Читать книгу: «Истории с привкусом мазута. Африканские истории», страница 2

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

КАЙМАН

Не стоит ловить рыбу в Нигере с берега, да еще на удочку, ничего не поймаешь. Не следует заходить и в воду: в реке водится какая-то мелкая дрянь, которая заползает в кожу, и лет через пять человек умирает или, в лучшем случае, слепнет. С лодки на середине реки, наверно, можно что-то наловить, я сам видел открытку с рыбой в человеческий рост.

Как бы то ни было, начальство приказало в один из воскресных дней ехать отдыхать, и все мы: переводчики, капитаны-майоры со своими женами во главе с подполковником, – поехали на рыбалку. Как полагается, сначала дружно выпили и закусили на берегу, а потом расположились строем с удочками с разрывом метров в десять вдоль реки.

Я закинул в мутную воду удочку и прикорнул. Больше всего хотелось бросить это бесполезное рыболовное занятие и вернуться в тень деревьев, где женщины готовили еду и где нас уже ждали запотевшие бутылки с холодным пивом. Справа, метрах в десяти, сидел на корточках с удочкой в руках капитан, в шортах и майке. Он вдумчиво смотрел на поплавок и тихо улыбался: думал то ли о рыбе, то ли о бабе. А вот то, что произошло потом, я не видел в жизни никогда: ни до того, ни после. Капитана звали Гена, он был здоровым, спокойным мужиком, и поэтому то, что я увидел в следующую минуту, поразило меня чрезвычайно.

Позади Гены был небольшой пригорок, и когда он, не выпуская из рук удочку, сидя на корточках, задом, вдруг вскочил на этот пригорок, я удивился такой прыти настолько, что на время забыл и про рыбалку, и про пиво. Как можно, не поворачиваясь, сделать такой прыжок, я не понимаю до сих пор. Капитан сидел в том же положении: на корточках и с удочкой в руках, – на пригорке, довольно далеко от воды. Я хотел крикнуть ему, что так он вряд ли что поймает, но увидел его остекленевшие глаза и промолчал. Сам он тоже вдруг стал какой-то окаменелый. Я перевел взгляд на берег, где только что безмятежно удил Гена, и увидел каймана. Кайман – это такой крокодил, поменьше аллигатора, но, говорят, быстрее его и злее. Я выпустил удочку из рук и замер. В голове пронеслась короткая мысль, что сейчас он съест оцепеневшего Гену, а потом набросится на меня. Я смотрел на крокодила и понимал фразу про кролика и удава, я не мог пошевелиться. Кайман выполз из реки и посмотрел куда-то мимо нас.

Мне кажется, что это был сытый кайман, потому что он пару раз лениво плюхнул хвостом о воду, посмотрел на свои несостоявшиеся жертвы, повернулся и убрался обратно в воду.

Когда на ватных ногах я дошел до Гены и тронул его за плечо, я понял, что такое мумия: он сидел бледный и неживой. Глаза его были прикованы к воде, а пальцы вцепились в удочку, как в палочку-выручалочку. Прошло минут десять, прежде чем он ожил и заговорил:

– Где это?

– Уплыло.

Потом он стал разговаривать междометиями: «А», «Э», «У». Все остальные продолжали ловить рыбу в тишине, а у нас с Геной не было ни сил, ни голоса позвать на помощь. Когда он немного отошел, а я сообразил, что мы живы, обнявшись, как братья, мы побрели к деревьям, налили себе по стакану водки, выпили и почувствовали твердость в руках и ногах.

