Читать книгу: «Убийства на линии фронта», страница 2

Картотека прошлого

Архив городского управления встретил Громова запахом, который невозможно было подделать или спутать с чем-то другим. Это была концентрированная эссенция прошлого: аромат сухого клейстера, вековой пыли и ушедшего времени, запертого в тысячах картонных папок. Воздух здесь был неподвижен и плотен, словно желе. Высокие, до самого потолка, металлические стеллажи уходили в полумрак, теряясь в перспективе, как аллеи в заброшенном парке. Единственным источником жизни были косые столбы света, пробивавшиеся сквозь мутные, немытые с довоенных времен окна. В этих столбах, словно мириады крошечных духов, лениво танцевали пылинки. Тишина была почти материальной, ее нарушал лишь скрип старых половиц под ногами Громова да сухой, шелестящий шорох переворачиваемых им страниц, похожий на шепот призраков.

Он сидел за единственным столом, заваленным папками с личными делами убитых. Лампа с зеленым абажуром бросала на стол теплый, уютный круг света, который казался островком порядка и разума посреди океана хаоса и забвения. Перед ним лежали две тонкие папки, две человеческие жизни, сведенные к набору стандартных бланков и казенных характеристик. Афанасьев Аркадий Петрович, инженер. Зайцев Иван Григорьевич, майор-интендант. На первый взгляд, между ними не было ничего общего, кроме насильственной смерти и города, в котором они жили.

Громов работал методично, как хирург, препарирующий ткани в поисках очага болезни. Его пальцы, привыкшие к холоду стали и шершавости карт, аккуратно перелистывали пожелтевшие листы. Он начал с военного периода. Как и ожидалось, их пути не пересекались. Афанасьев, как ценный специалист-мостостроитель, почти всю войну провел в тылу, восстанавливая разрушенные переправы и строя новые. Его география – это Урал, Сибирь, а на фронт он попал лишь в сорок пятом, в инженерные части обеспечения, уже на территории Германии. Майор Зайцев, наоборот, прошел войну от звонка до звонка. Кадровый офицер, он начал ее на западной границе, попал в окружение, вышел, был ранен, а после госпиталя осел в интендантской службе, где и сделал свою карьеру, двигаясь вслед за наступающими армиями. Разные фронты, разные задачи, разные миры. Жетон мертвеца Кравцова, штрафника, погибшего в сорок третьем, теперь выглядел не просто странностью, а злой, издевательской шуткой.

Громов откинулся на скрипучем венском стуле, потер уставшие глаза. Народная молва о «братстве мстителей» рассыпалась в прах при первом же соприкосновении с фактами. Эти люди не могли быть связаны общим фронтовым прошлым. Значит, связь нужно было искать раньше. До войны. Он снова взял в руки папки, на этот раз открывая раздел трудовой биографии.

Именно здесь, в сухом перечислении мест работы, дат и должностей, он почувствовал первый, едва заметный укол интереса. То, что ищут другие следователи – яркие события, конфликты, взыскания – его не волновало. Он искал паттерн, систему, скрытую в монотонном потоке данных.

Афанасьев. После окончания института в тридцать шестом году – распределение в проектное бюро Наркомата путей сообщения. А в тридцать девятом – перевод. Короткая, скупая строчка: «Переведен в распоряжение Главного Управления Военно-Строительных Работ №12». И через полтора года, в самом начале сорок первого, снова перевод, уже в гражданский трест.

Громов замер. Он открыл дело Зайцева. После окончания военного училища – служба в пехоте. А в тридцать девятом, в том же самом тридцать девятом году, строчка, написанная другим почерком: «Откомандирован в ГУВСР №12 на должность начальника участка снабжения». И, как и у Афанасьева, в начале сорок первого – возвращение в строевую часть.

