Безликий

– Возражаю! – Крикнул обвинитель. – На данном процессе мы рассматриваем не вину комара в том, что он хотел укусить покойного П., а в том, что он хотел его намеренно убить, что считаю очень важным. Нас всех кусали комары, но ведь каждого мы не судили за то, что они нас кусали, верно? Мы рассматриваем конкретное понятие – убийство. Инстинктивное желание комара укусить человека, чтобы напитаться кровью, – это данность, обусловленное его природой, но, разве не может комар инстинктивно желать убить человека? – Спросил обвинитель своего образного оппонента, который предположительно стоял напротив него. – Укус, как вы уже было замечено защитой, есть действие инстинктивное, но я полагаю, что укус мог быть еще намеренным и умышленным, но данный умысел – не умысел одного, а умысел всего рода.

От возмущения защитник вскочил на тонкие ноги. Он хотел произвести впечатление крайнего возмущения, но утонул по колено в перине. Защитник рычащим, отчеканивавший каждое слово голосом, крикнул, что умысел, относящийся ко всему роду, доказать невозможно, и, что любая попытка не будет увенчана успехом. Обвинитель с улыбкой принял выпад защитника и ответил, что в данном деле прямое и всеобъемлющее доказательство не так важно, как достижение справедливости, а справедливость может быть достигнута только при условии многогранного подхода к делу, и продолжил свою речь:

– Кто появился раньше человек или комар, то есть – кто больше существует на земле? Думаю, что вопрос труден, и на него ответить, скорее всего, невозможно, хотя антропологи, этнологи или биологи могли бы ответить на этот вопрос более рационально и системно, нежели чем мы. Зададим в таком случае себе другой вопрос: «Кто сильнее: комар или человек?». Конечно, человек намного сильнее комара. Мы столкнулись с тем, что называется неравенство, которое предложил нам мир. Человек во всех смыслах лучше комара, и человека это устраивает. На протяжении множества веков, человек убивал комаров огромным количеством и был безнаказан, потому что мир предполагает подобное неравенство. Разве будет человек судить самого себя за то, что не затрагивает его самого как отдельный род? А почему никто не подумал о том, что комар не согласен с таким порядком вещей. Тот, кто ущемлен в своих правах рано или поздно начинает бунтовать, и пытается достичь справедливости. Слабое всегда подчинено сильному, но слабое сегодня, может стать сильным завтра и свергнуть того, кто завтра окажется слабым; сильное возвышается над слабым, но слабому остается лишь выражать свое несогласие и бунтовать против такого положения вещей. Несколько часов назад случилось, казалось бы, невозможное – комар убил человека. Был ли умысел у комара? Я считаю, что умысел был, но повторюсь – умысел не частный, а общий – всего рода. На протяжении огромного отрезка времени комары терпели бесчинство, убийства и издевательства со стороны человека? Сколько было комаров, которые хотели бы отомстить? С течением времени, от одного комара к другому передавался инстинкт мести, инстинкт восстановление справедливости, который стал смыслом и сутью комариного рода. Поэтому я говорю, что умысел был. Умысел не одного, а множества, следовательно, наш обвиняемый виновен по той причине, что он является частью нашего мира. Да, вы заметите, что он не виноват в том, что он стал комаром, ведь он не выбирал себе такой участи быть подвластным своим инстинктам, но как он мог что-либо изменить в последующем, не обладая сознанием и разумом? Человек, которого мы поставили выше комара, может изменить свою участь; он обладает сознанием, и тягу к своим инстинктивным, природным желаниям, к коим среди прочих относится желание убивать себе подобных, человек подавляет лишь разумом. Поэтому существование комара обусловлено лишь существованием и ничем больше. Поэтому, говоря: «данность», мы вкладываем в него термин «умысел». Поэтому комар виновен.