Кайманов я видел только еще один раз: в ресторане «Три каймана». Есть в Бамако такой ресторан – под пальмами на открытом воздухе. В центре, между подсвеченными хижинами, небольшой бассейн, где плавают три каймана. Когда я подошел на них посмотреть, они напоминали безобидные бревна, но я хорошо помнил историю с капитаном и не стал напиваться в этом ресторане, чтобы случайно не угодить в бассейн.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

ЗАПРЕТНАЯ ЗОНА

Запретный плод сладок, через полгода в Мали мы поняли истину этой поговорки на себе. Для советских специалистов за рубежом было несколько табу: не спать с местными женщинами, не посещать ночных баров и ресторанов и не смотреть в кинотеатрах порнуху или фильмы, считавшиеся антисоветскими. Через полгода, когда акклиматизация закончилась, мы дружно стали нарушать все эти запреты. Началось с невинного: с кино. Агенты КГБ были всюду – так нам казалось или на самом деле было, – поэтому мы входили в кинозал на порнофильм, когда был потушен свет, и фильм начался, а выходили тоже в темноте за пять минут до его окончания.

Когда мы входили в ночной бар или ресторан, мы чувствовали себя шпионами, которых могут рассекретить в любую минуту, и сначала обшаривали глазами зал: нет ли наших, – а потом только садились за столик. Первый же ночной бар, в который мы попали, поразил нас невиданной экзотикой: сиреневые стены, кромешная тьма, цветомузыка и танцующие полуголые девочки.

С большой осторожностью мы облазили все злачные заведения, потом стали разборчивее: нас потянуло в шикарные рестораны: «У Распутина», где пели русские песни, или в уже упомянутый «Три каймана». Но, к сожалению, на частое посещение ресторанов нашей зарплаты не хватало, а ночные клубы поднадоели, и мы остановились на одном милом и недорогом баре, о существовании которого не знали наши кэгэбэшники, под названием «У Кумбы», и стали его завсегдатаями.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

У КУМБЫ

Кумба была хозяйкой бара. Она была молодой, красивой, тонкой и черной, как смоль. Перед баром была веранда, где было приятно на ветерке теплой африканской ночью выпить холодного пива, в самом баре – с десяток столиков перед стойкой, но для нас, постоянных клиентов, открывалась дверь во двор бара, куда пускали только своих. Обычно к Кумбе мы ездили на такси переводческой компанией в четыре-пять человек. Мы брали с собой приблудившегося к нам пса – черную большую дворнягу с осанкой овчарки, которого звали Мишка. Мишка запрыгивал на заднее сиденье, высовывал морду в окно и лакал воздух. Потом мы усаживались во дворе у Кумбы за отдельный, специально для нас приготовленный столик. Рядом вертелись и жарились куры гриль, они были для нас в диковину, а со двора вверх на второй этаж поднималась лесенка в комнату, в которую каждый из нас мечтал забраться, – в спальню Кумбы. Курочка гриль стоила полдоллара, и за вечер мы обычно съедали по паре под пиво, виски и джин. Мы были хорошими клиентами, и Кумба сама ухаживала за нами, а пес Мишка сидел у стола и обжирался костями. Кумба была милой, даже скромной, что редко встречается в африканских женщинах, но каждый раз, обслуживая нас, она деликатно прикасалась ко мне, то рукой, то грудью, и говорила:

– Мисель, еще курочки? Сегодня виски за счет заведения.

Это, конечно, не осталось незамеченным моими товарищами. Сначала они стали пользоваться халявой, и мы ездили к Кумбе чуть ли не каждый вечер. Потом они стали уговаривать меня встать из-за стола и подняться к Кумбе по заветной лестнице, и, в конце концов, начали меня сватать к ней. Честно, она мне очень нравилась. Я с ней не переспал по одной причине: это была не обычная девушка, с которой можно провести ночь и наутро забыть о ней. Это была женщина, для которой ночь любви, действительно, означала любовь, обмануть которую было бы всё равно, что обмануть ребенка, женщина, на которой можно было или жениться, или остаться только другом.

– Женись, Мишель, женись на Кумбе, – кричали мне разгоряченные джином товарищи, – станешь хозяином бара, поить нас будешь бесплатно.

