Цена жизни

К читателю

Дорогой читатель!

Сегодня я хочу поговорить о доброте. Той частичке света, что прячется внутри каждого из нас.

О чем размышляет человек, видя, как лопаты и экскаваторы крушат парк его детства?

О чем мы думаем, наблюдая, как посреди улицы одинокий старик молчаливо, с мольбой в глазах, озирается по сторонам?

Невольно всколыхнется внутри доброта, чуткость, сострадание. И если вы скажете, что это не так – не поверю.

Я не прошу открывать мне душу. Признайтесь себе: что заставляет нас подать руку женщине, выходящей из транспорта, поднести сумку старушке-соседке с третьего этажа, поднять по ступенькам коляску молодой мамаше, поздороваться с не знакомым человеком, приветливо кивнувшем на улице?

Доброта. Наш внутренний компас. В самых потаенных уголках души не дремлет наш рулевой, наша путеводная звезда, наше доброе сердце. Помогая кому-то, помните: доброта на этом не заканчивается.

Оглянитесь вокруг! Уничтожая старое в погоне за обновлением можно ненароком сломать чью-то жизнь, и не одну.

«Все новое хорошо забытое старое» – помните эту поговорку? Так стоит ли старое ломать? Ведь это чье-то прошлое, возможно, что и наше с вами. Истребляя его, мы отбираем у себя воспоминания, приятные или не очень, но такие важные. А еще мы лишаете будущего своих детей. В погоне за новым и современным мы теряем связь с минувшим, забывая, что если бы этого прошлого не было, то не случилось бы и настоящего. И совершенно точно не видать нам светлого будущего, к которому мы стремимся. Так надо ли уничтожать то аутентичное наследие, что однажды станет популярным и актуальным, вопреки времени, наперекор всему.

Стоит ли оно того?

Надеюсь, рассказы, собранные в этом сборнике не позволят угаснуть частичке света наших душ, напомнят, о доброте, человечности, сострадании, о любви к ближнему.

С уважением, Автор.

Проза

Цена жизни

по воспоминаниям

участницы событий

Щуплая старушка в длинном тёплом халате и меховых чувяках, поставила завтрак на стол и шаркающей походкой подошла к двери.

– Проснулась? В школу не пойдёшь? – заглянула она к внучке.

– У нас уроки отменили.

Поёжившись, девочка лет десяти, натянула кофту, вязаные носки и забралась на стул под окном наблюдать, как машины отчаянно буксуют на ледяных кочках.

– Да! Суровая неделя выдалась. Давно таких холодов не было. Шутка сказать, на Кубани минус двадцать пять! – сетовала старушка. – Иди кушать, остынет.

– Смотри, ба, там машины застряли.

Бабушка выглянула в окно и вздохнула:

– Стихийное бедствие, надо же! А во всём мороз виноват. Студёно, как в сорок третьем.

– В каком?

– В 1943. Ты ещё не родилась тогда. И твоя мама, и дедушка тоже.

Старушка накинула на плечи шерстяную шаль и, кряхтя, опустилась на софу.

– Так давно?

Злата пристроилась рядом с бабушкой. Та внимательно посмотрела на правнучку, поправила выбившуюся прядь волос, легонько коснулась шершавой рукой подбородка.

– Ты так похожа на мою маму! Те же глаза, нос с горбинкой, тонкие губы. И характер! Точь-в-точь Дина Аароновна! Смотрю на тебя, а вижу её.

Девочка потёрлась о морщинистую руку и заглянула в глаза.

– Так звали твою маму? Расскажи! Я её никогда не видела.

Бабушка обняла девочку, накрыла краем шали и вздохнула.

– Ты и не могла, внучка. Была война. Страшная. Кровавая. Великая Отечественная. Помнишь, мы про неё в книжке читали?

– А ты тогда уже родилась?

– Мне только исполнилось пятнадцать, а через два дня началось. Никто не предполагал, что немцы прорвутся так далеко вглубь страны. Очень надеялись, что их не пустят на юг. Не верили, что дойдут до Краснодара.

– А они дошли?

Бабушка тяжело вздохнула, посмотрела на внучку и тихо продолжила:

– Дошли. Мы с мамой и младшим братом Лёвой жили возле фабрики, в большом дворе, где квартиры, как маленькие домики, пристроены друг к другу. Мирно с соседями жили, одной семьёй. На праздники столы посередь двора накрывали. У кого, что было – несли. И радости, и горести – всё общее. За детьми малыми, опять же, кто-то один из соседей смотрел, пока другие работали. Жаль, огородов не было. Зато подвалы в каждом доме сухие, глубокие. В полный рост стоять можно. Двор у нас дружный был. И только один сосед вызывал страх и недоверие. За нашей стеной жил то ли немец, то ли литовец, с очень труднопроизносимой фамилией. Звали его Карл-Густав. Как-то само к нему привязалось прозвище – Гусь.

