Читать книгу: «Рестарт: Трактат о жизни. Том 1», страница 2

Но постепенно пришло смирение. Не как капитуляция, а как понимание. Это тело моё. Эти люди моя новая семья. Этот дом мой первый остров в океане неизведанного. Я не знаю, почему я здесь. Не знаю, кто или что стояло за этим переносом. Но я здесь. Я больше не цеплялся за прошлое как за спасательный круг. Воспоминания стали частью меня, но не якорем. Они не мешали просто напоминали, кем я был. А теперь… я становился кем-то другим. Я не забыл себя. Но и решил не отказывался от нового. Мир не спросил моего согласия. Но дал мне шанс. И, быть может, впервые в жизни я готов был его принять. Может сейчас у меня получится прожить ее нормально.

Прошло ещё полгода. На улице зима. Поэтому дома было прохладней чем обычно. Но все же мои тренировки не останавливались. Сначала были неуверенные, жалкие попытки перевернуться на живот. Я застревал на полпути, мотал головой, пыхтел, словно пытаюсь сдвинуть гору силой воли. Но я не сдавался. Я устал лежать. Сколько можно смотреть на потолок, слушать шаги и надеяться, что кто-нибудь поднесёт тебя к окну? Мое уважение к самостоятельности никуда не делось. И вот через бесчисленное колличество попыток, свершилось. Я научился ползать. И мир изменился.

Раньше всё казалось недоступным. Я мог только наблюдать: из кроватки, с маминых рук, с подушки у камина. Всё, что было выше уровня глаз, воспринималось как витрина красиво конечно, но не твоё. А теперь… я мог дотянуться. До всего. Пол оказался холодным, шероховатым особенно в коридоре, где доски скрипели, словно жаловались. В других комнатах было мягче, ковры сглаживали удары коленей, но мне было всё равно. Главное что я мог двигаться сам. Я ползал от стены к стене, как разведчик в осаде. С выражением лица: у меня миссия. Я обнюхивал углы, трогал ножки стульев, постукивал по дверным проёмам, карабкался на подушки, как на заснеженные перевалы. Если бы кто-то наблюдал за мной со стороны, он бы подумал: «Что за странный коротышка, ползёт с таким видом, будто изучает стратегически важную территорию?» И был бы прав. Я не просто ползал я исследовал. Этот дом стал моим полем. Моим миром. Моим первым королевством. Иногда я опрокидывал что-нибудь, зарывался в корзину с бельём или устраивал логово под столом, тщательно обложившись маминым платьем, как драгоценностями. Иногда я замирал в тени, будто хищник, наблюдающий за дичью. Только вместо охоты моя мама. Бедная мама. Она бегала по дому, ловя меня, как лесную зверушку.

– Этан?.. Эээтааан! – её голос звенел тревогой, смехом и усталостью одновременно.

Я не понимал значений слов, но слышал эмоции. И замирал. Не от страха, от интереса. Сколько времени пройдёт, прежде чем она меня найдёт? Однажды я залез под лавку у камина и заснул, вымотанный своими путешествиями. Проснулся от того, что тёплые руки вытащили меня наружу. Мама опустилась рядом, откинула волосы с лица, выдохнула и засмеялась. Тихо, облегчённо. Я был пыльный, с паутинкой в волосах, но абсолютно доволен собой.

– Тари’вен ас люви… ка Этан вэлриян, – прошептала она, прижимая меня к груди. Её голос дрожал, но не от страха. От облегчения. От любви.

Её слова для меня оставался мелодией звенящей, поющей. Но я чувствовал. Чувствовал, как её сердце стучит рядом. Как её ладони согревают мне спину. Как в этом объятии есть всё, что нужно. Она не сердилась. Просто смотрела на меня, словно не могла поверить, что в этом крошечном теле столько воли к жизни.

– Вел’ари тиниас, – сказала она с улыбкой, качая головой.

В те дни я мало что знал. Ни о политике, ни о том что меня окружает, ни о том, как выбраться отсюда если это вообще возможно. Но главное: я живой. Я ползаю, исследую, падаю и поднимаюсь. И даже если тело не моё я это могу.