Я до сих пор думаю, как бы сложилась моя жизнь, если бы я женился на Кумбе. Меня бы лишили советского гражданства, и я бы на всю жизнь остался в Африке. Я бы стал хозяином бара, то есть состоятельным человеком по местным меркам, а Кумба народила бы мне красивых детей. А потом я бы затосковал: по Москве, по снегу, по родным, – и, наверное, спился бы.

Я даже не взвешивал все эти за и против: эти мысли пронеслись в голове, как ветер, когда мне вливали в уши подвыпившие товарищи: «Женись, Мишель, женись». И я не поднялся по лестнице в ее спальню и, конечно, не женился, но мы стали друзьями. Наверно, и это странно, если бы она мне была безразлична, я бы поднялся. Кумба, как любая женщина, почувствовала какую-то напряженность во мне и перестала прикасаться ко мне грудью и руками, но, по-прежнему, принимала нас во дворе и относилась к нашей компании дружелюбно, даже по-домашнему.

Мы сидели за столом во дворе, на спор съедали по две, а то и по три курочки, и понимали, что это и есть настоящая жизнь, те самые мгновенья, которые вряд ли повторятся, тем более, в Москве. Мишка ходил по двору по-хозяйски и обнюхивал соседей, Кумба суетилась и улыбалась, курочки скворчали на вертеле, нежный ветерок продувал рубашки, холодное пиво освежало голову и душу, и нам казалось, что жизнь удалась.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

ДЕВОЧКИ

Проституции в Мали не было. Не было публичных домов, не было притонов, не было поджидающих на улице клиентов девочек, не было назойливых приставалок в ресторанах. Ничего этого не было по одной простой причине: проститутками были все женщины от двенадцати до тридцати лет. Мы даже не подозревали сначала, что можно было, хоть в баре, хоть на улице, подойти к любой, шлепнуть ее по попке и сказать: «Пойдем». На это любая улыбнется, обнимет тебя и пойдет. Это не была проституция в обычном понимании этого слова, это не была работа, а какие-то простые нравы, первобытные отношения между полами, когда мужчина хотел женщину, а она шла за ним и воспринимала это, как должное. Ну и прирабатывала на этом: для себя, для дома, для семьи. Не сразу, но я понял, что в этом и состоит глубокая пропасть между нашими цивилизациями. Для нас это, либо девушка, за которой надо ухаживать и соблазнять ее, либо проститутка, с которой можно делать, что хочешь. Для них всё естественно: хочет меня мужчина, значит, я готова. Поэтому, когда девочек, с которыми я переспал в Мали, перевалило за сотню, и я перестал их считать, я подумал: никакие они не проститутки, а обычные женщины, в которых нет лукавства, жеманства и лицемерия белых женщин, которые просто постоянно хотят мужчин, и это так же нормально и обыденно, как поесть или пописать.

Прошло полгода: мы перестали бояться заразы, кэгэбэшников и друг друга и стали ходить по девочкам.

Как говорится, первый блин комом: первый мой половой опыт в Африке был неудачным. Когда припирает в двадцать два года, а вокруг полуодетые черные ножки и груди, выбирать не приходится. Я попросил у нашего сторожа познакомить меня с женщиной. Видимо, он понял буквально, – надо было спросить девочку. Как я выяснил позже, вопросов с местом – где – в Бамако не бывает: у себя дома, у нее дома, во дворе любого бара, где угодно. Поэтому, когда меня отвели в хижину, уложили на циновку и попросили подождать, я не беспокоился. Кого мне привел сторож: престарелую тетку, бабушку или маму, я так никогда и не узнал. Когда пришла огромных размеров тетя и задрала бубу, или, по-нашему, полотенце, под которым ничего не было, кроме голого тела, я сначала ужаснулся, потом у меня все упало и захотелось домой, в Москву, а потом, грубой рукой, она уложила меня на себя и сделала всё, как надо.