Злата хихикнула и улыбнулась.

– Гусь? Как птица?

– Ну, да! Именно так мы его звали – Карл Гусь.

Тихий был. Работал Правда, где никто не знал. Завсегда здоровался. Спасибо – пожалуйста. Вежливый очень был. И аккуратист такой! Порядок у него перед дверью, чистота. Любо-дорого взглянуть! Со временем мы привыкли к нему. Но всё же он особняком держался. С нами не застольничал, посиделок дворовых сторонился. Хотя частенько что-то такое на стол приносил: то сало варёное с чесноком – вкусное, то колбасу. Откуда брал? А ещё по праздникам детвору конфетами завсегда угощал. Дефицит был – страшный! А уж сто́яли они так дорого, что… Это сейчас в магазинах всего полно́, а тогда мы этого ничего не знали. А он принесёт, поровну на всех поделит. Если лишнее оставалось, ножиком перочинным порежет и в довесок каждому к целой конфете. Никого не обделял. Свыклись мы с ним.

Ну а когда война началась, всё переменилось. И отношение к нему, да и он сам тоже другим стал. Угрюмый ходил. Нелюдимый. Наши-то его не обижали. Всё же плохого он ничего не сделал. А жильцы соседних дворов доносы регулярно писали. Воронок часто появлялся. Приедут. Документы проверят. Поговорят, и восвояси. Пару раз забирали. Но он возвращался. Всё сносил. Лишь мрачнее становился. И без того мало с кем говорил, а то вообще в себе замкнулся. А тут как-то раз летом – это уже 42-й год был – пришёл к маме:

– Дина! Я Симу и Лёву с собой возьму. За город на поля поедем.

Уж не знаю, о чём они там шептались в кухне, но мама слова ему не сказала. Собрала в платок кусок хлеба, да пару картошек в мундирах и отпустила. А уже вечером мы горох лущили на просушку.

С тех пор Карл часто нас с собой брал. Мы с Лёвой, да другие ребятишки, выезжали на стареньком фанерном грузовике далеко, на брошенные поля. Собирали колоски, горох, кукурузу, картошку. В саду – яблоки. За два летних месяца мы изрядно пополнили запасы продуктов. Помню, мама как-то хотела с соседкой бабой Нюрой поделиться. Дружны они были. Так Карл запретил. Мы ещё с братом удивлялись, чего она его слушается? Но с каждым днём поездки становились опаснее и страшнее. Всё ближе враг подбирался к нашим краям, всё чаще рвались фашистские снаряды на улицах.

Когда в город пришли немцы, Карл сразу записался в полицаи. Мы с братом узнали о том ранним августовским утром. Он ворвался к нам в дом. На его руке горела повязка со свастикой. Страшно стало. Ни слова не говоря, он схватил меня и Лёву, и потащил к двери. Мы сопротивлялись, кричали. А мама, цыкнув, чтобы умолкли, быстро стала собирать вещи и документы. Карл запер нас в подвале своего дома и велел сидеть тихо. А уж если услышим голоса, и вовсе не дышать. Мы пытались расспросить маму, но она отворачивалась, пряча слёзы, и говорила:

– Так надо.

Попервой Карл приходил каждую ночь, перетаскивая из нашей кладовки продукты туда, где мы прятались. Чем быстрее росло количество припасов, тем понятнее становилось, что сидеть нам долго. А из тихих разговоров взрослых мы поняли – немцы в городе лютуют: облавы на партизан, подпольщиков, евреев; пытки, расстрелы, комендантский час. Лёва каждый день заводил брегет, папин подарок, и оставлял зарубки на полке, чтобы не потерять счёт времени и всё твердил о том, что пойдёт в город, осмотреться. Мама плакала, просила не рисковать. Брат дулся, но не перечил. Вскоре ночи стали холодными. По Лёвиному календарю значилось конец октября. Впереди была зима и неизвестность: страшная, пробирающая насквозь, хуже лютого холода.

Карл появлялся всё реже. Иногда не видели его по несколько дней. Экономили продукты, воду, керосин. Зато мы отчётливо слышали, как кто-то ходил в нашем доме. Знакомый скрип половицы на кухне, по вечерам музыка из патефона – там кто-то жил. Всякий раз, слыша эти звуки, мы замирали, боясь пошевелиться, страшась, вдруг найдут.

