Вырла

Глава восьмая. Никтогилофобия и путеофобия.

И чей-то крик.

– АААААА! ПАААААААА!

Селижаров-старший махнул охранникам, чтоб не трогали Теодора. Вздохнул:

– Третий раз орет. Выманивает.

– Это острый психоз. Я поговорю с Владиславом, попытаюсь успокоить. Не получится, тогда ваши люди его скрутят, и я вколю реланиум.

Ухмылка придала роже Селижоры асимметрию полотен avant-garde, усилила безобразие настолько, что оно почти обратилось в красоту. Но чуда, как с Финком, не случилось.

– Мои люди до утра в лес не сунутся.

– Почему?

– Они в курсах, что с копчеными стало.

«С таджиками», – перевел доктор Тризны.

– И не пизди про съехавшую кукуху! Орзу, бригадир, серьезный человек. Был. Что его грохнуло?

ФМ оглянулся на Евгения Петровича.

– Хэ Зэ.

– Орзу без валыны срать не ходил. Выхватывал быстрей меня. Что его грохнуло, Финик?

– Kyrpä tietää, – повторил Петрович. – Хэ Зэ.

– Шутовка? – вклинился робким баском крупный «гипербореец», точь-в-точь боевой орк Мордора.

– Валяй, – санкционировал Георгий Семёнович. – Излагай.

– Ну… Сестрёна рассказывала. Ей семнадцать было. Она с Зареченских, дальних на автобусе возвращалась. Тридцать пятый Ка еще не отменили, ну, который на заправку заворачивал у кафе Калерии Анатольевны мужа, а он не вздернулся еще.

– Толян, базарь по делу!

– Ну… на заправке сортир, платный, сука! Семь рублей! Сестрёне приспичило, она молока парного у бабки надулась…

– Толян! – рявкнул Селижора. Подскочили все. Кроме Финка.

Толян ускорился:

– Зашла в тубзик, сходила того-сего, руки моет. Херак, сзади варежку зажали, к умывалке нагнули, жопу мацают, труселя сдирают. Ни дыхнуть, ни пернуть. Лохматуха че-то тычется, тычется, никак. И, короче, ебнул ей. Локтем по шее. Она, такая, сползла, гудбай, мама. И тут лохматого к стене – херак! Темно, сестрёне не видно – кто, чего. Она за дверь. В автобус. Час ждали водилу. Он приперся покарябанный. И через неделю тоже, ну…

– ЧТО?!! – хором воскликнули Федор Михайлович, Евгений Петрович и Георгий Семёнович.

– Вздернулся! Сестрёну русалка выручила, шутовка. Бабы под защитой у нее. А лес ваще ееный. Олин! Оля – баба!

Селижора и майор приняли бредовые Толяновы выводы весьма толерантно. Переглянулись, покивали. Феденька глазам не верил:

– Господа, мы расшифровываем геном! Мы создаем роботов! Исследуем Марс! Боязнь ночного леса, никтогилофобия, пережиток крестьянских суеверий!

Береньзяне молчали. Федя заставил себя медленно сосчитать до пяти. Поселочек! Деревня сумасшедших!

– Допустим… Допустим. – Он смотрел на Селижору. – Я приведу вашего сына, Георгий Семенович. Отвоюю его у русалки Ольги, кикиморы Инги и гадалки Ванги. Вы спонсируете парочку палат для пациентов типа Владислава? Плюс – лекарства. В аптеке один феназепам, и то просроченный!

– Замазано.

Так легко мистеру Тризны не давались переговоры даже с дедом. Он зевнул, опустошенный бесконечным сегодня. Финк, «орк» Толян и «гиперборейцы» раззевались. Селижора – нет. «Есть теория, – вспомнил ФМ, – что ответное зевание – проявление эмпатии. Психопаты за компанию не зевают».

– Майор, идем! – Он хлопнул полиционера по плечу.

– Не, чижик-пыжик. – «Медведь» наставил указательный палец на Федю, затем – на Евгения Петровича. – Мы тебя ожидаем. Я сам люблю условия: не вернешь мне сына, оставишь семейку Фиников без косточки.

«Майор Том» подмигнул психотерапевту: мол, Селижора хохмит, не парься! Убить не убьют, максимум – коленную чашечку выбьют. Опять.

***

Виктор Васильевич управлял мопедом при тахикардии, тремоло и (благо, он не подозревал об эдакой напасти в принципе) панічных атаках. Знал бы, рассердился: паны снова народ атакуют, буржуины клятые!