После этого я перестал обращаться за советом к сторожам и сам стал находить девиц в барах.

Мы были молодые, белые, что подразумевало наличие денег в карманах, а когда нас спрашивали: «Где ваша машина?», – мы знали ответ: «Машина в ремонте, поедем на такси». Наверное, со стороны мы напоминали табун жеребцов, выпущенных из загона.

Свою первую ночную любовь я нашел в баре «Истамбул». Название настраивало на восточный лад и на мелодию какой-то старой песенки «Истамбул-Константинополь», поэтому бар мне и приглянулся. То ли она ко мне подсела, то ли я к ней, но к этому времени я уже разбирался, как знакомиться с местными девушками, и задал вопрос незатейливо: «Тебя как зовут?» «Лили», – ответила она, скромно потупив глаза. Эта скромность не очень вязалась с короткой юбочкой, из-под которой упирались в землю точеные черные ножки, и маленькой упругой грудью, разрывающей маечку. Она была юной и симпатичной, и я влюбился в нее с первого взгляда. Я пил джин с тоником и угощал ее пивом. Может быть, мы и говорили о чем-то, не помню, но я придвинул стул к ней поближе, положил руку ей на колено, и после этого уже ни о чем не надо было говорить, это было не главное, а главное состояло в том, чтобы увезти ее куда-нибудь, где я смог бы содрать с нее майку и юбку и увидеть всё, что они едва прикрывали. Время было позднее – часа два ночи, но я влюбился и не хотел уложить ее на какую-нибудь циновку, а лихорадочно думал, как бы лечь с ней в приличную кровать в приличном доме. И тогда я вспомнил о моем сослуживце – капитане малийской армии. Я знал, где он живет, хотя никогда не бывал в его доме, знал, что он холост и живет один. Опьяненный любовью, я забыл, что капитан в Мали —это почти заместитель министра, и приводить среди ночи в его дом бабу, чтобы заняться с ней любовью, по меньшей мере, не совсем удобно. Я был влюблен, я ее желал, я взял такси и повез Лили к капитану.

На удивление, капитан встретил нас спокойно, хотя было видно, что мы его разбудили. Он провел нас в гостиную и после пяти минут светской беседы удалился в другую комнату. Я почувствовал себя неловко, вышел за ним, стал извиняться и говорить что-то о любви.

– Всё нормально, Мишель, располагайтесь на диване, – ответил он.

Я пожал ему руку и бросился к любимой. Любимая к этому времени уже лежала на диване абсолютно голой. Когда наши телодвижения успокоились, и напряжение мое спало, мы пошли вдвоем под душ и, обнявшись, избавлялись от жары и пота.

Мы лежали голые на диване, когда в комнату вошел капитан:

– Мишель, ты не будешь против, если я тоже трахну эту девочку?

Я был уязвлен до глубины своей жаждущей любви души.

– Никогда, – воскликнул я.

Лили встала.

– Мишель, ну что ты, я приду через двадцать минут.

Какая все-таки огромная разница между их простыми нравами и моим советским воспитанием.

– Одевайся, – сказал я Лили, – мы уезжаем.

По-моему, они оба обиделись на меня. Тем не менее, она оделась, и я повез провожать ее до дома. Перед расставанием с беглым поцелуем у дверей ее хижины я отдал ей все деньги, которые были в кармане. Видимо, это была скоротечная любовь, потому что больше я ее не встречал.

Когда дверь за ней захлопнулась, я понял, что денег доехать до дома у меня нет, какая-то мелочь осталась. Было уже светло – около шести утра. Я сообразил, что нахожусь недалеко от авиационной базы, и лучше сразу выйти на работу. Моей мелочи хватило, чтобы поймать повозку. В Бамако это такое транспортное средство, заменяющее автобус. Оно состоит из трех частей: осла, возничего и крытой брезентом повозки с двумя лавками по бокам. Повозка была полная: местные жители как раз ехали на работу. Каково же было их удивление увидеть в своей компании белого человека с всклокоченными волосами, красными от бессонницы и джина глазами и бледным лицом. Не помню, как я доехал, но под их насмешливо-вопросительными взглядами мне было стыдно за всю белую расу, опустившуюся до повозки.