А мама… Мама всегда найдёт меня. Поднимет, ласково поругает. И снова отпустит в путь. Маленькое приключение длиной в один дом. И каждый раз я ползал чуть дальше. Прятался чуть хитрее. Замирал чуть тише.

А добравшись до окна, я увидел снег. Белые хлопья падали с неба медленно, лениво, кружа в воздухе. Словно кто-то рассыпал над миром тишину. В моей прошлой жизни снег был обычным явлением. Но здесь он выглядел иначе. Чище. Спокойнее. Словно не просто холод заполнял воздух, а что-то… необычное. Я прижался к холодному стеклу, заворожённый этим тихим танцем. Мир за окном был белым, чужим и манящим. Это моя первая зима… в этом мире.

Прошёл ещё месяц. Всё даётся с трудом, но я стараюсь. Я наблюдаю, учусь, впитываю. Каждый день как еще один крошечный шажок вперёд. Незаметный со стороны, но отчётливо чувствующийся изнутри.

Больше всего сил отнимает язык. Слова звучат иначе. Интонации, структура, логика построения всё чужое. Как будто привычная ткань реальности внезапно сшита по новому выкройке. Я начал, как и все младенцы с простого: вслушивался. Поначалу не понимал ничего, только улавливал настроение. Мамин голос перед сном, он мягкий, тёплый, окутывающий, как плед, накинутый в холодный вечер. Голос отца же твёрдый, сдержанный, почти рубящий. Словно удары меча о камень. Но иногда, когда он обращается ко мне или к маме, в нём проскальзывает нечто иное. Спокойное. Со временем я стал замечать, что одни и те же звуки повторяются снова и снова.

– Этан, – говорит мама, гладя меня по волосам.

Оказалось, так меня зовут. Непривычно и резковато на слух, но… в этом имени есть тепло. Какая-то мягкость, скрытая за простотой. Иронично но я всегда думал, что «начать с чистого листа» это какая-то метафора. Но теперь вот, пожалуйста: новое имя, новая жизнь и новый человек. И в то же время это всё ещё я. Где-то глубоко. Там, куда не доберутся слова.

Потом я стал подмечать закономерности. Перед едой они говорят:

– Кален.

Сначала я просто слушал. Потом однажды, услышав это слово, посмотрел на отца и он протянул мне ложку с кашей. Тогда я понял: "кален" значит «есть». Или, по крайней мере, начало еды. Значение пришло не из словаря, а из действия. Так приходят все знания в этом возрасте не столько логикой, а именно опытом.

– Сорел, – шепчет мама, укладывая меня спать.

Я начал пытаться повторять слова. Точнее… звуки. Я старался двигать губами, как они. Вслушивался в ритм, в артикуляцию. Значит ли это «сон»? Или «спокойной ночи»? Или что-то ещё? Я не знаю. Но я чувствую её дыхание, её тепло, и значение перестаёт быть таким уж важным.

Я начал пытаться повторять слова. Точнее… звуки. Я старался двигать губами, как они. Вслушивался в ритм, в артикуляцию. В голове то всё ясно. Я разбираю структуру, внутренне составляю фразы, почти перевожу их. А вот рот… рот саботирует всё. Каждый раз, когда я пытаюсь что-то сказать выходит… бубнеж. Такой, искренний, добродушный, полный энтузиазма… и абсолютно бессмысленный. «Ба-ба-на-на!» – говорю я с серьёзнейшим видом, как будто объясняю концепцию пространственно-временного сдвига.

А они в ответ:

– «Ой, он хочет кушать!»

Нет! Я хотел сказать, что у вас крайне необычное спряжение глаголов! Но вместо этого – «гуааа».