Слесарь потел. Его бросало из сугроба в парилку и назад. Вывалив набрякший язык, он ловил полу-беззубым ртом сладковатый, как белое винцо, летний воздух. И комарилл. Отплевывался. Единственная фара освещала шоссе метра на три. Каждая, сука, каждая летящая мимо машина сигналила Василичу. До боли в груди!

– СЕ В ДУПЛО ПОГУДИ!

Он дебилий, конечно, прав доктор. Разбиться в лепешку из-за предчувствий продавщицы? А чего нет? В жизни смысла не было, откуда иму в смерти взяться?

Анфиса, прижавшись к круглой спине ВВ, думала про свое и про не совсем свое. Мопед, например. Он папин. Мухин на выходные нередко катался к Лесному и дальше. Приезжал под вечер воскресенья с рюкзаком морошки и черники вперемешку с опятами. Заводил джаз – без слов. Скручивал сигарету и говорил: «Вот зря ты не поехала! Там – Жизнь! Мне кажется, Там и умереть невозможно. Смерть в городах, в коробках бетонных, в коробочках с сериалами. А Там ты идёшь, а мимо выводок кабанчиков – вчера видел! – со свиномамой, Ленина Захаровна вылитая! Ежи шуршат в прошлогодней опали. Старик Аверин на дудочке играет… На мостках сидит, ногами болтает, водомерок распугивает. Под солнцем лес невинный весь. Как оно за ельник ухает, сразу другое всё! И что-то бродит, хнычет, хихикает. Старик Аверин крестится, через плечо плюет и не объясняет, что бродит-то. Посылает в баню – растапливать по-черному. Чтоб почти свариться, золой до скрипа натереться, чтоб очиститься и стать для нечисти неуязвимым, несъедобным. После бани и аверинской наливки хоть к чертям! В Лесное прыгаешь без страха, тревог. Пофиг, что в нем сом, который уже здоровенным был, когда Аверина в октябрята посвящали. Пофиг… что не свалил, ведь мог. Что монетки собираю по пятьдесят копеек. За сорок пять лет не устал я, не скис, на том – спасибо! Мама твоя сердилась. В города, в города ее тянуло. А тебя, дочь? Тебе тоже в Береньзени с утра до вечера паршиво?»

Анфиса не знала. Наверное, да. Чащи, топи, звери, ягоды с куста, уха из котелка. Нежное коровье вымя, замоченные загодя косы, со свистом казнящие сорняки, яблокопад во второй половине июля, пупырчатые теплые огурчики под полиэтиленовой пленкой, «лепеха» с оттиском подошвы… Не её это! Господи, она даже мопед водить не умела, потому и Волгина привлекла.

Что тогда её?

***

– АААААААА!

Федя вооружился ветеринарным ружьем квартировавшего в «Плазе» коннозаводчика. Лошадиную дозу скотского транквилизатора ему выделили безо всяких протестов со стороны Селижоры. Подумаешь, риск анафилактического шока у наследника (препарат на homo не тестировали). Главное, обойтись без арестов и прессы.

Стоя на опушке, Теодор чувствовал себя идиотом идеальной геометрической формы равновесия. Заскучали-с Феденька в Береньзени. А скуку Феденька не терпят-с. Надобен ему обезумевший отпрыск психопата, что жену, пускай, и не дорезал, но остался опасен. И способен нанести подающему надежды специалисту раны, не совместимые с продолжением жизнедеятельности – порой увлекательной, порой тоскливой.

Тризны вглядывался во тьму за частоколом сосен. Ровных, мачтовых. Кора немного светилась, кое-где рыжая, кое-где бледно желтая. Одуряюще пахло смолой.

– Влад! – позвал Федор. – Владислав!

Он играл на приставке. Прыгал по кочкам и шинковал мечом лезущих из тины огров.

Мама валялась на кровати, широкой, упругой, точно батут. Когда родителей не бывало дома, Владя скакал на ней под музыку, махал и слал воздушные поцелуйчики зеркальному потолку, обмотавшись мамиными шарфами, нацепив её бусы и клипсы. Он стыдился, что поступает так… И батюшке Поликарпу не кается. Но не признаваться же в зависти к матери? К ее шелковому смеху. К волшебным баночкам, эликсирами из которых она натирает розовое распаренное под душем тело, пока капли воды стекают на пол с ее потяжелевших и потемневших рыжих волос.

Владя хотел забраться ей под кожу, стать частью нее. Ею. Он обнимал ее при каждой возможности, несмотря на реальный шанс получить от отца за «слюнячество».

