Вырла

– Я по утру сразу в слёзы, милок! И поклоны земные клала, и нашей заступнице Береньзеньской Евлампии молилась!

– Ты клятву давал гематогену!

– Гексогену, Семёновна!

– Дамы. В поликлинику. Здесь частная студия, коммерческая. – Ох, зря он… Ох, зря…

Сухие ладони и туго набитые сумки-пакеты градом обрушились на его спину. Кеды переехали тележками.

– Богатеям жопы лижешь, бабушек нахуй шлешь?!

– Постыдник!

– Тя святая Евлампия покарает!

Он еле выбрался из толчеи, провоняв «Ландышем серебристым» и валидолом. Верная Анфиса распугала матрон, как ворон – клаксоном.

– Кыш! Кыш!

Она их не жалела. Будучи поварихами в школьных столовых, они крали сыр и сосиски. Стоя за кассами в магазинах, обсчитывали детей и робких. Они хамили в общественном транспорте, лезли без очереди, доносили, кляузничали. И всегда, всегда ныли, что к ним несправедлива жизнь!

– Ты чудо-женщина, – шепнул Анфисе Фёдор.

У неё сбилось дыхание. А вдруг он… Нет, ну вдруг?

Черный кот наблюдал за происходящим с козырька из поликарбоната и довольно щурился: сытый, наглаженный. Он выпускал и втягивал золотые когти-ятаганы. Началось. Хаос. Хтонь. Чьим порождением он являлся.

***

Этьен Бернар Лефевр, бриолог, «замшелый» Этьен, как дразнила его сестра, эксперт по мохообразным растениям, сотрудник филиала компании LFDM, закрыл лабораторию вблизи населённого пункта Береньзень. Пока – временно. Под его контролем оттуда вывезли оборудование. Этьен Бернар в ожидании машины до Хельсинки последний раз прогулялся в лес. Он успел привязаться к этой дикой, буйной, магической природе. Сосны, упирающиеся в небесный свод, низкий, изумрудный ельник. Высокие каменистые берега и порожистые речки, настолько чистые, что солнечные лучи проницали их до самого дна. Дремлющие озера, окруженные люпинами и острой травой. Хищные топи, что притворяются лужайками.

Мсье Лефевр был лакто-вегетарианцем (сыр он, конечно, ел, иначе, как он шутил в компании нудных веганов, его лишили бы французского паспорта). Поэтому непуганая рыба, птица и зверь – оленята, выбегающие на дорогу, упитанные тетерева, превосходный судак, будоражили его не больше (и не меньше), чем барабанщик-ударник дятел в красной кипе или «персонаж» красной книги – весёлая ныряльщица выдра. Он не имел желания их убить, сфотографироваться с их трупиками, потребить их в пищу. Этьен Бернар, католик не только по воскресеньям, восхищался животными и людьми. Забавными посельчанами, важными, остроумными и… нищими. Они существовали на сто, сто пятьдесят евро в месяц! Этьен Бернар двести тратил на оливки и сыр.

Он не хотел покидать Береньзень, прерывать исследования сфагнума из Олиного леса, возвращаться в прелестный, но столь прилизанный и опостылевший Грасс. Мсье вздохнул: его вынуждали обстоятельства. Скончалась директор филиала мадемуазель Ямара. Сердечный приступ в ванной. К своему стыду Лефевр догадывался о связи мадемуазель с туземным бизнесменом – бандитом. Тот лоббировал совместный проект своей фирмы «Гиперборея»-что-то-там и LFDM. Из малодушия Этьен Бернар не сообщал руководству о делишках Ямара. Она темнокожая женщина, беженка, а кто он?

Господи, она так воровала! Покупала – на бумаге – партию японских микроскопов или хромато-масс-спектрометров. Ремонтировала не построенный спортзал для работников. Платила зарплату «призракам» – уборщицам, водителям; русские ботаники сами драили лабораторию, сами до неё добирались.

Католик мсье Лефевр исповедался лесу:

– Malgrе tout, je suis content quelle soit morte. (Я все-таки рад, что она мертва – фр.).

Смерть мадемуазель казалась ему загадочной, а какой француз не трепещет, уловив аромат тайны? Он присутствовал на опознании в морге областного центра, и был поражен – вечно пресное и статичное (дабы не «наулыбать» морщин) лицо директрисы застыло в гримасе ужаса, задействовавшей почти все мимические мышцы! Кого или чего испугалась уверенная, крепко стоящая на земле Ямара? Куда она взлезла? Кому помешала? Беспощадным русским silovikам? Этьен Бернар читал в Le Monde о сцепке бандитов и спецслужб. Что, если мсье Селижар устранил любовницу традиционным методом – отравил токсином, который крайне трудно определить? O-la-la! Дух захватывает.