Защитник был недоволен заявлением обвинителя; он начал прыгать от нетерпения и недовольства, что было смешным, поскольку он только глубже увязал в перине, как в болоте, и разноцветных подушках, которые наваливались на него сверху и сбоку, не давая обрести какую-либо точку опоры. Комар, который после замечания судья притих, снова начал судорожно и сильнее прежнего метаться по банке и издавать пронзительный писк. Обвинитель был доволен своей речью, он улыбался и поглаживал пышные усы, и, даже осмелился достать трубку и прикурить, хотя редко позволял себе подобную вольность и распущенность в зале суда. Оба участника со стороны защиты смотрелись удручающе и в сумме своих движений создавали нечто непоследовательное и похожее на совместное помешательство. Сладко пыхтя трубкой, обвинитель с наслаждением наблюдал, как защитник бесится, не в силах держать себя в руках и соблюдать спокойствие, которое было необходимо в суде, и, как комар под стать своему визави совершает причудливые амплитуды в банке, иногда ударяясь о стекло. Чтобы не упускать такой удачный момент, он решил завершить начатое, утвердить свое положение и сказанные им ранее слова показанием жены П., как единственной свидетельницей по этому делу. Жена П. умилялась от сладострастия и наслаждения, которое она испытывала, находясь в мягком и удобном кресле; ее лицо разбивалась судорогой и странной мимикой от переизбытка чувств, что могло показаться противоестественным и навязанным ей чем-то извне – чем-то иным, но никак не ощущением удобства кресла. Она не позволяла себе заснуть, потому что не хотела перестать ощущать, как по ее телу распространяется тепло и наслаждение. Находясь в полудреме, с полузакрытыми глазами, Жена П. тихонько стонала, и, когда ее потряс за плечо обвинитель, она замолкла и взглянула не него мутными глазами. Он сказал ей, что нужно дать показания, на что она утвердительно кивнула, и хриплым голосом спросила можно ли ей остаться в кресле. Обвинитель недовольно дал свое согласие, вытряс из трубки не до конца прогоревший табак в пепельницу и громким басом сообщил, что слово предоставляется свидетелю со стороны обвинения.

Жена П. неохотно оторвала свою спину от кресла и уселась таким образом, чтобы видеть защитника и комара, к которому она перестала испытывать негативные чувства и неожиданно прониклась состраданием и пониманием к его существу, хотя до процесса у нее было огромное желание прихлопнуть убийцу ее мужа. Ее больше не возмущали и не вводили в отчаяние мысли о том, что она осталась одна, и, что теперь ей придется вести все свои дела в одиночку, включая выплату кредиторам по денежным обязательствам; жена П. словно перенеслась в другой мир, в мир, где обращать внимание на подобные мелочи и всерьез беспокоиться о них считается дурным тоном и бесплодным занятием. Ее как внешнее, так и внутренние преображение с начала процесса было впечатляющим: кожа, которая была суховатой и жесткой сделалась гладкой и мягкой как самый нежный шелк; глаза, будучи красными от слез, выражавшие боль и страдание, стали свежими, чистыми, но в тоже время с них не сходила пелена сладострастия и наслаждения; тонкие, плотно сжатые губы теперь расслабились и приоткрылись, обнажая ряд белых передних зубов; горбатость и понурость, которая присутствовала в ее осанке, превратились в стойкость и подтянутость – расправленные плечи придавали жене П. свежий и бодрый вид. Откашляв несколько раз в ладонь, она начала говорить.