В тот день он рубился в игру, наблюдая в отражении экрана телевизора, как мама красит ногти алым лаком и сушит их феном.

…

«Лак» брызнул у мамы изо рта.

Сынок Селижоры отыскался в папоротнике. Спорной ценности клад. Ну, что-то за него, авось, причитается. Мало-мальски комфортная обстановка для сбора материала по кандидатской. Нормальные отношения со здешним царьком.

– Привет! Я – Федя, – ласково произнес мистер Тризны. Ружье опустил. Палец с курка не снял.

– В-влад я.

Парня трясло. От холода и выброса адреналина. Теодор кинул ему одеяло.

– Готов идти домой?

– Что с-случ-чилось? Я-я не п-помню!

– У тебя нервный срыв. Я доктор.

– Возьмешь меня за руку? Пожалуйста.

Пухлая и влажная ладонь Селижарова-младшего всосала британские фингеры психотерапевта. Феденька словно очутился вновь перед зданием школы. При построении у автобуса. «Пару» Тризны поменяла коварная завуч, с симпатичной девочки на своего «особенного» племянника. Здорового (ментально), просто глупого и балованного. Две следующие недели в Германии Федор Михайлович провел в «потных перчатках» – детей принуждали ходить за ручку. Ради безопасности.

ФМ ненавидел прикосновения нерях. Они КОВЫРЯЮТСЯ В НОСУ! Грызут ногти, давят прыщи, чешут в трусах. При том, брезгливым Федор не был. Больным Гнойного Отделения он во время практики спокойно делал перевязку. Некротический фасциит, и ладно. В Приемке он с санитарами фиксировал конечности ломающихся наркоманов и зашивал покусанных бешенными собаками бомжей.

– Мне страшно.

Владя недобрил усишки. Давно не мылся. Не из-за героина, депрессии или метициллинрезистентного золотистого стафилококка. От лени. Расхлябанности. Но пациентов не выбирают.

– Сосредоточься на моем голосе. – Федя вещал убедительно и мягко. – Я буду читать стихи. Мы с тобой выйдем из леса.

– Выйдем?

– Обязательно.

Чернота над ними каркала разбуженной вороной. Между белесых стволов блестела росой паутина.

– Огонь в печи не спит, перекликаясь,

С глухим дождем, струящемся по крыше,

А возле ветхой сказочной часовни…

ФМ звучным шепотом декламировал странные стихи странного поэта Николая Рубцова. Которого зарубили топором. Буквально. Евоная баба. Его женщина. Цисгендерная гетеро-партнерка.

Стоит Береза старая, как Русь.

И вся она как огненная буря,

Когда по ветру вытянутся ветви

И зашумят, охваченные дрожью,

И листья долго валятся с ветвей,

Вокруг ствола лужайку устилая…

Из летней чащи повеяло октябрем. Владя захныкал. Прижался к ФМ. Голый, грязный, липкий. Психотерапевт и пациент ступили на поляну, посеребренную луной. В ее центре рассохшийся «журавль», механизм для поднятия ведра, склонился над обложенной серыми, выветренными бревнами, дырой в земле.

Истерия подобна коронавирусу. Чрезвычайно заразна. Многие ученые сей факт отрицают. Доктор Тризны сонм скептиков покинул. Его путеофобия (ничего политического) затмила его рацио. Федя недолюбливал колодцы – путэос на латыни. Он в них не падал, не находил на дне труп маленькой японской девочки или чей-нибудь другой. Однако почему-то его мозг ассоциировал колодец с угрозой.

– Мы уже близко. – Федор Михайлович подтолкнул Владислава Георгиевича. – Видишь? Тропинка. Ее вытоптали грибники. Позитивные активные пенсионеры. В душе – пионеры. Петухи еще спят, а они ноги в руки, и за шампиньонами!

– Шампиньоны – в магазине. У нас лисички, – поправил младший Селижаров.

Тризны на это и рассчитывал.

– Только лисички? Пфф!

– Не только. Подберёзовики, подосиновики, грузди, свинушки. Свинушки – пакость редкостная. В них яд, и он накапливается. Коней можно двинуть!

– Серьезно?! Они, вроде, съедобные.

– А нихрена! Их с картохой жарят. Солят. А потом – опа! Помер – померла, чего-почему? Говорят, французы, масоны. Фарм-корпорация «LFDM». Слышал про них?

– От майора Финка. Пару слов.