Hélas, Лефевр не мог позволить себе расследование. Он бриолог, не комиссар, не частный детектив. Садясь в машину, мсье с горечью думал, что вряд ли когда-нибудь узнает, что, чёрт подери, творится в населенном пункте Береньзень. И речь не только о гибели мадемуазель Ямара в ванной её квартиры на третьем этаже жилого комплекса «Береньзень-плаза».

Почему здесь грустные дети, хмурые взрослые и омерзительное «ржаное вино»? Бедность? Индия, скажем, в разы беднее. В разы счастливее. Другая религия? Возможно. Хотя жители Береньзени, похоже, не верили ни во что. Ну, кроме: «Погоди, будет хуже!».

Ночь опустилась на шоссе Орджоникидзе, улицу Забытого Восстания, Красную и Восьмого Марта. Спали Перпендикулярная и Береговая. По Мохнатому озеру плыл бобёр.

Финк и Фёдор смотрели матч «Зенита». Их разногласия и противоречия стерлись.

Анфиса фантазировала, обнимая подушку. Ей написал бывший одноклассник, студент.

Волгин храпел на мухинском диване.

Владя всхлипывал в палате. Совсем один.

Глава десятая. Когнитивный диссонанс и кататонический ступор.

Ромиш ждал звонка от мамы. Она просыпалась в пять утра каждую среду, забиралась на камень, где, как ей казалось, лучше ловилась сеть. И, Аллах милосердный, до чего громко она орала! Ромиш выбегал из вагончика, чтобы не будить товарищей. Там, у мамы – пять, тут-то три. Еще не утро даже, разбавленная ночь. Спитой чай.

Ромиш пытался объяснить, что не нужно звонить так рано, что камень не усиливает сигнал, но мама начинала плакать. Она придумала себе средОвую традицию, подчинялась ей, уже не могла по-другому.

Сперва мама спрашивала, не нашел ли Ромиш невесту. Затем нахваливала дочек соседки. Потом ругала Ромиша, что уехал, забыл семью. Об отце они не разговаривали, и о дедушке тоже. Ромиш по маминому голосу понимал: все живы. Ну а он, разумеется, до сих пор проклят. Стабильность.

Пообещав маме не курить, юноша вынул из пачки сигарету. «Темно, Аллах не увидит» – слова Орзу. Ромиш Орзу уважал, хоть тот и был, как говорят русские, беспредельщик. Никто не защитит отару от волков надежней, чем волкодав. Орзу один прогонял Плесова и злобных мальчишек, что кидали в окна вагончиков бутылки с соляркой и расстреливали строителей из рогаток камнями и болтами.

Теперь нет ни волка, Плесова. Ни волкодава Орзу. Ни пятерых «баранов», вместе с которыми честно трудился Ромиш. Он не помнил их фамилий, лишь «клички», что сам им присвоил. Вождь Вонючие Ножищи, старый, лет сорока, умер первым, вроде, инфаркт. За ним Плевок. Храпун. Пердун. И Почесун.

Ромиш загадал, чтобы следующим сдох Трахун. Пять часов к ряду долдонит матрас! Скрипит, сопит, чмокает. Загадал и раскаялся. Нельзя желать смерти, нельзя. На всё воля Аллаха! Ромиш вернулся в вагончик. Лег на нижнюю полку трёхъярусной кровати, поиграл в игру, проставил лайки нескольким береньзеньским девушкам. Задремал, но сон победила тревога: слишком тихо! Мужское общежитие не может молчать.

Ромиш включил свет.

Финк в спальне своей квартиры – выключил.

– Иди ко мне, малыш! Я не кусаюсь!

Проститутка плюхнулась на постель. Их с женой. На покрывало, подаренное тещей. Прямо на морду оленя. Рыхлая, но обаятельная деваха лет двадцати. С облцентра.

– Чего ты не свалила? – спросил майор.