Я приехал на работу раньше всех, что-то объяснил дежурному сержанту, как-то соврал нашим, когда они вышли из автобуса, но малийский капитан, у которого я был ночью в гостях, хоть и не рассказал никому об этом случае, месяц со мной не разговаривал.

И теперь я его понимаю.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

ЖЕНСКАЯ ОБЩАГА

Почему-то мне понравился бар «Истамбул». Наверно, я снова хотел там встретить Лили, но встретил другую – это была моя вторая любовь в Мали.

Ее звали очень романтично – Жизель. До сих пор не знаю: то ли их, действительно, так звали, то ли они сами придумывали себе имена. Она была податлива, как воск, и своенравна, как верховая лошадь. Она даже где-то училась или работала, и я снова влюбился. На этот раз я не мог воспользоваться домом капитана, но, к счастью, она повезла меня к себе. Такси подвезло нас к дыре в глиняном заборе, мы прошли через темный двор и очутились в доме, в котором, как оказалось, была всего одна большая комната со множеством кроватей.

– Тихо, – приложила она палец к губам, – все спят.

Я не стал задавать вопросов и, ведомый в темноте за руку, приземлился рядом с ней на кровать. Кровать была жесткой, но я обнимал ее и млел от предвкушения. Наутро она меня разбудила и посмотрела на меня без интереса, видимо, за ночь ожидала большего. Было уже светло, она одевалась и собиралась на свою, то ли работу, то ли учебу, и моя любовь к ней разом схлынула, когда я сел на кровати и увидел рядом еще четыре постели, из которых, как из пены, вырастали черные, стройные, неодетые и невыспавшиеся женские тела.

Жизель моя ушла, и, незаметно для себя самого, я оказался в соседней кровати. Такое в моей жизни было впервые: одна стонала и извивалась подо мной, а трое других ласкали и целовали меня, как наложницы в гареме. Было утро субботы, на работу идти не надо, я окончательно расслабился и, забыв обо всем, окунулся в это черное, сладкое сплетение рук и ног, а потом уснул.

Проснулся я от прикосновения на лице. Влажная женская рука гладила мне лицо и грудь, я открыл глаза.

– Все ушли, пойдем умываться, – сказала девушка.

В комнате никого больше не было. Среди утренних моих нимф я ее не видел, она была в набедренной повязке или полотенце, или бубу, грудь была открыта и так же прекрасна, как на местных статуэтках из черного дерева. Я поднял глаза и увидел испещренное оспинами рябое лицо.

– Пойдем, я тебя умою, – еще раз сказала она и взяла меня за руку.

Я встал, еще сонный, и послушно побрел за ней во двор. Водопровода в доме не было. Посередине бетонного двора была небольшая ямка, над которой я и присел абсолютно голый. Солнце жарило тело, и я подумал, что уже часов двенадцать. Незнакомка с отталкивающим лицом принесла таз с водой, кусок мыла и сняла свое бубу. Такой стройной фигуры, такого прекрасного, упругого тела я в жизни своей не видел. Молча, она окунула губку в воду, намылила ее и стала меня мыть. До этого ни одна женщина не мыла меня, разве что мать в детстве. Я сидел на корточках и ощущал блаженство, когда она касалась моего тела руками и губкой. Она вымыла меня всего, а потом сполоснула чистой водой. Всё действо происходило в тишине, как во сне или в немом кино. Потом, так же молча, она обтерла меня, взяла за руку и повела обратно в комнату. Я глядел на нее и уже не замечал ее обезображенного лица, а только чувствовал рядом ее жаркое тело. Мы легли в постель, и мне показалось, что нет девушки красивее ее на свете. Солнце уходило, когда я уехал.