– Лабораторию построили прямо в лесу, культивируют мхи. Ну и наши верят, что травят нас, экспериментируют. Не свинухи и бухло, франки во всём виноваты!

Они миновали поляну. Вдруг за их спинами раздался Хлюп. Оба обернулись. Из путэоса метров на пять вверх прыснула струя багряной жижи.

Владислав, едва обретший дар критического мышления, опять нырнул в пучину средневекового мракобесия и завопил:

– Красная! Красная!

– Грунтовые течения размыли глину, – отрезал ФМ.

Апокалиптических предзнаменований еще не хватало.

– Мама! Все красное! Ванная! Стены! Мне было восемь… – бормотал внезапно и слишком широко открывшийся пациент. Закрыть бы его бессознательное, хоть на полфорточки. Иначе – потоп. Коллапс психики.

– Влад, давай уйдем отсюда. В теплое, светлое место. Домой. Там ты мне расскажешь про маму.

Селижаров-младший замер, как Лотова жена, уставившись на бревенчатый четырехугольник и сутулый «журавль». Возмущенный источник, поврежденный родник. Библейские образы! Тронешь один, остальные посыплются дождем из лягушек.

– МАМА ЗДЕСЬ! – объявил Владислав. Лицо его перекашивала улыбка-гримаса.

На долю секунды ФМ ему поверил. От дыры в земле шел запах прелых листьев, цветов и –духов? Восточно-пряных. Душных. Коварная луна исказила действительность. Еловые лапы отбрасывали на колодец подвижные тени, а воспаленное воображение психотерапевта превращало их в большую антропоморфную фигуру, неуклюже выбирающуюся из путэоса.

– Масква! Анфис, гляди, целехонький!

Федя обрадовался алкоголику Волгину и меланхоличной «Лилу». Очень. Но, само собой, уточнил:

– Я не из Москвы. – Затем спросил. – Что вы тут делаете?

– Грибы кефиром поливаем. – Василич вытер лоб рукавом. – Тебя шукаем! Анфисина чуйка ее заклевала, мол, беда с Масквой!

– Я не из Москвы.

– Короче, Селижора – гондон. Прости, Владь…

Владя продолжал пялиться на колодец. Вряд ли он слышал Волгина.

– Ну и мы турбаваліся за тебя, Федор. Михайлович. Кинуть кого в лес для Селижоры – обычная развлекуха. Он доказательства, что здесь нечистая сила, ищет. Душегубы – народ суеверный.

– Водка есть?

– Самогон.

Слесарь вручил психотерапевту алюминиевую армейскую флягу. Продавщица взяла типа-архитектора под локоть.

– Наладится, – всхлипывала она, ободряя. – Устроится.

Они побрели к подсвеченной «Береньзень-плазе» через поле. Васильки, чертополох и дерьмо. Волгин и Тризны хлебали меленькими глоточками. ФМ мысленно примерял названия для подзаголовка диссертации: «Суицид в сельской местности. Аллергия на счастье». Нет, счастье – абстрактная категория. «Идиосинкразия на комфорт». Достаточно научно для Чевизова?

– Мы с Оксанкой твоей до девятого класса дружили. – Мухина поддерживала беседу. Владя ни на что не реагировал. – В девятом начали работать. В «Журавле». Я посуду мыла, она официанткой была. Королевна сразу! На чай ей давали, угощали, Снегуркой на Новый Год выбрали. Она со мной и здороваться перестала, овца! – Подвальная девчонка умолкала, осудив себя за только что сказанное. – Завидущая я. А она – красивая. Зря ты её зарезал.

– Й.. – Горло Владислава не выпустило второй звук, «а». Селижаров-младший тыкал пальцем в грудь. «Я». Вопрос – во взгляде. Я???

ВВ и ФМ кое-как уложили буйна молодца на сыру землю. Он выл вервольфом и брыкался бафометом, то бишь, козлом, порываясь вновь ускакать в лес к неведомой кузькиной матери.

Ветеринарное ружье сослужило-таки службу.

***

Евгений Петрович разложил карты от туза к пятерке на изумрудном сукне. Стрит-флэш. Георгий Семенович мыском туфли вдарил по гипсокартонной колонне. Их покер длился уже лет двенадцать. Ментяра всегда его уделывал.

– Ты, этот, человек дождя, – всегда говорил Селижора после очередной проигранной партии. – Жить не умеешь, а в игре – фарт. Хотя… ты ж и его не пользуешь, Финик.

– В каталы не иду? Лоха не развожу? – кривил безгубый рот товарищ майор.