В последнее время он задумывался: нахрена он служит? Государству…

Прадед Евгения Петровича Миика Киймамаа давным-давно присягнул иной стране – Российской Империи. Стал Михаилом Финком. Под этим именем его расстреляли «красные». Как немецкого агента. Дед Евгения Петровича – Янне – Иван Финк, солдат Красной Армии, сгинул в концентрационных лагерях нацистской Германии. Как еврей. Отца Евгения Петровича – Пекку – Петра Финка отправили в Афганистан, в котором талибы⁶ (или «свои») превратили его в «самовар» без конечностей – верхних и нижних. Ну а Евгений Петрович… Яло Пекка. По инерции пер – куда? Горел – за что? За «угол» тридцать два квадратных метра на Перпендикулярной напротив памятника баяну? Колоссальной металлической гармошке, раскрытой невидимым великаном-баянистом. Тамадой.

Проститутка обняла майора – руками и грудями. Ласково заглянула в глаза.

– Я тощая была, пока не залетела. Кликуха – Глист. Где глисты живут? – Она усмехнулась. – Ебаться будем?

Леон Фестингер, знаменитый американский психолог, сказал бы, что Евгений Петрович пребывает в остром когнитивном диссонансе. Он сублимирует, стараясь подавлять сексуальное влечение на работе. С другой стороны – его личность склонна к моногамии. Для него измена постоянному партнеру означает предательство. Плюс социальный аспект. Связь со шлюхой унизительна для альфа-самца. До пожара полицейским таковым, бесспорно, себя ощущал. Идиот.

Слава Короткому, его звонок прервал фрейдистскую тишину. Финк слушал рапорт около минуты. Перебил.

– Зови экспертов. Я по дороге мозгокопа захвачу.

– Две тыщи. – Проститутка стояла в «униформе». Чулки, платье, куртку, туфли о ста ремешках натянула-застегнула – вот, пожарница!

– На полтораху договаривались.

– Пятихатка – штраф за ложный вызов.

***

Человеку старому – он рано встает – согласно поговорке, должен «Бог подавать». Ломоту в суставах и воспоминания? Тоже Бог? Садюга боженька ваш!

Владимир Мстиславович Пермяков таращился в потолок. Его колени и локти ныли. Мочевой пузырь лгал, гнал в туалет.

«Да не поссышь ты, Вова! Простоишь, стрясешь пару капель!».

ВМ почти полвека был береньзеньчанином высшего порядка – директором лесопилки, государственной, потом Робки Недуйветера. Он отстроил двухэтажный кирпичный дом с баней на участке, с парниками, беседкой – для детей, внуков… А они разъехались.

Недавно умерла жена Пермякова. Она лежала здесь, в спальне, пока её снедала болезнь. Лежала на том месте, где он сейчас. Кому рассказать, не Тутовкину же, рыбине хладнокровной, что Владимир Мстиславович снова, спустя сорок лет привычки, полюбил благоверную. Что они снова говорили… правда, она быстро уставала, много спала. Но когда она просыпалась, и ей бывало получше, они гуляли. Он одевал ее, пудрил, румянил. Расчесывал и надушивал паричок, смахивающий на болонку. И они медленно-медленно шли к реке, вертлявой Береньзеньке. «Смотри, облака, Вов! Смотри, кот! В копейку Кузька наш! Помнишь его? Как мурчал и лобиком бодался? Груши!». – Жена болтала без умолку, опьяненная впечатлениями после сна и боли.

У Пермякова дергались пальцы. Туман просачивался в голову. Спасительный, он поглощал мысли и образы. Сквозь него совести было не докричаться до Владимира Мстиславовича. «Закрой газ, газ закрой», – думал он исступлённо. – «Проверь. Проверь». По шесть раз он путешествовал до плиты и обратно, прежде чем садился за стол перед тарелкой овсянки с курагой. Жена настаивала, что это полезный завтрак. В ее честь он готовил овсянку, уже не мог пожарить яичницу или не завтракать, выпить кофе, коньяку. Чертова каша приносила на короткий миг утешение, а испанский бренди де херес – изжогу до вечера.

В десять пополудни ВМ извлекал из шкафа брючный костюм, облачался. Кряхтя при наклоне чистил туфли. Вставлял «голливудскую» челюсть, нахлобучивал матерчатую кепку и выходил на променад. К Береньзеньке и назад. С четверти первого по телевизору повторяли вчерашние выпуски сериала про умных и совестливых ментов. Владимир Мстиславович не пропускал, пересматривал. «А когда-то Хема читал», – поддел Пермякова Пермяков. Коричневые томики собрания сочинений продолжали пылиться в общежитии книг Фолкнера, Драйзера, Ремарка, Фицджеральда, Набокова, за которыми он в молодости охотился, как одержимый.