Сердце пропустило удар, а затем забилось ровно, мощно, разгоняя по венам холодное пламя догадки. Вот она. Едва заметная ниточка, тонкая, как паутина, но прочная, как стальной трос. На короткий период, меньше двух лет, прямо перед самой войной, пути инженера-проектировщика и будущего офицера-снабженца пересеклись в одной и той же малоизвестной, полувоенной организации. Главное Управление Военно-Строительных Работ. Структура, занимавшаяся строительством секретных объектов: укрепрайонов, аэродромов, подземных командных пунктов. Место, где крутились огромные ресурсы, материалы и деньги. И место, о котором оба убитых, судя по их дальнейшим биографиям, предпочли бы не вспоминать. Война была лишь сценой, кровавой и масштабной, отвлекающей на себя все внимание. Но пьеса, как теперь понимал Громов, была написана задолго до первого выстрела. И актеры, игравшие в ней, начали умирать только сейчас.

Он закрыл папки. Запах пыли больше не казался ему запахом забвения. Теперь он пах скрытыми тайнами и застарелыми преступлениями. Круг света от лампы больше не был островком уюта, а стал похож на круг, очерченный на допросе, за пределы которого нельзя выйти. Громов поднялся. Лестница, ведущая из подвального помещения архива наверх, была крутой и темной. Поднимаясь по стертым каменным ступеням, он чувствовал, как ноет старое ранение, но эта привычная боль лишь обостряла ясность мысли. В его голове больше не было призраков войны, мстителей и ритуалов. Теперь там были чертежи, сметы и бетон.

Выйдя на улицу, он вдохнул влажный, соленый воздух Порт-Арска. Город жил своей нервной, напряженной жизнью. Ветер с залива гнал по тротуарам палую листву и обрывки газет. У булочной вилась привычная очередь, но люди в ней стояли молча, сдвинув плечи, словно ожидая не хлеба, а удара. Громов видел, как по городу расползается страх, липкий и холодный, как осенний туман. Но теперь он знал, что источник этого страха – не мистическое проклятие войны, а вполне земная, расчетливая воля человека. Человека, который методично зачищал следы своего прошлого.

Его путь лежал в единственное место в городе, где мертвые говорили правду, если уметь их слушать. В морг.

Холодный кафельный дворец Елены Орловой встретил его запахом хлорки и тишиной, которую нарушало лишь мерное капанье воды где-то в недрах здания. Сама Елена стояла у окна в своем кабинете, спиной к двери, и смотрела на унылый пейзаж больничного двора. Она не обернулась, когда он вошел, словно почувствовала его присутствие.

– Они нашли третьего, Игорь Матвеевич? – спросила она ровным, лишенным эмоций голосом.

– Пока нет. И я надеюсь, не найдут, – ответил Громов, закрывая за собой дверь. Он подошел и встал рядом. На подоконнике в медицинских колбах стояли осенние ветки с багровыми листьями. Этот маленький островок жизни выглядел вызывающе неуместным в царстве смерти.

– Оптимизм. Редкое качество для вашей профессии, – она наконец повернулась к нему. Свет из окна падал на ее лицо, подчеркивая тонкие, умные черты и тень усталости в глазах. Она была без халата, в строгом темном платье, которое делало ее похожей не на врача, а на скорбящую по всему человечеству.

– Это не оптимизм. Это план, – сказал Громов. Он вынул из кармана два жетона и положил их на металлический стол. Алюминиевые овалы тускло звякнули. – Жетон Кравцова. Кравцов погиб в сорок третьем. Его тело опознано и захоронено. Жетон Белкина. Рядовой Белкин, согласно архивам, пропал без вести в сорок втором под Ржевом. Еще один призрак.

Елена взяла один из жетонов, повертела в тонких, сильных пальцах.

– Значит, вся эта история с мстителями, в которую так охотно поверил город…

– …и мое начальство, – закончил Громов, – это спектакль. Дымовая завеса. Кто-то очень хочет, чтобы мы пошли по этому следу, увязли в поисках несуществующего братства и упустили главное.

– А что главное?

– То, что их связывало не на войне, а до нее, – Громов пристально посмотрел ей в глаза, решая, насколько можно доверять. Что-то в ее спокойном, аналитическом взгляде подсказывало ему, что можно. – Оба, и Афанасьев, и Зайцев, короткое время перед самой войной работали в одной строительной организации. Военно-строительной.

