениях. Страна оправилась после «позорного» Версальского мирного договора, положившего конец Великой войне, и теперь должна завладеть всем миром. Олимпийские медали лишь добавят красок этой впечатляющей картине, в каком-то смысле определят ее тональность. А политиканы и безродные космополиты, задумавшие погубить Германию, горько об этом пожалеют. Есть в мире высшая справедливость, и нашелся провидец, способный воплотить ее в жизнь. Хён не называл имен, но жег взглядом тех, кто сомневался в национал-социализме, придирался к мелочам и не спешил присоединиться к всеобщему порыву. Это не христиане, это фарисеи, негодовал он. И требовал, что они тоже приняли участие в созидании грядущего тысячелетнего рейха.

Андреас не понимал, как так вышло, что после прихода к власти Адольфа Гитлера смысл проповедей Хёна изменился до неузнаваемости. Даже голос священника, его интонации претерпели метаморфозу. Отныне он не говорил, а рявкал, словно командир штурмовиков, – даже когда сообщал нечто обыденное. Что с ним случилось? Складывалось впечатление, что теперь его Священным Писанием стала совсем другая книга, которую без конца цитировала и Магда, – «Майн кампф». В этом сочинении, написанном в тюрьме, куда Гитлер попал в 1923 году за попытку устроить в Мюнхене путч, будущий вождь нации представал новым мессией, победившим в споре с Иисусом и апостолом Павлом. Андреас чувствовал, что уже не так тверд в своей вере. В годы Веймарской республики Хён каждое воскресенье, словно трубадур, читал пастве главу из Нового Завета. Тогда тональность его речи была увещевающей, почти нежной. Когда под сводами церкви звучали из уст слуги Божьего слова святых апостолов, Андреаса охватывало волнение. Все его существо пронизывало, вызывая дрожь, ощущение прикосновения к сверхъестественному. Особенно его потрясал рассказ евангелиста Луки о казни Христа на Голгофе. «И когда пришли на место, называемое Лобное, – пишет он, – там распяли Его и злодеев, одного по правую, а другого по левую сторону». Воины, выступившие в роли палачей, «делили одежды Его, бросая жребий». И тогда Иисус, воздев очи к небесам, произнес: «Отче! прости им, ибо не знают, что делают»¹⁵.

До прихода к власти нацистов Андреас, слушая в церкви этот рассказ, каждый раз испытывал сердечный трепет. Христос воплощал для него мир, в котором худший из людей – тот, кто тебя предает, вонзает тебе нож в спину, сдирает с тебя одежду, чтобы присвоить ее себе или продать, – остается твоим братом. Он тоже способен любить, ему тоже знакомо страдание, он тоже встретит свой смертный час в непоправимом одиночестве.

Но теперь место Бога в церковном обряде занял фюрер. И, судя по всему, Магду этот фокус с подменой нисколько не смущал. Неужели это и есть Umbruch – «великий перелом»? Скорее уж чудовищная деградация. Германия медленно, но верно сползала в пропасть. Но чего стоила его проницательность, если, стоя на краю бездны, он был не в состоянии ответить на вызовы времени?

Eine Wetterfahne.

Вот кем он стал – подобно Хёну и большинству соотечественников. Флюгером. Послушно поворачивающимся в нужную сторону, едва подует ветер.

Чего он ждал все эти годы?