– Все охотились, и я, – сказал старик, глядя на реку – по причине отсутствия моря. По причине отсутствия собеседника диалог велся между Владимиром и Мстиславовичем. –Моду можно любую создать. Внучка по кладбищам шастала, дочка интердевочкой быть собиралась, а я Хема покупал в три цены.

– Мода скоротечна. – Рядом с Пермяковым материализовалась слегка расплывающаяся тетка – он забыл очки, у неё был лишний вес.

От тётки, стриженной под мальчика, приятно не пахло ничем, кроме чистой одежды. Низкий голос звучал, пожалуй, волнующе.

– Устои определяют сознание. Например, что женщине надо рожать. Что самая вкусная еда – шашлык, отбивная, люля-кебаб. Мясо, короче. Как сложно, не привлекая внимания, не оправдываясь, щипать травку без мужа и детей. И без примыкания к фанатикам…

– Уважаемая, вы чего от людей хотите? Если я что-то да, вы оное что-то – нет, мне ж интересно! О вас посудачить. Без мяса, без мужа: бедная, наверное, и страшная. Я на вашем фоне – король! Древнее беззубое впадающее в маразм Величество.

Незнакомка рассмеялась.

– Инна была права! Вы отличаетесь.

– Инна? – Пересохший язык ВМ упёрся в стиснутые искусственные зубы.

– Супруга ваша.

У Пермякова «в зобу дыханье сперло». Не от радости. В ту ночь лил дождь вперемешку со снегом. ВМ растопил печку, поменял грелку в постели жены. Он планировал рухнуть в кресло возле огня, через медитацию на гудящее пламя провалиться в сладостное забытье.

– Вов, – шепотом окликнула Инна. – Эта штука полная.

«Эта штука» – калоприемник. Мешок. Его легко снимать, ставить новый. К подгузникам Пермяков тоже приноровился. Главное, не вспоминать, что когда-то вожделенно касался её гладкой кожи пальцами живого человека, не скрюченными сухими сучками…

– Прости меня. – Она страдала и стыдилась.

Его внезапно настиг туман. Не так: он поддался туману. Кромешной белоте. Жена на ходунках, босая, уковыляла помирать в Олин лес. Кошка, черт возьми! Там её подобрала добрая самаритянка. Отвезла безымянную бабульку к себе.

Когда Пермяков вышел из пустоты, жена уже умерла.

– Едемте со мной. – Самаритянка протянула береньзеньчанину руку. – Я покажу вам, где… Вы увидите, что видела она, какие стены были вокруг, запахи.

ВМ последовал за незнакомкой. Сел в её кабачкового цвета запорожец. И пропал.

Огонь в печи не спит, перекликаясь,

С глухим дождем, струящемся по крыше…

Федор Михайлович пытался вспомнить стихотворение Рубцова целиком, словно в нем зашифровали пресловутую тайну русской души.

А возле ветхой сказочной часовни,

Стоит береза….

На память он не жаловался. Os pisiforme – гороховидная кость кисти хомо сапиенс. Асунсьон – столица Парагвая. Тексты Linkin Park и Muse, что он учил тинэйджером, угодливо всплывали из глубин. Даже «Знаете ли вы украинскую ночь? О, вы не знаете украинской ночи!»… или «две мясных котлеты гриль, специальный соус, сыр».

Только Рубцов стерся. Рубцов, за которого девятилетний Феденька Тризны получил грамоту на конкурсе чтецов.

И вся она как огненная буря,

Когда по ветру вытянутся ветви

И зашумят, охваченные дрожью,

И листья долго валятся с ветвей,

Вокруг ствола лужайку устилая…

Когда стихает яростная буря,

Сюда приходит девочка-малютка

И робко так садится на качели,

Закутываясь в бабушкину шаль.

Давайте, белки, синтезируйтесь! Что за избирательный склероз?

«…в бабушкину шаль», «… в бабушкину шаль».

Теодор смотрел на отражение Теодора в чашке кофе и раздувал ноздри, чтобы аромат напитка достиг всех рецепторов. Арабика. Сваренная в турке из чилийской меди. Шедевр.

Стук в дверь.

– Открыто, майор, – крикнул психотерапевт. – Я гипотоник. Мне жизненно необходим кофеин. Хочешь меня, жди минут… пятнадцать.

Полицейский устроился напротив мистера Тризны.

– Кто на сей раз? – Федя одарил стража порядка порцией амброзии.

– Таджик опять. На стройке дач «Ривьера». Курбонов, мальчик совсем.