– К примеру.

– Я в армии пробовал, Жорик, – неожиданно заявил Финк, меняя привычный ход диалога с согласованными, выверенными репликами и паузами. – Быть сволочью. Пиздец как просто! Чечены – зверье. «Духи» – мясо. «Шакалы» – пидоры. Девки там колхозные. Вина нету, песен нету, не Кавказ, хер пойми, че! И война, блядь. Наши сыплют «кассеты», рвёт чужих, своих, ничьих. Муслимские снайперы фигачат – ни посрать, ни покурить. Такая злоба берёт… А я гранатометчик. Злой гранатомётчик. И мне похуй было, кого я зацеплю… Бабку, ребёнка. Совесть отключило. Радость и бешенство – вот, что я чувствовал. И всё у меня получалось тогда. Складывалось. Дали сержанта. Наградили. Бухло я надыбал, и девчонок весёлых. И последний альбом Хелавин. «Зе тайм оф зе эс». Знаешь, что в переводе? «Время клятвы». Хеви-металл по муслимским законам нельзя, но не мне! И шашлык свиной я жрал. На войне аппетит лютый, все вкуснее. А однажды… проснулся я, часа в два. Лежал, шевельнуться не мог. Тишина прямо кричала, что бабахнет. По нам. До меня вдруг дошло…

– Что до тебя дошло? – спросил Селижора.

– Что не хочу подохнуть бухим убийцей на обконченных простынях. Не русским офицером, державником, блядь… Да и какая к Евгении Марковне держава? Меня сунули в мясорубку взрывать чеченов на ИХ ЗЕМЛЕ по приказу алкаша, который избрался в презики моей страны еще до того, как я смог бы голосовать против!

– И не пахал бы на государство. Ко мне бы шел.

– Нет. Да и разница между вами… Я в сортах говна не шарю.

Бандит расхохотался. Отрывисто, лающе.

Волгин и Федя внесли Владика.

– Жив?

– Да.

– Ты палаты обещал. – напомнил «Майор Том».

– Обещал – исполню, – кивнул главчел Береньзени.

Глава девятая. Онейроид .

ВВ Волгин, обладатель яркого не ангажированного народного мнения, дал свежеобразованному душеспасительному учреждению следующую дефиницию: дупа (жопа – бел.) трупа. Две комнатушки по четырнадцать квадратных метров и «кабинет»-скворечник в подворотне, давно освоенной в качестве общественного туалета.

Зато статус. Зато официально. Название: «Студия здорового духа «Гиперборея». Козырёк из голубенького поликарбоната над пластиковой дверью. Видеодомофон. Евроремонт. Портрет.

Рузский, Тутовкин и дьякон с длинными ресничками наведывались.

Фотографировались. Благословляли. Озимая от чистого сердца пожертвовала сорок восемь куриных туш с собственной птицефермы. Морозильную камеру не пожертвовал никто, и ночью после тридцатиградусного дня, Анфиса, нанятая секретарем, устроила пир бездомным собакам и котам.

Евгений Петрович в ходе следственных мероприятий сличил геолокации телефонов Влади и Плесова. Оказалось, они частенько пересекались. В гараже. Что странно, учитывая бесправность и без-машинность типа-архитектора. О чём болтали прилизанный гопник и чушка-геймер? Тряхнуть бы живого за шкирку для ускорения расследования! Увы, никак.

Доктор Тризны купировал пациенту пик психоза бензодиазепинами. Селижаров-джуниор проспал часов шестнадцать, порозовел щеками, покушал супа, само собой, куриного. ФМ тоже отдохнул. За ногтями поухаживал: удалил кутикулы, пилочкой придал краям округлую форму. Его это умиротворяло. Он медитировал в процессе.

– Влад. – Теодор сел на стул около койки. – Майор Финк хочет задать тебе пару вопросов. Возможно, будет лучше, если я?

– Финк стрёмный. – Сын Селижоры тяжело ворочал языком. Побочечки-с.

– Скажи, ты общался с Романом Плёсовым?

– Да, он норм. Что нацик – мне пофиг.

– Он болел. Ты знал?

– Не.

– Он упоминал актрису с плаката?

– Мы о тачках говорили. Я хотел купить грузовик.

– Какой грузовик?

– Самосвал. В идеале, БелАЗ. Я б не купил. Мне нравилось думать, что куплю. Что он станет моим. Махина! Раз в пять громаднее «Рога войны»!

– Из «Дороги ярости»? Старье с Мелом Гибсоном круче.