Не рассказать своим товарищам-переводчикам о доме, в котором я провел почти сутки, я не мог. Мы туда ездили большой компанией много раз, нас принимали со смехом и объятьями, все со всеми переспали неоднократно, но что удивительно: свою рябую, прекрасную банщицу я больше не видел.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

ДВОР УБИЙЦ

Начинался сезон дождей. Вечера стояли душные и влажные. В это межсезонье, а в Африке всего два сезона: жаркий, когда зелень выгорает до желтизны, и сезон дождей, когда трава вырастает с наши яблони, – особенно обостряется человеческая неуравновешенность, возбудимость и сексуальное влечение. Я слышал даже, что в некоторых африканских странах за изнасилования в этот период дают меньше срок, хотя я с трудом себе могу представить, как в Африке можно кого-то изнасиловать. Один мой знакомый рассказывал, что его друг поехал в этот сезон в командировку в Африку и за неделю, без всяких врачей и лекарств, излечился от импотенции.

В эту субботу мы отмечали день рождения одной из переводчиц на их женской вилле. Шумной гурьбой, на нескольких машинах (на такси, естественно, свои были только у большого начальства) мы приехали на другой конец города. Как водится, все сфотографировались во дворе и перешли в просторную гостиную, где был накрыт стол, играл магнитофон, и праздник гремел музыкой, тостами и танцами. Веселились от души, но целовались и обнимались платонически. Наших девушек любить было можно, но женитьба при этом становилась неизбежной, а на такой серьезный шаг ни один из нас не был готов.

Разъезжались поздно, по три-четыре человека. Мы втроем: я, Сергей и Коля, все из одного института, то есть знали друг друга давно, – решили добавить. Эта-то российская привычка – добавить, когда уже и так прилично выпито, наложилась на жаркую ночь межсезонья: незавершенные объятья и поцелуи захотелось заполнить осязаемыми и безотказными черными девочками. И вместо того, чтобы благоразумно ехать домой, мы зарулили в ближайший бар.

В этом баре мы были впервые, он нам показался слишком светлым и голым: кроме нас, за пустующими столиками сидели еще двое африканцев. Мы выпили виски, и внутри зажглось и заерзало. И тогда к нам подсел один из сидящих за соседним столиком парней:

– Ребята, – по-свойски обратился он к нам, – может, еще вместе выпьем, я угощаю.

Для нас халява всегда сладка, даже если незваный прохожий поставил одну бутылку пива на всю компанию.

Есть старая истина, известная всем, кто когда-нибудь пил (я имею в виду в России, как я потом узнал, она, по неизвестным мне причинам, до сих пор не открыта другими странами): не понижать градус. Мы были молодыми и неопытными: после водки и виски мы соблазнились на пиво. И когда, глядя на наши замутненные глаза, он спросил:

– А девочек хотите? – мы согласно кивнули головой.

Мы допили пиво, расплатились с барменом, по-моему, даже не за одну бутылку пива, и пошли, как слепые, в кромешной ночи, за нашим поводырем.

Странно, что в таком состоянии я запомнил каждый поворот и каждую улицу, по которой мы шли. По правую руку тянулся глиняный сплошной забор, как у нас на юге, и у меня вдруг возникло ощущение, что сейчас в заборе появится калитка с надписью: «злая собака». Калитка в глиняном заборе не появилась, но вдруг наш проводник остановил нас и пригласил жестом следовать за ним прямо в стену. Видимо, там был какой-то пролом в стене, потому что мы прошли сквозь стену и очутились во дворе. Наш черный собутыльник повел нас дальше, и тут из тучной дыры неба выглянула луна и осветила землю. Мы стояли посреди большого двора, а вокруг было несколько хижин: круглых, глинобитных, с соломенной крышей. На свет луны во двор вышло несколько девушек: было трудно разглядеть их лица, но все они были в коротких юбочках, а из-под них выглядывали эбонитовые ножки. Торговаться не имело смысла, и не было желания. Мы тут же отдали проводнику всё, что он запросил, и разошлись со своими желанными по хижинам, каждый в свою. Я потом не спрашивал у своих друзей, как они провели эти полчаса, но моя мне показалась какой-то неестественной с ее охами и криками.