– Наркотики, алкоголь?

– Спросишь у его дружков. Я еще трупа не видел. Вкусно! – оценил кофе Финк. – Поехали?

– Через тринадцать минут и сорок пять секунд. Сорок четыре, сорок три…

– Понял, понял!

***

Виктор Васильевич Волгин в наказание за свое отсутствие дома и преступное поведение (хорошо, что полицейским пока было чем заняться помимо инцидента бития чиновничьей морды) надраивал конюшню. Выгребать сено, мыть жеребенка, смазывать соски любимой кобылы жены долг каждого проштрафившегося мужа.

– Не балуй, Ирмэ. Не балуй! – приговаривал слесарь, хотя лошадка философски жевала себе сухую траву.

Витька-младший шатался по двору, уставившись в телефон. Помогать отцу он отказался наотрез.

– Я тогда за двойку полдня в погребе гнилой картофан перебирал. А ты ржал.

– Не хами отцу! Ржет конь! Батя смеется.

– Ты и есть конь. Подружку завел своей породы. – Пацаненок ловко увернулся от брошенной в него тряпки. Вдруг его хитренькую физиономию озарила искренняя радость. Смотрел он по-прежнему в телефон.

– Фига се! Ба-ать! – Тон стал заискивающим. – Куло приезжает!

– Это чё?

– Рэпер! – Витек вскочил на будку, немало удивив старичка Трезора, и глупо задергался.

Лавэ и лав одно целоЕ,

Где черное, где белоЕ…?

Не продавай свое нежноЕ,

Свое светлоЕ, бесконечноЕ.

«Романтиком растет», – умилился Волгин. Рано.

Мне незачем, рыбка, заказывать суши,

Я лучше тебя полижу.

Давно ты и крепко запала мне в душу,

Поверь мне, тебе не пизжу.

– Э! Э! Не пизди… не, это, сквернословь при батьке! – Слесарь погнался за сынком. – Ты что за херь слушаешь, а? Я те ремня всыплю!

Нареченное в честь Цоя дитя по-обезьяньи забралось на крышу сарая и оттуда продемонстрировало отцу язык.

– Я в твои годы… – Волгин отпил из бочки водицы с родными береньзеньскими комариными личиночками. – Я в твои годы…

– Бухал портвейн и спал в подвале, где тебя крыса укусила за член, и ты год на учете в КВД стоял.

– Блин, Эля! – вознегодовал Василич. – Ты нафига ему рассказала? Ты уронила мой авторитет!

Жена, вешавшая белье, ответила ехидно. Не простила еще.

– Было б что ронять, дорогой. И откуда.

– Так его, мам!

Выражение её лица резко изменилось со скучающе-делового на отчаянное. ВВ понимал, что с ней происходит: забывшись в быту, окунувшись в привычное, безопасное и навсегда утраченное, она не хотела покидать вчерашний день, как ребёнок, что выскочил на мороз и в темноту, но вернулся за сменкой, и теперь топчется в сенях, ведь он уже убедился, что там, снаружи, ветер, стужа и одинокая скользкая дорога. Сени – не спасение. Из всех щелей дует.

Надо перешагнуть порог.

Виктор Васильевич взял Эльвиру Аминовну за руку:

– Я херовый попутчик, слабый, в прорубь уйти норовлю.

Она улыбнулась, с помощью супружеской телепатии, не иначе, уловив смысл его признания.

– Но я с тобой, Эль.

– Спасибо.

Она прильнула к нему.

– Фу! – Витька зажмурился. – Родителям по закону нельзя при детях… Фу!

***

Труп Ильдара Курбонова с «ого-го» (цитата судмедэксперта из облцентра), или с выдающейся эрекцией, обнаружил Ромиш Хикматов. Первый свидетель, если не считать недо-убийцу Владю Селижарова.

Хикматов пялился в одну точку, остолбенев перед строительным вагончиком в неудобной позе, будто вальсируя с невидимкой.

– Я его из поля притащил. Как бросил, он и стоит. Свидетель, ага. Нарколыга! – плюнул Короткий. – Остальные чурбаны ничего не видели. Надулись пиваса и дрыхли.

Федя пощупал напряженные мышцы юноши. Воистину, живая статуя! Раньше ФМ ассоциировал данное словосочетание с чем-то летним, карнавальным. Барселона, la rambla. Sangría en sangre. Las españolas tan guapas! Мужики, что изображают Леннона, Сальвадора Дали, Дьявола, Колумба. Евро-копеечные фотографии. Флаги Каталонии…

– Кататонический ступор, – сообщил психотерапевт майору. – Отвезем его в «Гиперборею». Мой прогноз: завтра, максимум, послезавтра, он даст показания.