Елена слушала внимательно, не перебивая. Она не выказывала удивления, лишь ее брови едва заметно сошлись у переносицы, словно она сопоставляла его слова с чем-то, что видела сама.

– Это многое объясняет, – сказала она наконец. – Точнее, это объясняет мои собственные сомнения. Я пересмотрела результаты вскрытия обоих. И чем больше я на них смотрела, тем меньше верила в ритуальную версию.

Она подошла к своему столу, взяла папку и открыла ее. Внутри были фотографии. Крупные, детальные снимки тел, ран, символов. Громов невольно напрягся. Он видел смерть во всех ее проявлениях, но эта холодная, задокументированная объективность всегда действовала на него угнетающе.

– Это не ритуал, Игорь Матвеевич, – ее голос звучал теперь по-другому, в нем появилась страсть исследователя. – Это цитата. Понимаете разницу? Ритуал – это действие, идущее изнутри, наполненное верой и эмоциями. А цитата – это имитация, внешнее подражание. Посмотрите сюда.

Она указала кончиком карандаша на фотографию символа, нацарапанного на лбу Афанасьева.

– Видите? Линия ровная, нажим одинаковый по всей длине. Нет ни одной помарки, ни одного следа дрогнувшей руки. Человек, который мстит, который находится во власти аффекта, так не действует. Его рука будет дрожать от ярости или ненависти. Он будет резать, а не выцарапывать. А это… это работа человека, который боится крови, но вынужден с ней работать. Он действует по инструкции. Холодно, точно, отстраненно. Как чертежник, который переносит рисунок с кальки на ватман.

Громов наклонился над фотографиями. Он видел лишь уродливые знаки на мертвой коже. Она же видела психологический портрет убийцы.

– То же самое с символом на груди, – продолжала Елена, ее голос завораживал своей уверенной логикой. – Кровь нанесена аккуратно, без подтеков. Словно кистью. Убийца не торопился, но и не упивался своим творением. Он просто выполнял задачу. Создавал картинку для нас с вами. И в этой картинке есть еще одна фальшивая нота.

– Какая?

– Расположение тел. Оно слишком… правильное. Слишком симметричное. Слишком похоже на то, как укладывают покойников в гробу. Убийца не бросил их, как это сделал бы обычный бандит. Он их уложил. Придал им позу. Это не похоже на ярость мстителя. Это похоже на педантичность… похоронного агента. Или патологоанатома, – она криво усмехнулась. – Он не оскверняет тела. Он их, как ни дико это звучит, «упорядочивает». Убирает за собой.

Громов выпрямился. Образ, который рисовала Елена, был жутким в своей обыденности. Не фанатик, не безумец, одержимый идеей мести, а холодный, расчетливый исполнитель. Чистильщик.

– В нашем деле здоровый цинизм – это форма гигиены, – тихо сказал он, скорее для себя, чем для нее.

– Именно, – кивнула она. – Поэтому я и не верю в этих народных героев. Герои так не поступают. Так поступают бухгалтеры, которые сводят кровавый дебет с кредитом.

Их разговор прервал стук в дверь. В кабинет заглянул молодой санитар.

– Елена Сергеевна, привезли результаты из лаборатории. По тому осколку.

– Спасибо, Петя. Положите на стол.

Когда санитар вышел, Елена взяла со стола небольшой листок бумаги и протянула его Громову.

– Помните осколок синего стекла, который вы нашли возле тела Зайцева?

Громов кивнул. Он почти забыл о нем, поглощенный работой в архиве.

– Я отправила его в криминалистическую лабораторию. Думала, может, от фары или от очков. Ответ пришел только что.

Громов взял листок. Несколько строк, напечатанных на машинке. Химический состав, спектральный анализ, плотность. И в конце – заключение.

– «…фрагмент является осколком защитного светофильтра марки С-4, применяемого в очках для газосварочных и электросварочных работ».

Он перечитал строку еще раз. Сварщик. Слово повисло в стерильном воздухе морга. Оно было неуместным, чужеродным, но в то же время идеально ложилось в ту картину, которая начала вырисовываться в его голове. Военно-строительное управление. Чертежи. Сметы. Бетон. И сварка.