– Я со своим мужем, когда еще он был жив, очень страдали от комаров. Все было бы, конечно, иначе, если бы мы остались жить в своем старом доме, где комаров было не так много, как в новом доме, который мы недавно купили, взяв ссуду в банке. Новый дом был прекрасен, он устраивал нас всем, но одного мы не учли – одной, казалось бы, незначительной мелочи, но которая решила мою судьбу и судьбу моего мужа. Дом располагался рядом с болотом, поэтому каждый вечер в наш дом начинали прилетать комары, которые были не такие маленькие и безобидные, как, например, в нашем старом доме, а большие, жутко надоедливые и кусачие. Мы начали принимать меры: поставили на всех окнах специальные сетки, а дверь занавесили марлевой тряпкой по совету одного нашего знакомого, но это не помогло. Комары непонятными и невообразимыми способами умудрялись залетать в дом и продолжали мучить нас. Мы думали, что они начали существовать, то есть размножаться и вести жизнь не на улице, как большинство комаров, а внутри нашего дома. Их жужжание доводило меня и мужа до состояния бешенства: мы брали в руки свернутые трубкой газеты или полотенца и начинали бегать по всему дому и убивали комаров, этих ужасно докучливых тварей, одного за другим. Мы ночами страдали от того, что наши руки, ноги, спины, плечи и шеи были искусаны и покрывались красными вздутиями, которые сильно чесались и доставляли неудобства, от чего мы систематически стали не высыпаться и днем спали на ходу, изнывая от усталости и слабости. Однажды мужа чуть не уволили из-за того, что он прикорнул на пять минуточек на рабочем месте, но ведь работодатель не знал, что почти до пяти утра П. занимался тем, что убивал кровососов. Я боюсь представить, что с нами стало бы, если бы моего мужа уволили – надвигающаяся бедность, тщетные попытки найти работу, а в это время кредиторы забрали бы дом и другое имущество… Мы не теряли надежду; купили специальные средства против комаров, которые можно было жечь, брызгать, вставлять в розетки и развешивать по всему дому, в общем, наш дом превратился в сущий ад для тварей. Не счесть, сколько комариных трупов мы вынесли на мусор; я, бывало, подмету полы в доме и наберу половину совка дохлого комарья… Через несколько дней мы праздновали победу: они перестали прилетать и надоедать нам. На протяжении нескольких недель я и муж не видели в доме ни одного комара, не слышали ни одного пронзительного писка, и были настолько счастливы, что возблагодарили Бога за предоставленную нам милость. Но в тот день, то был шестой рабочий день кряду, муж, пришел с работы, устав сильнее обычного, и пошел на кухню, чтобы по своему обычаю отдохнуть в тишине. Но случилось ужасное: один самый проворный и смелый комар умудрился проникнуть в дом и начал докучать моему мужу, жужжа и норовя укусить. И потом… потом… он убил его… Это было ужасно… – Жена П. говорила негромко, смотря в одну точку и не меняя выражение блаженного, улыбающегося лица.

Обвинитель положил руку на плечо жены П. и сказал, что этих показаний достаточно, после чего она сразу же, одним стремительным движением запрыгнула вглубь кресла и начала тихонько стонать. Комар не успокаивался, он продолжал судорожно и бешено летать по банке и его писк становился более и более звонким и противным, но этот писк оставался никем не замеченным – все относились к нему равнодушно, словно его и не было. Защитник успокоился и взял себя в руки: он сидел на краю высшей ступени с растрепанными волосами, и его руки крестом обхватывали друг друга, поэтому создавалось впечатление, что он, таким образом, сдерживает самого себя от каких-либо новых безумств. Через определенный интервал времени руки защитника все таки разжались, и он аккуратно брал тонкими пальцами круглый, темно-фиолетовый шарик винограда и не менее аккуратно клал его в рот, и, словно смакуя вкус, не спеша разжевывал плод, от чего на уголках губ образовывалась темная капля, которую он поспешно вытирал подушечками указательного и большого пальцев и щелбаном стряхивал куда-то вбок.

– Надеюсь, что стало предельно ясно, что жена П. и сам П. находились в невыносимом и крайне затруднительном положении из-за проделок комаров; вы слышали, сколько неприятностей они доставили этому семейству, ведь П. чуть не был уволен с работы, и я не буду распыляться в красноречии на счет того, какое количество ночей убитый и его жена провели в отчаянной борьбе с этими насекомыми, и какое количество сил им пришлось потратить на эту глупую борьбу. Наш обвиняемый, который присутствовал при всех событиях, не мог, даже в силу своей неразумности, остаться равнодушным к тому, что П. и его жена зверскими способами убивали огромное количество его братье и сестер. Поэтому у комара был мотив, про умысел я уже сказал свои размышления, и мотив кроется в мести. Комар остался одни, и его одиночество подтолкнуло окончательно сделать отчаянный шаг – совершить убийство.