То, что наступила зима, мы узнали по пронизывающему до костей холоду. Чем топить подвал? Лютого мороза не было, но мы мёрзли. Согревались, как могли, а в душе мечтали о жарко натопленной печке.

Однажды, Карл разбудил нас среди ночи и велел Лёве идти с ним. Их не было около часа, а потом нам на голову посыпались тёплые вещи и тюки с соломой.

– Откуда это? – спросила я.

Мама зыркнула на меня и велела молчать.

В ту ночь спать было намного теплее. Проснулась я от странного чувства. Сверху, где ляда, пробивалась узкая полоска света. Я разбудила маму, и тут обнаружилось, что Лёвы… нет. Над нами кто-то ходил, слышалась немецкая речь. Сердце в пятки ушло от страха. Я прижалась к маме, а она, казалось, и вовсе не дышала. Топот сапог. Хлопнули двери. И всё смолкло.

Какое-то время было тихо, а потом ляда с глухим стуком закрылась. Мы отчётливо слышали лязг щеколды. Два дня просидели в неизвестности и переживаниях. О самом страшном даже думать не могли. А потом явился Карл. Принёс еды, свежей воды, немного керосина. Он молчал. И мы тоже. Лишь когда собрался наверх, мама спросила:

– Ты знаешь где… Лёва?

Карл замер на лестнице, медленно оглянулся и тихо сказал:

– Он не вернётся.

И ушёл. Больше мы его не видели.

А через три дня в город пришли наши. Соседи, кто уцелел, во всех своих бедах винили Карла. Они сдали его первым солдатам, которых увидели на улице. Ну а те, недолго думая, расстреляли «фрица» прямо посреди двора. Обыскав дом, нашли в подвале нас.

Баба Нюра, увидав маму, бросилась к ней, голося и причитая. От неё мы и узнали, что Лёву забрали немцы и посадили в проезжавшую по улице душегубку. Этот новый вид изощрённого зверства фашисты впервые опробовали в Краснодаре. Страшное дело! В закрытый со всех сторон грузовик, заводили выхлопную трубу и люди задыхались газами от работающего двигателя. Мучительная смерть была у моего брата Лёвы. Жуткая.

Старушка смахнула слезу и замолчала. Злата забралась с ногами на софу и прижалась к бабушке:

– А что было потом?

– Потом? Мама, узнав, какой страшной смертью умер Лёва, заболела. Всё винила себя, что не смогла отговорить его от безумной затеи. Пыталась понять, как он сбежал. Похоже, Карла отвлекли, и он не до конца закрыл ляду, а брат этим воспользовался.

С каждым днём ей становилось всё хуже. А когда принесли похоронку на папу, слегла совсем и больше не вставала. Баба Нюра ухаживала за ней, как умела. Мне пришлось пойти работать. Мамы не стало 11 мая 45-го, на следующий день после сообщения по радио о капитуляции фашистской Германии.

Где-то, через год, мы случайно узнали, кем на самом деле был сосед Карл Гусь. Коммунист, еврей с немецкими и литовскими корнями. Как он оказался на Кубани узнать мы не смогли. Говорили, вроде бежал в Советский Союз после расстрела его семьи в конце тридцатых годов.

Во время войны его фамилия помогла получить должность полицая в оккупированном Краснодаре. А повязка со свастикой позволяла передвигаться по городу даже после комендантского часа: и пешком, и на мотоцикле, который ему выдали «как своему».

Он выискивал пособников фашистов и сдавал их новым хозяевам вместо коммунистов и партизан, надеясь, что человеку с его происхождением поверят больше, чем предателям своего народа. И ему верили! Больше двадцати стукачей и изуверов сдал он фашистам, как связников и разведчиков.

– Что с ними стало?

– Одних расстреляли, других в застенках гестапо замучили – требовали рассказать о ячейках подпольщиков в городе. Но, они ничего не знали, потому, как никакого отношения к ним не имели. А Карл… Ещё в начале войны он разузнал, где живут десятки еврейских семей. Во время оккупации прятал их по подвалам и погребам, помогая выжить. Почти сотня спасённых. И цена этим жизням – его смерть. Вот так-то, внученька.

Злата поцеловала бабушку и крепко обняла.

– А войны больше не будет? Скажи! Правда, ведь?

– Детка. Мы не можем этого знать. Но, я уверена, никто не хочет умирать. Какими бы ни были цели, всегда – цена жизни одних, есть смерть других. Надеюсь, люди это понимают и не забудут уроков той страшной войны.