Он поднял глаза на Елену. Их взгляды встретились, и в этот момент он понял, что нашел не просто компетентного специалиста. Он нашел союзника. Человека, который, как и он, видел мир не таким, каким он казался на поверхности, а умел заглядывать в его темные, скрытые глубины.

– Сварщик… – медленно произнес он. – Спасибо, Елена Сергеевна. Это… это очень важно.

– Я знаю, – просто ответила она. – Теперь у вас есть не только мертвые инженеры и снабженцы, но и вполне живые рабочие. Круг подозреваемых расширяется. Или сужается?

Громов не ответил. Он аккуратно сложил листок с заключением и убрал его во внутренний карман. Миф о мстителях, который так старательно выстраивал убийца, окончательно рухнул, погребая под своими обломками ложный след. Расследование вышло из тумана догадок на твердую почву фактов. Теперь у него была ниточка – ГУВСР №12. И у него был материальный след – осколок стекла от маски сварщика. Это было немного. Но для Игоря Громова этого было достаточно.

Он вышел из морга в сгущающиеся сумерки. Холодный воздух показался ему обжигающе свежим. Он больше не слышал испуганного шепота горожан. Он слышал гул стройки, визг металла и шипение сварочного аппарата. И где-то там, в этом мире цифр, контрактов и синих искр, прятался не призрак войны, а вполне реальный, расчетливый и безжалостный убийца. И Громов уже шел по его следу.

Третья жертва

Третий звонок не застал Громова врасплох. Он ждал его. Он сидел в своем кабинете, когда город за окном уже окрасился в глубокие, фиолетовые тона вечерней мглы, и слушал, как тикают часы на стене. Каждый щелчок маятника отмерял не секунды, а вероятность. Он не пил чай, не читал дело. Он просто сидел в тишине, наедине с картой Порт-Арска, на которой теперь горели два красных флажка, как две незаживающие раны, и ждал, когда появится третья.

Телефон закричал в десять вечера. Голос дежурного был уже не просто взволнованным – в нем звенела откровенная паника, которую он тщетно пытался прикрыть уставной сухостью.

– Товарищ старший следователь… У нас еще один. В Центральном парке. У фонтана «Дети». Все… все как в прошлые разы.

Громов молча положил трубку. Он не почувствовал ни удивления, ни злости. Лишь холодную, тяжелую пустоту, какая бывает на пепелище после пожара. Убийца не просто продолжал. Он ускорялся. Он нащупал пульс города и теперь методично вгонял в его артерии свой яд, наблюдая, как страх парализует его волю.

Центральный парк культуры и отдыха имени Кирова встретил его мертвой, неестественной тишиной. Обычно по вечерам здесь еще гуляли запоздалые парочки, слышался смех, шуршание шагов по гравийным дорожкам. Сейчас же парк был пуст и гулок, словно вымер. Оцепление, выставленное наспех, едва сдерживало небольшую, но возбужденно гудящую толпу у главных ворот. В свете милицейских фар их лица казались бледными, искаженными масками любопытства и ужаса. Новость разнеслась по городу со скоростью огня по сухому торфянику. «Мстители» нанесли новый удар.

Громов прошел сквозь оцепление, не обращая внимания на шепот, который волной прокатился за его спиной. Воздух был пропитан запахом мокрой земли и гниющей листвы – сладковатым, тленным ароматом умирающей осени. Фонари, окутанные плотными коконами тумана, роняли на землю тусклые, неверные круги света. Голые ветви деревьев переплетались над головой, словно черные нервные волокна, и царапали свинцовое, низкое небо.

Фонтан «Дети», замершая на зиму группа бронзовых ребятишек, тянущих руки к небу, стал центром этой новой, жуткой мизансцены. У его подножия, на одной из чугунных скамеек, сидел человек. Он не лежал, не был брошен в неестественной позе. Он сидел прямо, откинувшись на спинку, положив руки в перчатках на колени, словно просто присел отдохнуть после долгой прогулки и задремал. Но голова его была слегка наклонена набок, а подбородок упирался в дорогое кашне, на котором расплывалось темное, почти черное в слабом свете пятно.