– Чего?! Там клоуны в колготках на ржавых корытах! – Владислав захлебнулся негодованием. Аж побочечки отступили. – Здесь офигительная работа художников и каскадёров! Жар пустыни через экран!

Федя притворился, что понимает.

– И жар основного персонажа!

– Да! – воскликнул Владя. – Макс… прикольный, – добавил он, стесняясь. – Я мечтал гнать по пустыне. А у нас болота. И водить я не умею, мне нельзя с моей вестибуляркой. Плёсов он… не смеялся.

– А кто смеялся?

– Отец. Лис, мой, вроде, друг.

ФМ глотнул из стаканчика и еле совладал с мимикой: тот случай, когда кофе – «оно».

– А Оксана?

Владислав насторожился.

– Что – Оксана?

– Она смеялась?

– Нет. Она же как ты, за деньги. Зовёт меня «пупсиком».

– Тебя это раздражает?

– Ты женат?

– В отношениях. С девушкой.

– Как она тебя зовёт?

«Белым цисгендерным трансфобным мизогинным гетеро-мудаком», – подумал Федор Михайлович.

– По имени.

– Видишь. Ты не похож на пупсика. Уродского пластмассового младенца без письки.

– Тебя оскорбляло, что Оксана не воспринимает тебя, как мужчину?

– Нет! – Владя подорвался с места. Взбледнул, ухватился за спинку койки. Побочечки! – Меня не оскорбляло! У нас взаимность! Полная! Мне тоже на неё насрать! Я играл три дня… Не ел, херачил энергетики. Отрубался минут на пять. Наверное, это, дрочил во сне. Мне приглючилось, что жена меня с любимой разлучает. Но нету у меня любимой! Я маму любил, больше НИ-КО-ГО!

Теодор стиснул в кармане вельветового пиджака шприц с диазепамом. Пациент шел по грани. Голос ломался, точно в пубертате. Менялся взгляд, становясь расфокусированным, расколотым. Однако Селижарову-младшему удалось собраться.

– Я помню, что парило. Я разделся. Потом не помню. Потом – лес. Холод и жуть…

– Что пугало тебя?

– Время! Оно замерло. – Владя качался вправо-влево. Пупсик-маятник. – И в пустоте копошились монстры… Переломанные, у них были зубастые языки, кровь текла из пор… Они ползали, хныкали, грызли себе лапы.

– Ты их видел? Четко, как меня сейчас?

– Не. Мозгом видел.

Доктор Тризны достал гипнотическую монетку и принялся перекатывать её – от мизинца к указательному, и назад.

– Влад, ты в безопасности. Сосредоточься. Грузовик. Огромный грузовик несётся по пустыне. Ты за рулём.

Селижаров тускло улыбнулся.

– Скажи мне, только честно, ты выпиваешь? – спросил Федя. – Я выпиваю.

– Мне даже от пива – бе-е-е…

– Дуешь?

– Нет.

– Амфетамин?

– Лис угощал. Я не догнал.

ФМ почесал подбородок карандашом, зачеркнул в блокноте «абстиненция», «биполярное расстройство личности» и «дефект типа Фершробен». Не наблюдалось у пациента признаков клинической депрессии или мании, или фриковатости в речи и поведении. Скорее всего, парня атаковала Её Величество F20. Параноидальная шизофрения. Она многолика. Лернейская гидра о головах ученых, художников, писателей, серийных убийц, твоих близких родственников.

Тетя Виолетта вплетала в блестящие смоляные косы золотые и зелёные ленты. Мыла волосы лошадином шампунем, они на самом деле напоминали гриву. Толстые, густые.

За ночь половина её гривы побелела, а половина осыпалась.

Было так:

Феденька и дети отдыхающих тётушкиного мини-отеля смотрели мультики и ели исполинских размеров арбуз. Лохматый пёсик клянчил шашлык у разогретых взрослых. Искры летели с обрыва в смыкающуюся синеву моря и неба. Виолетта, пышная, нарядная, папа Феди величал её «венецианской купчихой», отправилась за «чачей» через два дома. Что могло случиться?

– О, голубка моя, будь со мною, молю

В этом синем и пенном просторе,

В дальнем родном краю, – пела она.

Её меццо заглушили звуки южного вечера: треск углей, тявканье пёсика, анекдоты, тосты. Она не вернулась.