Наступила продолжительная пауза. Обвинитель довольный собой, неторопливо поглаживал усы, ставшие еще пышнее и торжественнее от его настроения – жесткие волоски почернели и поднялись вверх, словно наэлектризованные – он сел за свой рабочий стол из красного дерева, проведя ладонью по его поверхности – характерный жест перед принятием важного решения – и аккуратно взял двумя пальцами золотой колокольчик, и, переигрывая действительность пресыщенным взглядом, вытянул руку вперед и сделал несколько ленивых движений вправо и влево. Через несколько мгновений у стола обвинителя оказался судья, потирая ладонями сонные глаза, и за которым по полу тянулась его старая, испещренная дырами накидка, от чего создавалось впечатление, что он парит над гранитным полом.

– Как проходит процесс? – Спросил судья.

– О, – удивился обвинитель, – не ожидал так скоро вас увидеть, господин судья. Выспались? – Судья неопределенно пожал плечами. – Процесс, по-моему мнению, закончится весьма скоро и справедливость на этот раз будет на моей стороне; я буду настаивать на высшей мере наказания. Конечно, защитник еще не привел контраргумент против моих доводов, но по его виду и поведению можно понять, что он в тупике. – Судья и обвинитель посмотрели на верхнюю ступень, на которой сидел защитник с растормошенными волосами, потерянным видом, и жадно обгладывавший куриную ножку. – Как видите, нынче справедливость не благоволит ему, поэтому он находит утешение в другом – плотском, и, на мой взгляд, пошлом в сложившейся ситуации ведь он уплетает то, что когда-то было частью живого существа.

Судья еле заметно кивнул в сторону защитника, на что тот, поднял вверх куриную ножку, словно наполненный бокал шампанского, и широко улыбнулся маслянистыми губами. Судья оставил без внимания речь обвинителя, и, наклонившись к нему, сказал:

– Дорогой обвинитель, надеюсь, что вы исполняете свои обязанности в соответствии со справедливость и той моралью, которая вытекает из закона справедливости, также как всякая речка вытекает из большого моря? Надеюсь, что вы взвешиваете каждое свое слово на весах добра и зла, и ваших благих изречений больше, чем корыстных и лицемерных? Надеюсь, что вас не покинула совесть в те минуты, когда вы решили, что обречете комара на смерть? – Шептал судья, ближе и ближе приближаясь к уху обвинителя. – Надеюсь, вы честны с собой, потому как если вы честны с собой, то вы честны и со мной.

Обвинитель не дрогнул от этого сладкого, приятного голоса, который добирался до самого нутра и мог вытащить оттуда всякую душу наружу на обозрение всему миру. Он был стоек, и с каждым словом судьи, кивал головой в знак согласия и повиновения. Судья заметив, что обвинитель остался в душевном спокойствие и умиротворении, улыбнулся и добавил, что процесс очень затянулся, и, что вскоре прибудет новый обвиняемый.

– Осталось недолго. Вскоре начнем слушать речь защитника. А где секретарь? Мне ему нужно дать одно поручение. – Спросил обвинитель.

– Секретарь, к сожалению, отсутствует. Как раз его дело будет следующим, он обвиняется в испорченности и хаотичности мыслей, посещавшие его на протяжении нескольких недель, и которые он старательно записывал в свой блокнот. Рукописи были найдены и преданы тщательному разбору. Я был поражен тем, что я прочел; мне не верится, что секретарь, который на протяжении трех лет служил нам верой и правдой, мог написать об отречении от Бога, о бунте против сложившегося за многие века миропорядка, о своем неоднозначном отношении ко мне, к вам, господин обвинитель, и к достопочтенному защитнику. За это он будет предан суду, и поэтому в данный момент я заменяю его. Чего вам угодно?