– Это ж чебурек! – фыркнул лейтенант. – В обезьянник его! Я поколдую, он через час соловьем запоёт!

«Вдох, вы-ы-ы-ыдох». – Федор Михайлович воздержался от метания бисера.

– Евгений Петрович?

– Обойдемся без твоей «магии», Короткий. Я в науку верю.

«Когда русалок не боюсь», – промолчал мистер Тризны. Он расслышал презрительное шипение лейтенанта в начальственную спину: «Чухня». И почему-то напел:

– Ground Control to Major Tom…

Ground Control to Major Tom…

Глава одиннадцатая. Береньзеньское бессознательное.

Солнце воссияло над поселком. Вычистило горизонт. Липы поили воздух тяжкой свежестью. Самый знойный полдень конца июля и всего года наступил неизбежно, как девятнадцатилетние. Лень, нега, похоть, затаенное разочарование. Букет для вазы, расколоченной в недалеком детстве.

«Ну, не будет так!» Потрясающие друзья и платья, путешествия, разноцветные пирожные макаруны – всё картинки. Чужого лета, чужой жизни. А, может, и не бывает оного вообще. Лгут картинки. В интернете Анфисина сменщица Лиля – стройная красавица. В действительности клиенты магазина, люди пьющие, забывчивые, искренние, спрашивают Лилю – беременная? На гневное «нет» отвечают: «Извини, мужик!».

Анфиса училась кататься на роликах. Бывший одноклассник Денчик возил ее – пять метров на север, пять метров на юг – по набережной имени Розалии Землячки. Мимо Эдуарда Хренова, торговавшего сладкой ватой и длинными надувными шариками-колбасками. Мимо бабок, старейшей в поселке Ленины Захаровны, информированной Калерии Анатольевны и ничем непримечательной Анны Сергеевны.

Денчик чрезвычайно гордился студенческим билетом. Он рассказывал про общагу, естественно, не просыхающую, с тараканами, кипятильниками и групповым сексом, про коменданта-команданте, естественно, псевдо-ветерана какой-то войны в камуфляже из военторга, про «преподов», естественно, маразматиков, и «преподш», естественно, озабоченных или психичек, про столовку, естественно, грязную, дорогую, на подходе к которой с ног сшибает запах порошкового пюре и хлебных котлет.

«Денчик-студент – размышляла Анфиса, – вариант». Для замужества. Прыщавый, долговязый, рябоватый. Опрятный, зато. В белых кедах. Денчик-услужливый получит работу в офисе. Не станет пробухивать зарплату. Бить детей. Не уйдет к любовнице в сорок.

– На рыбалку сгоняем? На Лесное?

Серьезное предложение.

– Сгоняем.

– О, мороженка! Будешь?

Серьезная инвестиция. Двадцать три рубля!

– Ага.

Белые кеды удалились. Анфисе стало противно до тошноты – от Анфисы. В свой день согласиться встретиться с Денчиком, – Господи, имя уже бесит! – чтобы он сводил её на концерт Куло.

– Проститутка! – прокуковала в никуда неопознанная бабка.

Да. Ну а кто? Не дать ему потом – невежливо. Придётся терпеть.

Ноги разъезжались… чертовы ролики! Анфиса представила, как Федя деликатно берёт ее под локоть. В его золотистой бородке путается солнце. Он произносит непонятное приятным низким голосом – снисходительно, без насмешки.

«От дура» – Мысль-заноза взбодрила девушку. – «Где он, где ты!»

Внимание переключилось на кота, черного, лоснящегося. Котяра грелся на лавочке.

– Здравствуйте, Василий Иванович.

Толстяк тявкнул, словно тоже её приветствуя.

– Я сяду?

«Присядь. И сплюнь. Сесть успеешь». – Дед, папин папа, всегда так говорил. Девушка осторожно погладила грубую шерсть на Васиной спинке. Не сразу, но он замурлыкал.

По набережной катили коляски мамочки – из Мухинской школы. Еще и младше Анфисы. Они прихлёбывали квас и сплевывали снюс. Ну а чего? Сигареты нынче стоят сто, сто пятьдесят рублей, при зарплате тринадцать тыщ! Курить начинаешь классе в третьем, потому что все курят, и к шестнадцати-семнадцати годам высаживаешь в день по пачке! Где столько денег взять?