Это как быть профессором лингвистики, запертым в теле плюшевого медведя с дефектом дикции. Я буквально чувствую, как мой интеллект бьётся о границы голосовых связок и теряется где-то между дёснами и слюнями. Моя внутренняя лингвистическая гордость страдает. Я наблюдаю за их разговором, подмечаю шаблоны, выстраиваю простые конструкции, но произнести не могу ничего. Я молчу или бубню. И делаю вид, что не расстроен. Хотя, честно говоря, это унижает. Быть взрослым и не суметь членораздельно сказать «дай» это испытание, достойное отдельного круга ада. Но я не сдаюсь. Я продолжаю учиться. Вслушиваться, запоминать. И однажды… Однажды я скажу. Я скажу всё, что думаю. Без "ба-ба", без "на-на", без слюней и снисходительных хлопков по голове. И тогда держитесь. Я врежу по грамматике этого языка так, как только взрослый мужчина в пелёнках может себе позволить.

И вот мне стукнул год. Звучит как событие, как праздник, как рубеж. Но давайте по-честному: за этот год я прошёл через такие вещи, которые взрослый в здравом уме переживать второй раз бы не стал. И одно из самых мучительных испытаний мои собственные зубы.

Представьте: внутри вашего рта масштабная революция. Спокойная, слизистая местность, существовавшая в мире и покое, вдруг решает, что пришло время для костяных кинжалов. Медленных. Безжалостных. Без анестезии. Ты просто лежишь. Думаешь о своём. А потом резко бах, сверление изнутри. Без предупреждения. Без объявления войны и без расписания. Первые пару раз я искренне подумал, что схожу с ума. Боль ни с чем не сравнима она не режет, она дребезжит. Внутри, постоянно. Как если бы кто-то решил вырастить зубы не в деснах, а прямо в нервах. Мой рот превратился в поле боя. Я страдаю. Пускаю слюни, как неисправный фонтан. Грызу всё, что попадается под руку подушку, угол одеяла, мамину косу, рукав отцовской рубашки, собственную ногу. Да, ногу. И не спрашивайте, как я просто смог. Гибкость отчаяния безгранична. Отныне я зубной берсерк. Мне всё равно, насколько это социально приемлемо. Мой рот это мой бастион. И если что-то попадёт в его зону действия оно будет грызено. Без суда и следствия. Однажды я укусил своего игрушечного зайца с такой яростью, что мама, рассмеявшись, сказала:

– «Какой у него характер…»

Вот и всё. Спасибо, зубы. Благодаря вам я официально признан личностью. С тех пор ко мне перестали приближать деревянные ложки без предварительного согласования. Даже пальцы теперь подаются мне с осторожностью. Взгляд отца стал чуть более внимательным, а мама выработала особый рефлекс отдёргивать руку ещё до того, как я подумал укусить. Но за всем этим детским безумием прячется взрослое осознание:

Боль меняет человека. Даже если ты маленькая и милая крошка в пелёнках. Каждый зуб это грандиозное посвящение. В терпение, в выносливость, принятие того, что не всё можно решить разумом. Иногда приходится просто… ждать. Пережидать. Стиснуть челюсти в прямом смысле и ползти дальше. Я невероятно опытный боец. Я знаю, что всё проходит. Даже зубы. А пока если кто-нибудь принесёт мне холодное яблоко… Я вас запомню. Не просто как людей. Как легендарных героев.

Ах, да. Контроль. Как же я мог забыть. Я просто хотел взять. Всего лишь. Один камешек. Красивый, с вкраплениями, как будто в него вросло солнечное зерно. Я видел как его как то принесла мама. Он лежал на подоконнике, блестел в лучах почти как артефакт из старой игры. Мой мозг включил режим "исследователя" на автопилоте. Я подобрался, потянулся, почти дотянулся…

– Этан! Нельзя!

Голос мамы. Тон где-то между "я волнуюсь за твою жизнь" и "немедленно убери лапки". Я застыл. Ладно. Сдаюсь. Я законопослушный гражданин. Теоретически. Только вот… почему? Это просто камешек. Он не радиоактивный, не зачарованный, не с чёрного рынка. Он не может взорваться. По крайней мере, я на это надеялся. Но, похоже, в этом доме действует древний магический закон: всё, что интересно, запрещено.