Громов подошел ближе. Его ботинки глухо стучали по влажной плитке. Рядом уже работали криминалисты, их движения были точными и тихими, словно они боялись потревожить покойника. Борис Маркович, судмедэксперт, поднял на Громова усталые глаза.

– Здравствуй, Игорь. Полюбуйся. Наш художник сменил галерею. Из портовых трущоб перебрался в парковую зону. Повышает культурный уровень.

Громов не ответил. Он смотрел на убитого. Человек был одет безупречно: тяжелое, идеально сидящее пальто из качественного сукна, шляпа, аккуратно лежащая рядом на скамейке, сверкающие штиблеты. Лицо, застывшее, серое, было незнакомым. Пухловатое, холеное лицо человека, который хорошо питался и много времени проводил в кабинете. На вид – лет пятьдесят.

Все атрибуты были на месте. На лбу, под полями несуществующей шляпы, виднелась знакомая спиральная царапина. Громов присел, осторожно отогнул лацкан пальто. На белоснежной рубашке, выведенный кровью, красовался уродливый глаз. И в его центре, как зрачок, – очередной алюминиевый жетон, приколотый все той же аккуратной английской булавкой.

– Полонский, Семен Борисович, – доложил лейтенант Сомов, появившийся из-за спины Громова, как тень. Голос его был глухим. – Старший референт Финансового управления Военного округа. Очень большая шишка. Его водитель ждал у театра, он должен был забрать его после совещания. Не дождался, поднял тревогу. Нашли его здесь час назад. Гуляющая собака наткнулась.

Громов взял пинцетом жетон. Новая фамилия, новый номер. Еще один солдат, сгинувший в безымянных котлах войны. Он поднял глаза от тела и огляделся. Парк. Общественное место. Десятки окон окрестных домов смотрели прямо сюда. И снова – ни одного свидетеля. Убийца был не просто наглецом. Он был невидимкой.

– Что-нибудь нашли? – спросил Громов, обращаясь к криминалисту.

Тот пожал плечами.

– Обычный набор. Следы десятков людей, прошедших здесь за день. Окурки, обрывки газет. Ни гильз, ни следов борьбы. Похоже, его убили не здесь. Привезли и усадили. Разыграли очередной спектакль.

Громов выпрямился. Нога заныла тупой, тянущей болью. Он посмотрел на бронзовых детей, застывших в вечном порыве. Их пустые глазницы, казалось, с укором смотрели на взрослых, которые творили весь этот ужас. Паника… Теперь она не просто шептала в очередях. Она выплеснулась на улицы. Убийство высокопоставленного чиновника в самом центре города – это уже не месть обиженных ветеранов. Это был вызов. Прямой, наглый вызов всей системе. И Громов знал, кто первым отреагирует на этот вызов.

Кабинет начальника Управления Уголовного Розыска полковника Фадеева был полной противоположностью аскетичной келье Громова. Огромный, обшитый дубовыми панелями, он пах дорогим табаком, воском для натирки мебели и властью. Тяжелые зеленые шторы были задернуты, отсекая серый утренний свет. Горела только массивная бронзовая лампа на столе, освещая строгое, тяжеловесное лицо самого полковника и бросая блики на графин с водой и портрет Сталина на стене. Фадеев не предложил Громову сесть. Он стоял у окна, заложив руки за спину, и смотрел на город, который больше ему не подчинялся.

– Третий, Громов, – голос полковника был тихим, но в этой тишине чувствовался скрежет сжатых зубов. – Третий за неделю. Чиновник из штаба округа. Ты понимаешь, что это значит? Это значит, что мне уже звонили из Москвы. И им совершенно не понравился мой доклад. Им не понравились слова «неизвестный», «версии» и «прорабатываются».

Фадеев резко обернулся. Его глаза, маленькие и колючие, буравили Громова.

– Весь город гудит, как растревоженный улей. Люди боятся выходить на улицу. Они шепчутся о каком-то «фронтовом братстве», о «мстителях». Они оправдывают убийцу! Мы теряем контроль, Громов.