За мамками тащились пенсионерки, скрипя тележками и гудя новостями. Женился… Развелась… Пермяков Владимир Мстиславович… Пермяков? Пермяко-о-ов. Пропал!

Шли деловитые мальчики, бритые под ноль, мечтающие получить «почётную» статью – грабёж, разбой, избиение: рэпера, пидора. Из семерых одноклассников Анфисы четверо угодили на зону. Один повесился. Один свалил. Один – Денчик…

– Фу! Ты нафига кота трогаешь? – возопил он. – На нём блохи, глисты, коронавирус!

– СПИД и рак, – дополнила «список» Анфиса.

– Кыш! – Студент топнул на Василия. Василий не шелохнулся.

Денчик поднял камень.

– Только попробуй! – Девушка вскочила, заслонив собой лавку. Чертовы ролики поехали вперёд, и она плюхнулась на мягкое-да-не-особо место.

Денчик выкинул мороженое, не в мусорку, прямо на асфальт. Мухину обдало липкими каплями. Студент возвышался над ней, пока она кое-как вставала. Сейчас его изрытые угрями щеки, пегий хохолочек, висящая олимпийка и покрытый гусиной кожей кадык не смотрелись жалко.

Котик спрыгнул с лавки, заинтересовавшись мороженым.

– Правильно говорят, малахольная ты, Мухина, – припечатал Денчик.

Малахольная. Стертая, затертая, серая. Что она о себе возомнила? Что ее на Куло сводят? Что замуж возьмут? Даже Денчик? Из глаз Анфисы на раскалённый асфальт капали слезы, мгновенно испаряясь. Кеды Денчика миллиметр за миллиметром приближались к хвосту Василия. Кот беззаботно лизал растекшееся содержимое вафельного стаканчика. Не привык он еще к подлости, бедняга.

***

Владислав Георгиевич Селижаров почивал в палате «центра здорового духа Гиперборея». С его губы на подушку стекала слюна. Над ним стояли двое. Тризны Фёдор Михайлович и знаменитость – Лисовский Илья Адамович. Он же Куло. Он же MC Lees. Он же Temple Toy. Он же 6-1-6… У рэперов обычно много имён. Федя подозревал, что они их забывают, как пароли от соцсети.

– Блядь, – сказал Лисовский. Хорошенький молодой человек без бровей, крашенный смоляной брюнет, одетый в диковатом стиле – на стыке физкультурной формы и «готики». – Значит, Влади на Оксу напал?

– Боюсь, что да.

– Фа-а-ак.

Посетитель умыл лицо ладонями, звякнув пирсингом.

– Она в порядке?

– Жива.

– Слава Богу! – Безбровый перекрестился слева-направо, на католический манер, и вышел из палаты. В холле он упал в кресло.

– Мы с Влади учились вместе. – Куло достал вейп. Затараторил. – В Москве. Разбросало нас. Знаете, браслет рвется, бусины летят. Первая на травку, вторая в лужу, а третью не найти.

«Ну и метафоры, однако», – подумал Федя. – «На «системе» товарищ».

– Ваши отцы дружат? – спросил он. Нарочито светским тоном, дабы понаблюдать за реакцией Ильи.

– Дружат? – эхом отозвался рэпер. – У них рыночные отношения.

Адвокат Адам Фадеевич Лисовский-старший отмазывал от тюрьмы наигнуснейших упырей. Селижора в их ряду не выделялся. Мелкопоместный торговец лесом! Крошка… щепка! Куда ему до федеральных министров, генералов, нефтяников. Фирма Адама Фадеевича обслуживала их всех. При этом, лично Лисовский-старший производил впечатление европейца, почище какого-нибудь наследного лорда: высокий, статный красавец с длинными волосами цвета альпийского снега, собранными в хвост. В приталенных «хипсетрских» пиджаках, звучно и даже чувственно басящий… До чего контрастно он выглядел на фоне пузатеньких, кособоких, гоблинообразных клиентов. Хозяев.

«Чья бы корова!» – одернул себя самокритичный Феденька.

Куло, судя по кислой гримасе, мысли о батюшке положительных эмоций не доставляли.

– Расскажите про Влади, – сменил тему психотерапевт.

Илья Адамович облегченно вздохнул.

– В школе он с девочками водился. Типа, подружОк. В девятом классе меня и Влади отправили в Мадрид на три месяца. Я бухал. Дешевое вкусное винишко, ганджубас, тусы по хостелам… Влади меня прикрывал. Он сидел дома у принимающей испанской семьи. Паинька.