Сладко потянувшись, обвинитель сказал, что он хочет выпить кофе и скушать немного чернослива для улучшения пищеварения и равнодушно добавил, что этот серкетаришка давно ему не нравился – слишком он был молчалив и вдумчив, когда, стоя в тени помещения, с внимательным взглядом слушал, как идет ход процесса, а иногда его лицо, на одну секунду, выражало отвращение и несогласие, но которое проходило также быстро, как и появлялось. Судья ответил, что пищеварение улучшается от благих помыслов, и, развернувшись, поплыл к себе в нишу, в которой была небольшая дверь, ведущая в кухню, где можно было отыскать все, что угодно душе. Перед тем как открыть дверь, он развернулся и крикнул обвинителю: «Когда желаешь склонить справедливость на свою сторону, то прежде очисти свои мысли от самого себя и сделайся пустым сосудом, чтобы налить до краев справедливость, которая утолит твою жажду».

На высшей ступени тем временем защитник утирал шелковым покрывалом свои тонкие, лоснящиеся от жира губы и одновременно крутил головой в разные стороны словно разминаясь. Комар, который до этого буйствовал и летал по банке, увидев судью, притих и осторожно присел на дно. Защитник резким движением встал на ноги и громко хлопнул несколько раз в ладоши, привлекая к себе внимание. И начал говорить громким, словно гавкающим, обрезающим каждое слово, голосом.

– Я обдумал аргументы обвинителя в пользу виновности комара, и могу с полной уверенностью сказать, что с ними я не согласен. Если бы я на минуту позволил бы себе усомниться в своих намерениях, то это означал бы крах всей системы обвинения, фундаментом которой является справедливость. Для меня осталась непонятной и неясной одна деталь: почему комар заслуживает смертной казни и признания его вины, если каждое его действие обусловлено родом и данностью, которая неминуемо приписана ему с момента его существования? Данность обусловлена его природными инстинктами и желанием жить – данность с начала мироздания приписана ему Богом. Как возможно обвинить существо в том, в чем он неповинен изначально? Если мы ставим комара на одну ступень с человеком, как с равным, то мы должны совершать суд в равной мере, как над одним, так и над другим. Если мы соглашаемся с этим, то я готов рассмотреть доводы обвинителя на счет всеобщего умысла моего подзащитного, который, по его словам, есть акт многолетней жажды мести человеческому роду. Но пока что, вспомним показания жены П.. Она рассказывала о чудовищных средствах, которые применялись в отношении комаров, хотя они неповинны в том, что их участь заключается в искании крови и продолжения рода; она сказала, что выносила совками трупы комаров и при этом чувствовала победоносное наслаждение избавления от того, что их так мучило. В итоге, если мы судим комара, то мы должны осудить жену П., и ее умершего мужа за то, что они совершали массовые убийства. Не сделав этого, мы потеряем всякую справедливость в данном процессе.

Обвинитель внимательно – очень внимательно – что бывало с ним нечасто, начал слушать защитника, и одновременно посылал один за другим шарики мармелада в рот и очень энергично, нервно их пережевывал. Его челюсти двигались как машинные поршни вверх и вниз, а взгляд был прикован к невысокой и причудливой фигуре защитника, который возвышался над всеми участниками процесса в здании суда. Когда голос смолк и в наступившей паузе вновь послышался пронзительный писк комара, то обвинитель, навалившись грудью на стол, стараясь не терять самообладания, ответил:

– Как я уже говорил, мы не можем ставить на одну ступень комара и человека. Человек сильнее комара. Сильное возвышается над слабым, и повторю – слабому остается лишь выражать свое несогласие и бунтовать против такого положения вещей. То неравенство, которые вытекает из сравнения человека и комара, не отменяет справедливости. Если Бог создал комара слабым, а человека сильным, то справедливость не будет нарушена в связи с тем, что сильный будет властвовать, подчинять и даже убивать слабого, и, когда слабый будет бунтовать против своего существа, миропорядка и того, кто сильнее его. Мы, как человеческий род, обязаны судить тех, кто претендует, если не занять, но пошатнуть наше прочное положение в мире. Это я считаю справедливым.