– Страх – плохой советчик, товарищ полковник, – ровно ответил Игорь, глядя прямо в глаза начальнику.

– А бездействие – еще хуже! – рявкнул Фадеев, ударив костяшками пальцев по полированной поверхности стола. – Я читал твои отчеты. «Ритуальная версия представляется сомнительной», «признаки инсценировки»… Что это за философия? Ты следователь или писатель? У тебя есть конкретный, понятный след! Группа обиженных войной, озлобленных фронтовиков решила устроить самосуд. Все предельно ясно! Их жертвы – инженер, наживавшийся на стройках, интендант-хапуга и теперь вот – штабная крыса, распределявшая пайки. Мотив налицо! А ты мне пишешь про какие-то «несоответствия в узлах на бечевке»!

– Эти несоответствия и есть факты, – голос Громова оставался спокойным, но в нем появилась сталь. – А версия о «мстителях» – это миф, который нам подбросил убийца. И мы его с готовностью проглотили. Жетоны принадлежат давно погибшим или пропавшим без вести солдатам. Убитые не были связаны на фронте. Никак. Эта версия не выдерживает элементарной проверки.

– Тогда проверь ее как следует! – Фадеев подошел к Громову почти вплотную. От него пахло одеколоном «Красная Москва». – Подними списки всех демобилизованных из штрафных рот. Проверь всех ветеранов с психическими отклонениями. Встряхни всю уголовную среду! Мне нужен результат, Громов, а не твои тонкие наблюдения! Мне нужно имя. И желательно, чтобы у этого имени были ордена и обида на советскую власть. Москва хочет именно такую историю. И ты мне ее предоставишь.

Громов молчал. Он смотрел на полковника и видел не начальника, а испуганного функционера, который боится не за жизни людей, а за свое кресло. Фадеев хотел не раскрыть преступление, а закрыть дело. Назначить виновных и отрапортовать наверх.

– Вы предлагаете мне пойти по ложному следу, товарищ полковник.

– Я предлагаю тебе, старший следователь, – Фадеев понизил голос до угрожающего шепота, – выполнить приказ. Или я передам это дело другому. Тому, кто понимает политический момент. У тебя сорок восемь часов, чтобы дать мне первых подозреваемых по «ветеранской» линии. Это все. Можешь идти.

Громов развернулся и вышел, не сказав больше ни слова. За его спиной дверь кабинета закрылась с глухим, окончательным стуком. Он шел по гулким коридорам управления, и эхо его шагов звучало как отсчет времени на таймере. Сорок восемь часов. Ему дали сорок восемь часов, чтобы найти козла отпущения. Или он потеряет дело, и тогда правда утонет в бумагах, отчетах и политической целесообразности.

Он не поехал в свой кабинет. Он не стал вызывать оперативников и давать им бессмысленные поручения. Вместо этого он поехал в архив. Приказ начальства он проигнорировал. У него был свой приказ, отданный самому себе: найти правду.

В затхлой тишине архива, среди пыльных стеллажей, он снова почувствовал себя на своем месте. Здесь не было политики и страха. Здесь были только факты, запертые в картонных папках. Он запросил личное дело Полонского Семена Борисовича. Папка была пухлой, полной благодарностей, характеристик и справок. Громов пролистывал ее, почти не читая, его взгляд искал лишь одну, заветную строчку, одну аббревиатуру. И он ее нашел.

В самом конце раздела «Трудовая деятельность до 1941 года». Неприметная запись, сделанная фиолетовыми чернилами: «С 18.06.1939 по 15.01.1941 – ст. бухгалтер-ревизор в системе ГУВСР №12».

Громов закрыл папку. Руки его не дрожали. Внутри все было спокойно и холодно, как лед. Теперь это была не теория. Это была доказанная система. Инженер-проектировщик. Начальник снабжения. Бухгалтер-ревизор. Три ключевые фигуры любой большой стройки. Три человека, которые знали все о сметах, материалах и финансах. Три мертвеца. Кто-то методично, одного за другим, вырезал все руководство секретного довоенного проекта. И этот кто-то все еще был на свободе. И, скорее всего, его список еще не был закончен.