– En serio?

– Чего?

Федя улыбнулся.

– Ерунда.

Лисовский, силясь улыбнуться в ответ, так сжал челюсти, что желваки заходили ходуном. Побочечки амфетаминчика.

– Испанский? Помню: dame el sacacorcho, por favor («Дайте мне штопор, пожалуйста», – исп.). – Куло помолчал. – Зря он женился.

– Почему?

– Ну. – Истыканные железками губы визитера снова скривились. – Вы же врач. Знаете, есть аллергии. Врожденные. Которые не лечатся. Хотя их пытались лечить, электро-судорожной терапией…

– Вы намекаете?

– Нет. Это был бы аутинг ⁷.

***

Анфиса обнимала кота, увесистого и мягкого, закрывая его от мира, жестокого и несправедливого. Она не совсем поняла, что произошло. Только что Денчик с довольной, пакостной физиономией покушался на Васин хвост. И вдруг – раз! – и Вася висит на физиономии Денчика. А Денчик заливается визгом.

– ААААААА!!!!! ААААААААА!!!!

– Глаза зажмурь! – Девушка схватила кота за шкирку и неожиданно легко отцепила его от студента.

Вся набережная Розалии Землячки смотрела на них. Залитого кровью Денчика бросилась протирать платком Анна Сергеевна, его дальняя родственница.

– Бедный мальчик! – квохтала она. – Что ж ты будешь, а? Ох-ох-хонюшки…

«Мальчик» ревел маралом:

– Сука! Тварь! Вяжите!

К изъятию Васи у Мухиной приступили две дружественные Анне Сергеевне бабки. Анфиса сопротивлялась. Василий шипел. Вокруг потасовки скучивались скучающие – мамаши, пенсионеры. Кто-то (Ленина Захаровна) клялся и божился:

– Да Мухина иму, Денчику, в лицо вмазала, Мухина!

Кто-то не верил:

– Чем? Ножом?

– Котом!

Денчик демонстрировал разодранную щеку. Сквозь рану проглядывали зубы. Желтые и коричневые от насвая. Береньзеньцы шушукались. Об отце-Мухине. О матери-Мухиной, сбежавшей от супруга. «Правильно, что кинула лоха!» «Шаболда, дочку оставила!» «Доченька тоже! От осинки не родятся апельсинки!»

– Па-апрашу! – Лейтенант Короткий расчищал себе путь через толпу. – Что тут?

– Криминал! – донесла Ленина.

– Я свидетель! – перебила её Калерия. – Парень к девке, мирно, красиво… Мороженое купил. Она на него вызверилась, из-за чего? Из-за вшивой животины! Дура!

– Ты чего устроила?! – Короткий навис над Анфисой. Гриб-гигант в темно-синей «шляпке», из-под которой лился пот.

Девушка крепче прижала к груди Василия.

– Денчик сам виноват. – Она аж икнула от собственной дерзости. Раньше она не шла против других. Но раньше ей и в голову не приходило, что, если не она (вступится за кота), то никто. Его убьют вот эти «добрые» люди, тушку швырнут на обочину и порадуются, что за Денчика отомстили.

– Врёшь!

– Врёт! – залаяла толпа.

Анфиса начала задыхаться от их тесноты. Перемешавшихся запахов, физиологических и химических. Пестроты их одёжек, сплошь халатов, бесформенных трикотажных маек и лосин. Жалоб не по теме, коли добрались до более-менее уполномоченных ушей – Короткого.

«На Красной у нас стёкла бьют!», «Надбавки который месяц ждём!», «Лавку с остановки спиздили!», «Алименты не платит, козлина!».

Финк чуял скопления возмущенных чем-либо граждан на расстоянии. Его левая ягодица чесалась к бузе. Футбольно-фанатской, националистической, бытовой. При этом одиночные пикеты Вени Неврова Евгения Петровича целиком и пятую его точку в частности не беспокоили совсем. Репортёр жил в своём мире – глобальном. Он требовал свободы Беларуси, Венесуэле (полиционер схохмил про страну Вень, они с Коротким поржали). Большими буквами на картонке поддерживал БЛМ и ЛГБТ… Бабки любопытствовали – енто партии такие новыя? Чаво предлагают? А услышав о бедах чёрных, голубых и «радужных», ретировались с крейсерской скоростью по направлению к храму «Гладным сыти».