Защитник взбросил руки вверх и мученически поднял глаза на белый потолок, словно моля небеса о помощи и терпении в том, что его слова и доводы отказываются понимать, а он в свою очередь считает любое иное мнение, за исключением своего, – лживым и необоснованным, которое построено на скудоумии и жизненной близорукости. Он, перебив речь говорившего со средней ступени, с неприсущей ему твердостью и нетерпением, сказал, что если обвинитель не желает рассмотреть его позицию, то после смертной казни комара в рамках нового процесса будет осуждена жена П., и в отношении нее обвинителем будет выступать он, а не нынешний достопочтенный обвинитель, потому что именно бывший защитник ее мужа знает все тонкости по данному делу, и сумеет добиться справедливости, которая восторжествует только в случае осуждения обвиняемой. Обвинитель замолк, задумавшись о сказанном защитником; жена П., медленно поднялась из кресла и обвела помутненным взглядом периметр помещения. Заметив, что обвинитель отвлекся от своей трапезы, длившейся на протяжении нескольких минут – поглощения мармелада – она, наклонившись, в несколько лисьих шагов добралась до стола и резким движением взяла чашу с разноцветными сладостями и, возвращаясь в кресло, начала с наслаждением их поедать. Защитник продолжал свою речь, все более яростно и настойчиво добиваясь своей единственной и непоколебимой справедливости, и в порыве страсти случайно задел банку, в которой находился обвиняемый комар. Банка, под изумленные взоры участников процесса, сначала, пролетев по крючкообразной траектории, ударилась о среднюю ступень помещения суда, а потом, отскочив от гранитного пола с треском и металлическим отзвуком, разбилась на множество маленьких осколков, которые разлетелись по всему помещению суда. В это время из небольшой двери с подносом, на котором была чашка дымящегося кофе и блюдце с сочным, спелым черносливом, вышел бодрый и улыбчивый судья. Он направился к средней ступени, чтобы передать заказ обвинителю, но комар, совершив несколько крутых амплитуд, полетел прямо на судью. То, что произошло далее, было долгим и нудным процессом, на котором обвинителем стал сам судья, чего не случалось ни разу за всю историю судопроизводства, вдобавок к тому, что обвиняемый не был найден, и осуждению придавалось деяние и факт его совершения, как поиск профилактики и предотвращения подобных преступлений. Комар стремительно налетел на судью и начал кусать его в гладкий лоб и смуглую шею, пробрался через дыры под струю накидку, и, искусав все тело, вылетел наружу. Судья потерял над собой всякий контроль, начал махать руками, и, опрокинув чашку с кофе и блюдце с черносливом, одним подносом старался прибить им комара. Он истерично и злобно махал золотой железкой по воздуху, но комар уклонялся от каждого энергичного взмаха, и, обнаружив, что окно, которое располагалось на уровне среднего уровня, после многочисленных безрезультатных выпадов судьи, вылетел в него, унося с собой раздражительный и звонкий писк.

3 часть

Время

Я лежал на постели и ничего не делал. Впрочем, в установившейся тишине меня посещали различные размышления. Если считать мышление деятельностью, обусловленной человеческой природой, то мне не было никакого покоя, как и всему людскому роду; но все-таки, с некоторыми оговорками, я совершенно ничего не делал.