Ровно через полчаса, – столько нам дал проводник на любовь, – мы собрались втроем на той же поляне под той же луной. Только теперь нас окружали не девочки. Вокруг нас, белых советских переводчиков, стояло человек десять черных мордоворотов. Лица у них были недружелюбные, а сложением тела они были раза в три шире нас. Луна совсем высунулась из-за туч, и тем отчетливее становился контраст между светлой поляной, где нам удосужилось стоять, и темными хижинами, где мы получали удовольствие. Все происходило в полной тишине. От того, что луна светила фонарем в глаза, от того, что деваться было некуда, от того, что никто ничего не говорил, становилось жутковато.

– Теперь на выход, – сказал кто-то из них.

И нас повели, как баранов, на выход. В своем быстро протрезвевшем сознании я понял, что нас ведут не туда, откуда мы пришли. Мы шли гуськом, как арестанты, а спереди, сзади и по бокам шагали наши недружелюбно-молчаливые хозяева. Хотя двор был большой, но мне показалось, что мы идем вечность. Мы поднялись на какой-то пригорок, когда вдруг я услышал:

– Мишель, это ты?

Сначала я даже не понял, пока тот же голос не распорядился:

– Стойте, я его знаю.

Я обернулся навстречу голосу и в яркой луне увидел знакомое лицо. Я точно не помнил, как его зовут, по-моему, он представился, как Даниэль, но три дня назад я с ним сидел за столиком у Кумбы.

Дело было так. Днем, после работы, я заехал к Кумбе. Мне казалось, что она обижается на меня, и я решил с ней объясниться. В баре ее не оказалось, я заказал пива и задумчиво сидел один внутри бара, рядом со стойкой. Ко мне за стол подсел совершенно незнакомый, прилично одетый африканец и попросил угостить его пивом. Обычно я не угощаю пивом чужих людей, но мне хотелось с кем-то поговорить, и я заказал два пива: еще одно для себя, второе – для него. Мы с ним сидели часа два и разговаривали ни о чем. Я всё ждал, что придет Кумба, но она так и не пришла.

– Мишель, это ты?

– Я, Даниэль.

После этого всё изменилось. Нас повели обратно во двор, к тому пролому в стене, через который мы входили. Перед тем, как нас отпустить, Даниэль отвел меня в сторону:

– Мишель, благодари Бога, что угостил меня тогда пивом. Больше сюда не попадайтесь, это «двор убийц». Если меня увидишь когда-нибудь, сделай вид, что не знаешь меня. Вас проводят и отвезут на такси. Прощай.

Действительно, кто-то из наших негостеприимных хозяев вывел нас на ту же улицу, довел нас до знакомого бара и быстро поймал такси. Пока ехали до дома, мы молчали. Когда приехали, на вопрос, сколько с нас, хмурый таксист ответил:

– За всё заплачено, – развернулся и уехал.

В себя мы пришли только на следующий день. Мы все слышали про «двор убийц». Об этом говорили вполголоса, не верилось, что это правда: там убивали белых, сбрасывали в канал, и никто никогда не находил никаких следов.

Ребята поили меня целую неделю, и это стоило того.

Только через месяц, днем, я собрался с духом и отважился пойти разыскать это место. Я нашел бар, я нашел улицу, по которой нас вели, я вспомнил белый глиняный забор, но как я ни старался, пролом в стене, ведущий во «двор убийц», обнаружить так и не смог.