Он вышел из архива, когда уже начало смеркаться. Город погружался в вечерний озноб. Улицы были на удивление пустынны. Страх делал свою работу лучше любых комендантских часов. Громов не поехал в управление. Он пошел пешком, бесцельно, давая мыслям прийти в порядок. Ноги сами привели его в порт. Он стоял на том самом четвертом причале, где все началось. Ветер трепал полы его куртки, донося соленые брызги и запах мазута. Рядом, на соседнем пирсе, шла работа. Вспыхивали и гасли сине-белые звезды электросварки, и их резкий, ирреальный свет на мгновение выхватывал из темноты фигуры рабочих в брезентовых робах и тяжелых масках.

Громов замер, глядя на эти вспышки. В кармане его лежал спичечный коробок с осколком синего стекла. Стекла от маски сварщика. Он подошел ближе к ограждению, всматриваясь в работу. Сноп искр, шипение плавящегося металла, едкий запах озона. Это был мир грубой физической силы, раскаленного железа и точных, выверенных движений. Мир, бесконечно далекий от кабинетов инженеров и бухгалтеров. Но теперь Громов знал, что эти миры связаны. Связаны так же прочно, как сварка соединяет два листа стали.

Он вернулся в свой кабинет глубокой ночью. На столе лежала записка от дежурного: «Звонил полковник Фадеев. Трижды. Требовал доклад о проделанной работе». Громов скомкал записку и бросил в корзину. Он сел за стол, достал чистый лист бумаги и написал три фамилии: Афанасьев, Зайцев, Полонский. Рядом с каждой он поставил должность и дату службы в ГУВСР №12. Затем он обвел их все одной жирной линией. Это был не список жертв. Это была карта минного поля, по которому он шел.

Ему нужен был кто-то, кто знал это поле. Кто-то, кто мог бы рассказать ему, что за секреты хранило в себе это двенадцатое управление. Что они строили там, на краю страны, перед самой войной, и что за грехи пытались похоронить под толщей времени и бетона.

Он открыл ящик стола и достал служебный справочник довоенных лет, толстый, потрепанный том в картонном переплете. Он не знал, что ищет. Просто перелистывал страницы, вглядываясь в списки имен и должностей. И наткнулся на него случайно. В разделе «Шифровально-штабной отдел». Неприметная строчка. «Зотов Семён Игнатьевич, криптограф 1-го ранга, прикомандирован к ГУВСР №12».

Громов замер. Криптограф. Человек, чья профессия – разгадывать шифры и хранить тайны. Человек, который по долгу службы мог знать то, чего не знали даже инженеры и бухгалтеры. Он быстро нашел в адресном столе его данные. Зотов Семен Игнатьевич, пенсионер, проживал на Литейной улице, в старом доходном доме.

Часы на стене пробили два. Город за окном спал тревожным, беспокойным сном. У Громова оставалось чуть больше суток из отведенного ему срока. Он мог бы сейчас сесть и написать фальшивый отчет для Фадеева, перечислив пару случайных фамилий из списков штрафников. Купить себе время. Но он знал, что это будет означать поражение. Это будет означать, что убийца победил, заставив систему работать на себя.

Он поднялся, надел свою потертую кожаную куртку. Взял со стола три жетона – три ключа от мертвых солдат. Он пойдет сейчас. Ночью. Потому что тайны, которым почти десять лет, лучше всего открываются под покровом темноты. Он вышел из пустого, гулкого здания управления и шагнул в туманные, полные страха улицы Порт-Арска. Он шел не как следователь, идущий на допрос. Он шел как разведчик, отправляющийся в глубокий тыл врага, зная, что у него есть только один шанс найти там ответы и вернуться живым. Он шел к человеку, который, возможно, был последним живым носителем шифра, ключа к разгадке убийств на линии фронта. И он чувствовал, что за каждым его шагом из темноты подворотен следят невидимые глаза убийцы, который тоже не хотел, чтобы старые шифры были прочитаны.