Нашли Виолетту в кустах, в изорванном мокром сарафане. Она шептала: «Ногти-когти… зубы-губы…Шлёп, шлёп…» Когда санитары вели её мимо детей к машине Скорой, прямая тётушка согнулась, не держала лицо, щеки-яблочки сползли, скисли. Она бросилась к Феденьке. Почему-то к нему.

– Мокрявки! В моих ушах – мокрявки! Вытащи их! У тебя пальчики тонкие – вытащи!

– Онейроидный синдром. Псевдогаллюцинации, фантастический бред, – рассказывал Чевизов УП на лекции студенту Фёдору и другим. – Образы возникают в сознании больного, они не соотносятся с внешними факторами, близки к фантазиям. Демоны, ангелы, персонажи фольклора или массовой культуры. Пациент одновременно с нами и в своей, альтернативной реальности. Да, Тризны? Вы, по-моему, впервые за годы нашего знакомства тяните руку. Предвидя ваш вопрос – если вы накурились и болтаете с воображаемым Джимом Моррисоном, это онейроид. Если вы верите, что Джим воскрес, и гладит кота у вас на кухне, это истинная галлюцинация.

Аудитория легла. Фёдор дождался окончания гогота.

– Сексуальное насилие может вызвать онейроид?

Смешки стихли.

– Безусловно. Но не его причину. Заболевание. Псевдогаллюцинации – лишь симптом. Насилие – лишь триггер. Братцы, в нашей профессии самое страшное, что лекарства от ментальных недугов нет. Мы со слабенькими фонариками ведём пациентов по темному лесу, и ежесекундно ждем нападения НЕХ.

– Ты выведешь меня? – спросил Владя.

– Я опытный сталкер, – соврал Федя. Не отвечать же по-финковски: ХЗ.

Kyrpä tietää.

***

Анфиса в наушниках слушала Куло и жевала мармеладку, сидя на лавочке в подворотне и немного гордясь карьерным ростом. Была продавщицей, теперь секретарь рецепции! «Шеф» объяснил кадровое решение просто: он её знает. Собеседовать береньзеньских девиц Федор Михайлович наотрез отказался.

«Вдруг я ему нравлюсь?» – Наглеть в мыслях Мухина себе разрешала. – «Он доктор, я – дура. Он весь на стиле, бородка как в журнале… я даже покраситься хорошо не могу! На что я надеюсь?»

– Привет! – Мимо прошел дядя Женя, майор.

Склонная к чинопочитанию Анфиса вскочила, мармеладки рассыпались из пакетика. Ловкая… Дядя Женя, к счастью, не обернулся. Девушка заглянула под скамейку: там сидел драный черный котище. И облизывал желтые сладости.

– Ого ты жиробарсик! – Мухина очень любила котиков. Не заводила по привычке, мама терпеть не могла «блохастых». – Вася! Васи-и-и-илий!

Он устремил на неё взор – именно взор! – усталый, насмешливый и косоватый.

– Василий Иванович, – поправилась Анфиса. – Курочки?

***

– Допустим, допустим! – Теодор, словно дракон, пыхал из ноздрей дымом. Абрикосовым.

«Майор Том» ковырялся пластиковой вилкой в остывшем салате. С курицей.

– Допустим?

– Плесов умер от болевого шока. Таджики пережрали отечественной ягодной фармы.

– Боярышника?

– Так точно. Волгин допился до глюков. Бритва Хэнлона.

– Чья бритва?

– Never ascribe to malice… – ФМ осёкся. – Никогда не приписывайте злому умыслу то, что можно объяснить глупостью.

– Согласен.

– Но Владя!

– О чуваках вроде него потом соседи говорят: ой, а он дверь придерживал. Здоровался. – Финк закурил настоящую сигарету, вонючую. – Сколько-сколько девочек убил? Тю-ю-ю…

– Майор, что-то спровоцировало премьеру шизофрении. Владя мог оставаться шизоидом, замкнутым, инфантильным, но вполне адекватным.

– Что-то или… Преступник?

ФМ дернул плечом.

– Стресс-фактор.

Финк нахмурился.

– У нас бывали, ну, драки, поножовщины, суициды – по синьке, и то – не каждый год! Селижора после 90-х не гадит, где ест. А тут… что ни день, пиздец с твердым знаком! Даже сегодня утром… к делу не относится, но тоже событие. Негритянка на своей хате в душевой кабинке откинулась. Баба самый сок. Во французской корпорации работала.

«Негритянка», «баба», «самый сок» – расизм, сексизм, лукизм… Майор собрал «бинго» нетерпимости в одном спиче.