В квартире было темно, не смотря на то, что летний день только начинался. Многоэтажный дом, в котором я жил на протяжении нескольких лет, имел П-образную форму, и окна комнаты выходили в пространство двора, окруженного монолитными бетонными стенами, как панцирем громадной морской черепахи. Солнце, которое начинало пробиваться в мою комнату обычно после обеда, оказываясь в самом центре небосвода над П-образным строением, пробуждалось с Востока, поэтому каждое утро я довольствовался вечерними сумерками Запада. Если мне было необходимо писать конспект, учить скучный материал по экономике или, что мне доставляло гораздо большее удовольствие, читать литературу, то приходилось включать искусственное освещение, но ничем из своего привычного графика в тот день мне заниматься не хотелось. Была суббота, и меня пригласил друг отметить его день рождение. Празднование намечалось на пять часов дня; куда деть оставшиеся семь часов, оставалось для меня загадкой. Я заметил, что в те дни, когда намечаются какие-либо празднества или мероприятия на вечернее время, то до назначенного часа человек находится в состоянии пассивной фрустрации: он словно оказывается перед неразрешимой задачей, чем занять свое свободное время. Я по причине отсутствия возможных альтернатив остановил свой выбор на ничегонеделании. Это занятие, как мы уже определили, хоть и не является деятельностью в известном смысле, но в большей мере относится к процессу творческому или особенному акту существования. Ничегонеделание, если в нем обрести особую атмосферу сущностной непроницаемости и невозмутимости, становится предпосылкой и возможностью обрести то, что в ходе скоротечных и наполненных суетой будней, скрывается от человеческого восприятия. Я говорю о времени. Нет ничего в мире, что настолько может быть обманчиво для человеческого существования, как ощущение течения секунд, минут, часов, дней, недель, месяцев и лет. «Если вы хотите почувствовать время, попробуйте провести на ринге хотя бы один раунд…» – писал американский писатель Эрнест Хемингуэй; Тургенев говорил, что время летит иногда птицей, иногда ползет червяком; но человеку бывает особенно хорошо тогда, когда он даже не замечает – скоро ли, тихо ли оно проходит, а Альбер Камю писал в свою очередь следующее: «Время идет медленно, когда за ним следишь… Оно чувствует слежку. Но оно пользуется нашей рассеянностью. Возможно даже, что существует два времени: то, за которым мы следим, и то, которое нас преобразует». Когда-то я прочел эти высказывания и запомнил их навсегда: по-моему, в них содержится все, что нужно понимать человеку о времени, хотя многие философы, космологи и физики со мной ни в коей мере не будет согласны, но я не претендую на объективность и научность. Основная суть заключается в том, что я занимался ничегонеделанием, и внимательно наблюдал за временем. Оно, когда устремляешь на него подозрительный взор, принимает густую, маслянистую форму, к которой в случае выпавшей удачи можно прикоснуться. Время, таким образом, изобрело способ защиты и средство борьбы с человеческой природой: когда Homo скучно или тоскливо, когда он стоит в длинной очереди или ждет прием к стоматологу и судорожно смотрит на часы, то время обращается в загустевшую массу и пронзает людское существо своей тягучестью и делает человека неповоротливым, тем и обретает над ним власть. Человеку не суждено остановить ход времени, однако существует два способа замедлить его течение. О первом способе упомянул Тургенев, когда писал, что человеку бывает особенно хорошо тогда, когда он даже не замечает – скоро ли, тихо ли проходит время. Не думаешь о времени тогда, когда ты счастлив; разве может хоть один нормальный человек на земле во время приступа счастья задуматься о собственном временном восприятии? Он будет думать обо всем: о любви, деньгах, успехе, радости, своем светлом будущем, но только не о времени, а если и задумается о нем, то только с той мыслью, что оно стремительно ускользает от него, приближая мгновение, когда лимит счастья иссякнет; время почти всегда говорит об ограниченности и конечности всего на этом свете. Но, именно те мгновения, когда человек оказывается вне времени, являются способом это время замедлить. Парадоксально, но как возможно замедлить течение времени, если оно по собственным ощущениям проходит молниеносно? Ответ очень прост: мы замедляем время тогда и только тогда, когда оно теряет над нами суверенную власть; и только тогда, когда оно теряет власть, мы перестаем его замечать, а переставая его замечать, мы останавливаем его течение. Если ты счастлив, то и время тебе не нужно – у тебя нет времени думать о времени как таковом; но, когда ты только задумываешься об упущенном времени, то считай, что твое счастье иссякло. Второй способ замедлить течение времени более прост, поскольку, чтобы воспользоваться первым, нужно для начала найти счастье, а потом еще и понять, что это счастье, а не что-то другое, и в конце концов это счастье нужно почувствовать. Второй способ не требует от человека ничего кроме достаточного запаса самого времени; этот способ как раз применил я, когда лежал на диване в темной комнате, поглотившей в себя тишину и вещи. Я ничего не делал; я смотрел в потолок, спокойно дышал и старался ни о чем не думать. Последнее получалось с большим трудом, так как человеческий мозг неизбежно будет блуждать от одной мысли к другой, но я старался их отбросить и сконцентрироваться на сосредоточенной слежке за временем. Я, как писал Камю, следил за временем, чтобы оно шло медленно. И оно в действительности тянулось бесконечно долго, но мне не доставляло это никакого внутреннего дискомфорта и никак меня не напрягало внешне: я наслаждался тем, что время становится зависимым от меня, а не наоборот. Я тогда подумал, что было бы большим успехом научиться применять второй способ в битком набитом общественном транспорте или когда ждешь опаздывающую подругу, или, наконец, когда торопишься на работу и стоишь в городской пробке. У меня, конечно, этого не получалось, поэтому в редкие дни я позволял себе напомнить о ничегонеделании и играл со временем.