Прошло пару минут. И вот он новый вызов. Полка и на ней книга. Толстая, пыльная, из тех, что явно никто не открывал лет сто. С точки зрения взрослого человека это пыльный том в кожаном переплёте. С точки зрения годовалого исследователя это портал в неизведанное. Я протянул руку. Осторожно. Стараясь не привлекать внимания.

– Этан! Не трогай!

Снова но уже из кухни. Даже не видела, но знает. Интуиция у матери как у гильдейского следопыта на максимальной прокачке. Я повернулся, наивно пополз к подушке. Думаете, отпустили? Ага. Сейчас. Через секунду мама появляется в поле зрения с видом заботливого инквизитора.

– Куда ты собрался? – спрашивает мягко. Улыбается. Тепло. И при этом уже оттаскивает меня, как сапёр от мины.

Я сижу. В полной безопасности. Без доступа к камешку. Без книги. Без ножек стула, скатертей, полок и свободы воли. Да, я жив. Но какой ценой? В голове медленно, но уверенно формируется непрошибаемая мысль: Мир теперь делится на две зоны. Первая зона разрешённых действий. Вторая всё остальное. А «всё остальное» это как раз то, где интересно.

Я начал понимать, что понятие «личное пространство» теперь исключительно условность. Меня носят, переставляют, забирают, отодвигают, обнимают и поправляют в любой момент, без объявления причин, без согласования с внутренним министерством моих желаний. Контроль здесь не над телом. Он над маршрутом. Над выбором. И хоть я понимаю это забота, любовь, инстинкт защитить… Во мне, как в любом взрослом человеке, застрявшем в теле ребёнка, бродит один и тот же бунтарский вопрос: А можно я сам решу, что мне трогать? Нет, нельзя. Именно поэтому я сижу на подушке. Безмолвно грызу край одеяла, будто философ, который всё понял, но не может донести это до мира. Потому что мир занят тем, чтобы уберечь меня от моего же любопытства.

Прошёл ещё месяц. И в один тихий, тёплый день. Солнце скользило по полу, оставляя светлые пятна на деревянных досках, словно кто-то неаккуратно пролил золото. В доме пахло чем-то сладким может, мёдом, может, сушёными цветами. Где-то вдалеке потрескивал камин, лениво и умиротворённо, будто даже огонь сегодня не спешил. Мама стояла у стола, расставляя баночки с настоями по полкам. Напевала себе под нос невнятно, рассеянно. Это было не песней, а ритмом дня, мягким фоновым движением жизни. Мне было хорошо просто слушать её. Я сидел на полу, опираясь руками о подушку, наблюдая за ней. И вдруг… почувствовал это. Не толчок физически а щелчок в голове. Тот самый момент, который не объяснить логикой. Будто внутри кто-то сказал: сейчас! Я поднялся. Медленно. Осторожно. Не дышал. Как будто сам воздух мог нарушить баланс. Ноги дрожали, но я стоял. Сам, даже без опоры и какой либо поддержки. Просто стоял. Первый раз в этой жизни.

– Этан?

Голос матери. В нём удивление, тревога и что-то ещё, едва различимое – надежда. Она обернулась а я сделал шаг. Один. Потом ещё. Потом ещё.

– Этан… ты… ты идёшь?!

Голос у неё дрогнул. Радость прорвалась наружу. Я сосредоточенно переставлял ноги. Всё внутри дрожало, не от страха. От невероятного восторга. Я шёл. Я шёл к ней. Сам. Мама замерла лишь на мгновение, потом бросила всё, распахнула руки и опустилась на колени:

– Иди, Этан! Я здесь, иди ко мне, милый!

Последний шаг и я упал прямо в её объятия. Она подхватила меня, кружила, смеялась, засыпала поцелуями, как будто в этот момент я стал для неё центром вселенной.

– Ты пошёл… ты сам пошёл! Какой же ты у меня умница!

Отец стоял в дверях, сдержанный, как всегда. Но в его глазах блеснуло нечто мягкое. Тёплое и почти тронутое. Он подошёл ближе, присел, провёл рукой по моей голове:

– Рано встал на ноги, – сказал он тихо, сдержанно.