– LFDM? – поинтересовался Федя. Он «гуглил» эту аббревиатуру. Нашел сайт мелкого производителя биологически активных добавок. «Корпорация»? У конспирологии глаза велики.

Евгений Петрович кивнул.

– Теперь на масонские эксперименты всю нашу поебень не свалишь. Если она вдруг не прекратится, когда французы лабораторию свернут. Чуйка моя шепчет, что нихуа.

– Федор Михайлович, – Анфиса внесла кофейник с жижей. – В приёмной клиенты.

– Я вечером заеду. – Финк встал. – Возьму копчёного судака. К пиву. У тебя кружки есть? Из чашек пить – себя не уважать.

«Прекрасно, мы снова ужинаем вместе», – более всего Теодора возмутило, что он задумался о наличии кружек!

***

Платная клиника привлекает людей, считающих: раз за деньги, значит – супер. Массаж ног рыбками Гарра Руфа. Котлеты в золотой фольге. Гроб с запахом клубники. Тренинги «я – стерва».

Любые, любые тренинги.

Предложение рождает спрос. Придумай спиннер, лох купит. Стань спиннером, лох будет тебя боготворить. Феденька это умел. Вертеться.

– Прошу!

– Милена.

– Доктор Тризны.

Сочувствие, галантность и его красивые руки. Плюс немного научных терминов и калифорнийское произношение.

– Полагаю, у вас GAD, generalized anxiety disorder. Генерализованная тревожность.

– А ГАД лечится?

«За неделю. Удали соцсети, потрахайся с тем, кто не противен, и для разнообразия физически устань». – Коварный ФМ сокрыл тайну исцеления и выписал тетеньке лекарство. Швейцарский нейролептик.

– Спасибо! Спасибо вам!

Они шли и шли. Эллы, Снежаны, Ульяны, Божены. Из «Береньзень-плаза», из областного центра, из ближайшего миллионника (ай, да Селижора! Распиарил студию среди местечковой аристократии). Они привозили дочек, угрюмых розоволосых «русалочек» лет тринадцати, которые не без удовольствия дерзили «корзине», мужчине, вражине. Феде.

– Я в курсе, чего вы хотите, – заявила очередная особенная.

«Фалафеля». – мысленно признался ФМ. – «Под тартаром. И бокал охлажденного оранжевого грузинского».

– Чего же?

– Внушить моей матери, что с ходу разобрались, почему я не такая, как «нормальные девочки». Что вы знаете о моих проблемах?

– Вы можете рассказать мне о них.

– Не хочу. Почему в вашей студии нет психологини, но секретарша – женщина?

– У нас нет второго психолога из-за маленького бюджета. Анфисе я доверяю. Порядочная девушка. Не хотите – помолчим. Вай-фай открыт.

«Юная мисс» громко и очень комиксно расхохоталась.

– Потрошите мою мать? Сто баксов в час за вай-фай?

– Я понимаю и принимаю ценность вашего личного пространства. Если вы…

– Вы должны меня слушать! Вам заплатили!

– Я слушаю.

Минут через десять она ревела, повествуя о ночных набегах на холодильник. Объедании мороженым, кетчупом, сливками из баллончика, бастурмой… восковыми краями сырных огрызков, полу-пропавшими помидорами, кошачьими консервами.

«Расстройство пищевого поведения» – не сомневался Фёдор.

Можно переубедить террориста не сбрасывать заложника с крыши. А вразумить мамашу, что её пятидесяти пятикилограммовая дочь при росте метр пятьдесят – ребёнок со средним весом, и не надо твердить ей, что на жирных не женятся, жирных не любят, – миссия безнадежная, когда мамашу интересует лишь, чем пригожий доктор занимается по вечерам в «нашей глуши»? «Алкоголизмом», – молчал Федя.

Его нервировал шум за окном. Плохой был шум. Психотерапевт интуитивно улавливал в нём человеческую трагедию, пыльную и убогую, над которой не плачут, от которой отворачиваются на лестнице подземного перехода. Печальна осень патриарха. Но куда печальнее осень мещанина, не нажившего ни мудрости, ни денег.

Около крыльца скопились бабки. Они митинговали за социальную медицину. Анфису, просившую их разойтись, клеймили шлюшандрой и требовали «спесьялиста». Федор выкроил минут пять для революционных пенсионеров в счет обеденного перерыва. На курицу он уже смотреть не мог.

– Дамы! Поликлиника, приемные часы! Записывайтесь у Калерии Анатольевны.

– Записывайтесь! У меня сна нету! Чертовщина лезет!