Достаточно было одной непредвиденной случайности, легкого внешнего раздражителя, чтобы вывести меня из приятного и пассивного состояния. Мне позвонили. Наверное, я несколько раз выругался и с раздражением взял телефон в руку, но, когда увидел, что мне звонит Вероника, удивился. Пятнадцать лет я ее знаю, из которых пять лет я ее любил, два года старался забыть, и один год я самоотверженно о ней не думал. Наша с ней история была обычной для человечества, но бесконечно важной и значимой для каждого из нас. Впрочем, я не имею никакого права утверждать за нее, но мне хотелось бы думать, что и она в глубине души чувствует нечто схожее с тем, что чувствую и я спустя годы. Я нерешительно ответил на звонок. Ее голос как всегда показался мне прекрасным: задорным, словно он не терял с годами детской наивности и игривости, но, главное, он был таким же светлым и любящим эту жизнь. Порой мне был ненавистен мир, я проникался к нему молчаливым презрением, показывая ему свой характер; у Ники, думаю, тоже случались дни, когда мир становился для нее невыносимым, но в отличие от меня, она продолжала ему улыбаться. В этом заключалось наше существенное отличие: она принимала мир таким, как он есть, а я все тешил себя надеждами его изменить. Вероника в коротком диалоге сумбурно рассказала мне, что также как и я приглашена отметить день рождение нашего общего с ней друга и уже на всех парах мчится из столицы в город Р. на автобусе. Она просила меня встретить ее на автовокзале, чтобы мы вместе добрались до загородного дома, в котором будет проводиться празднество, так как не имела никакого понятия, как добираться до этого места. Я сухо дал свое согласие и отключился; я сразу же подумал, что философские рассуждения о времени гораздо более легкое занятие, чем собраться с мыслями и встретить девушку, которую когда-то любил. Мысли никогда не вторгаются в личное пространство помимо человеческой воли; они сохраняют тактичность и галантность по отношению к думающему, а если и призывают человека совершить поступок, то только с его согласия. Я говорю сейчас не о свободной воле, но, скорее, мне хочется показать, что вторжение в частную жизнь Другого – это всегда испытание и проверка на прочность. Я размышлял о времени, и ничто меня не беспокоило в этом мире, но стоило только услышать ее голос и осознать, что мы встретимся через несколько часов, как ход моей жизни кардинально изменился. Я хотел оставаться спокойным и невозмутимым, но я начал волноваться: подходил к зеркалу, рассматривал свое лицо, бесчисленное количество раз поправлял прическу, погладил свежую рубашку и нашел приличные джинсы, достал из коробки запыленные туфли и начистил их до блеска. Потом оделся и критично осмотрел свой внешний вид; остался недоволен, но подумал, что все-таки это лучше, чем шорты, футболка и сланцы, в которые я хотел первоначально облачить свое тело. Я чувствовал себя глупо, но если волнение и имеет некоторое обозначение, то оно заключалось именно в сумме этих действий. Человек существо противоречивое и странное; если сейчас я могу признать, что испытывал волнение от предстоящей встречи, то в те минуты, я намеренно себе твердил, что нет ни одного повода для беспокойства. У нас были совершенно разные и непересекающиеся жизни; мы оставались друг для друга теми, кем мы являлись в прошлом и, конечно, никто не захочет его ворошить и тем более делать его настоящим. Я убивал на корню стремительно рождавшиеся, как сорняки, безумные идеи и мечты. То были праздные размышления, но отрицая их, я успокаивал себя и призывал оставаться целомудренным наедине с собой.