Она только засмеялась и прижала меня сильнее. А я лежал у неё на груди, слушал, как колотится её сердце, как отец выдыхает едва слышно, и думал: этот день они запомнят. Навсегда. И, это было справедливо. Для них это первый шаг их ребёнка. Для меня ещё один акт возвращения в жизнь. Каждый шаг, каждое движение, каждый звук из моего рта это не просто этап взросления. Это путь назад. Или… вперёд. Заново.

Но лично мой настоящий прорыв случился в два года в тот самый момент, когда я впервые осознанно ответил.

– Этан, ты хочешь ещё? – спросила мама, показывая на еду.

Я посмотрел на неё. Ощутил, что да, хочу. И вместо привычного кивка, который стал моей универсальной реакцией на всё от просьбы до протеста, я выдавил из себя:

– Да.

Простое слово. Один слог. Два звука. Но в нём было всё. Это не был бессмысленный лепет. Не подражание. Первый чёткий, вербальный ответ, которым я соединил мысль и речь. И именно это осознанность, пусть в самом зачаточном виде стало моим личным переломным моментом. Мама замерла. А потом её лицо озарилось светом. Искренним. Радость как вспышка тепла, от которой стало легче даже мне. Она тут же начала говорить со мной ещё больше: показывала предметы, проговаривала их названия, объясняла, для чего они, откуда и почему. Это стало её ритуалом, не обязанностью, а приглашением меня в мир. А я… Я уже не просто слушал. Я начал понимать.

Язык перестал быть фоновым шумом как радио, играющее в другой комнате. Он начал превращаться в систему. Цепь смыслов. Инструмент. И, как взрослый человек, я чувствовал это буквально как будто в мозгу запустились давно знакомые механизмы. Я начал связывать интонации со значениями, слова с действиями. Я больше не пытался «угадать», я начал вычислять. Мозг, наконец, догнал рот. Или хотя бы начал нагонять. Как будто я снова вернул себе один из инструментов, который когда-то был моим по умолчанию. Внутри ликование. Это не просто «я сказал слово». Это «я вернулся в разговор». В мир. В мышление, выраженное вслух.

Конечно, впереди ещё тонны сложных конструкций, падежей, условных форм и всех тех прелестей, которые отличают думающего человека от бормочущего малыша. Но после этого «да» я впервые почувствовал, что реально двигаюсь вперёд. Не ползу, не качаюсь в колыбели времени а иду вперед. Пусть неуверенно, пусть с ошибками. Но иду. И, быть может, именно тогда я по-настоящему понял: Речь это не просто средство общения. А способ утверждать себя в мире.

С полноценным знанием языка изучать мир стало куда проще. Я начал собирать его по частям как старую мозаику: слово за словом, образ за образом, жест за жестом. Всё стало яснее. Люди, их эмоции, поведение. Даже привычные звуки такие как смех, шёпот, шорохи обрели новый смысл, когда я понимал, о чём говорят.

Именно тогда я впервые полностью осознал, кто мои родители в этом мире. Клауд и Фирен Веймарин. Им где-то двадцать четыре и двадцать семь. И у них уже есть я, дом, совместная жизнь и ответственность. И самое удивительное они справляются. Не драматично, не героически. А так, как будто иначе и быть не может.

А мне… в моём прошлом мире было двадцать пять. Я едва мог вытащить себя из постели вовремя, чтобы не опоздать в офис. О девушках… были разговоры. Иногда. Но чаще конечно тишина.

До них у меня была девушка. Мы были вместе семь лет. Сначала как в кино – влюблённость. Нерешительность. Близость. Потом уже привычка. Потом и усталость. Ссоры, пустые разговоры, молчание. Она изменяла. Плакала, говорила, что "не хотела", "прости", "я сама не знаю, зачем". А я прощал. Всегда. Потому что боялся остаться один. Потому что верил, что любовь это терпение. И терпел. Многие годы. А она жаловалась. Всегда на кого-то. На родителей, на друзей, на жизнь, на меня. И всегда выставляла себя жертвой, даже когда тянула из меня силы, деньги, внимание. А потом просто ушла. Собрала вещи и ушла к другому. Без драмы. Без "прости". Вытянув всё, что могла. Сейчас я уже понимаю что был не прав, в том что прощал. Но что сделано то сделано.

С тех пор только несколько неуклюжих переписок, пара неловких встреч. И всем знакомое: «Ещё успею», «Не время», «Жизнь только начинается». Но я прекрастно понимал: всё это пустые отговорки. Я просто больше не верил. Не хотел начинать сначала. Не верил, что может быть иначе. О детях я не думал вообще. Сама мысль казалась чужой. Как ответственность, к которой я не имел ни желания, ни права. Какая семья, если ты сам едва справляешься с собой? Если ты внутри всё ещё человек, которого когда-то предали… и который больше не пускает никого ближе вытянутой руки. А теперь… Теперь я ребёнок. Их ребёнок. И каждый раз, глядя на них, я ловлю себя на мысли, что вся привычная структура мира перевернулась. Я взрослый в теле младенца. А они такие молодые и уже родители. И не просто по факту а по сути. Они настоящие взрослые. С тем уровнем зрелости, который я в своей прошлой жизни лишь пытался симулировать. И вот тут, внутри, где-то между признанием и тенью боли, зарождается странное чувство. Не ревность. И даже не сожаление. Скорее… зависть?

Как то я сидел на кухонном табурете, болтая ногами в воздухе, и наблюдал, как мама перебирает травы. Её руки двигались ловко, уверенно, а от пучков мяты и шалфея веяло чем-то успокаивающим. Дождь мерно стучал по крыше, и в комнате было тихо, почти уютно, как будто весь мир сжался до этого стола, пары чашек и её дыхания.

– Ма-а… – тяну я, всё ещё спотыкаясь на слогах.

Она не обернулась сразу, только чуть склонила голову, слушая. Я, с трудом подбирая слова, прошептал:

– Где… я?.. роди-лс… ся?..

Её рука с сушёным тимьяном замерла в воздухе.

– Что? – удивлённо обернулась она, словно я вдруг заговорил на древнем языке. – Этан… ты спросил, где ты родился?

Я кивнул. Очень серьёзно, как умел. Губы чуть дрожали говорить было все еще трудно, но знать хотелось. Фирен поставила травы, медленно вытерла руки о фартук и подошла ко мне. Присела рядом, на колени, заглядывая в глаза.

– Какой странный ты у меня мальчик… – сказала она тихо. – Обычно дети спрашивают про игрушки или лошадок. А ты…

Я молчал. Просто ждал. Внутри всё было серьёзно. Потому что даже если голос слабый, даже если мне всего два… для меня это было важно. Где-то глубоко. Она улыбнулась. Погладила меня по волосам.

– Ты родился здесь, милый. В Лиоре. Он находится в провинции Альтвейн, а он часть королевства Арден.

Я кивнул.

– Ли… ор, – медленно повторяю. Она удивлённо улыбается.

– Вот уж не думала, что ты выучишь его раньше, чем "котёнок"… – шепчет она и целует меня в лоб. – Ну что ж, маленький мудрец, будем считать, что теперь ты всё знаешь.

Ну что ж, теперь я точно знаю, где родился: Королевство Арден, провинция Альтвейн, деревня Лиор. Название, которое в прошлой жизни ничего бы мне не сказало. Сейчас же оно стало точкой отсчёта.

Но Лиор был лишь одной из граней. Лиор… Эта деревушка – словно скрытая жемчужина среди теней. Тихий, будто сам выбрал не вмешиваться в суету мира. Туман часто опускается на улицы, растекается по черепичным крышам, ложится на траву и остывшие камни мостовой. По утрам воздух свеж, прохладен, насыщен запахами древесины, трав и времени. Он не бросается в глаза. Это не столица, не военная крепость, не торговый узел. Скорее старая, мудрая деревня, которая по какой-то случайности обзавелась улицами из камня и несколькими зданиями с историей в стенах. Но в этой простоте что-то удивительно упрямое. Деревня живёт. Не ярко и не шумно. Я наблюдал за ним из окон, с крыльца. Сначала как за фоном. Потом как за средой. А теперь как за частью чего-то большего. Я принадлежу ему, нравится мне это или нет. Он стал моей первой картой мира. Арден простирался далеко за пределы этой тихой деревни. Я это знал, даже если пока сам не видел.

Где-то на юго-западе была провинция Ливира мне говорили, там строят корабли для флота и куются мечи для армии. Ливир всегда звучал в рассказах тяжело: удары молотов, команды, барабаны на плацах. Люди там жили иначе жёстко, строго, словно каждое их утро начиналось со строя.

А где-то на северо-западе лежал провинция Миридас тяжёлая земля шахт и мастерских. Там добывали руду, плавили металл, ковали всё, что держало на себе вес королевства. В моём воображении Миридас пах дымом, горячим камнем и влажной землёй, где крутится копоть над головами рабочих.

Но я родился в провинции Альтвейн. Регионе полей и пастбищ, зелёных долин и старых деревень. Здесь было меньше криков и больше тишины. Меньше строя но больше тяжёлой, каждодневной работы. Альтвейн кормил королевство.

Правила провинцией Альтвейн семья Каэрлон старая, уважаемая, но отстранённая. Они не пахали землю, не доили коров, не стояли по колено в пшенице, как те, кто жил под их флагом. Они как понимаю обычные дворяне.

Я не знал тогда всех дорог, всех городов. Мой мир был мал это окно, крыльцо, запах сырого тумана над улицами Лиора. Но уже тогда я чувствовал: за стенами нашего дома, за границами деревни мир куда больше, куда сложнее. И однажды я увижу его сам. Обязательно.

Как я давно и хотел, я заглянул в библиотеку. Комната была тёплой, тихой, с особенным запахом смесью высушенных трав, старых страниц и дерева. Сквозь окно пробивался мягкий утренний свет, ложась полосами на пол. Пыль в воздухе искрилась, будто сама библиотека дышала прошлым. Я шёл неуверенно, на коротких детских ножках, тяжело переставляя их по деревянному полу. Сердце билось чуть быстрее от предвкушения. Нижняя полка это моя цель. Я знал, что мне туда нельзя. Но мне и не нужно было разрешение. Только желание. Я уцепился за торец книги двумя руками и с трудом вытянул её наружу. Тяжёлая и пухлая. С жёстким переплётом, который глухо хлопнул по полу, когда я плюхнулся рядом. Открыл. Страницы зашуршали я вдохнул и почувствовал, что они пахли слегка горько.

Я уставился на странные символы. Чёрные завитки, закорючки, непонятные формы. Буквы. Но для меня пока ещё загадка. Я водил по ним пальцем, тихо шевеля губами, будто от этого они станут понятнее. Но не становились. Я нахмурился. Повертел страницу. Потом другую. Всё так же чуждо. Слишком много странного. Слишком рано. Я положил ладонь на разворот, подумал… и серьёзно, сказал себе:

– Я с тобой не закончил. Вернусь как только разберусь в этих закорючках.

Я попытался засунуть книгу обратно. Поднял обеими руками, зажав её себе на живот, пошатываясь на месте. Подошёл к полке, прицелился… но книга явно решила, что обратно не хочет. Я ткнул уголком но не лезет. Попробовал с другой стороны но она застряла. Ещё чуть-чуть и она с глухим «тум» плюхнулась мне на ногу.

– Ай, – шепнул я, чтобы не привлекать внимания мамы, и сердито посмотрел на упрямую обложку, как на живого противника.

Я упёрся лбом в корешок и с мрачным видом прошептал:

– Упрямая. Как будто нарочно.

Затем сел на пол, подтянул книгу к себе и начал пихать её в полку, как умел. Сначала толчком. Потом под углом. Потом боком. Один раз я даже попытался подпихнуть её ногой. Но… Ничего не вышло. В конце концов я просто аккуратно придвинул её к полке, опёр на край, чтобы казалось, что она стоит как положено и быстро отступил назад, будто не при делах.