Читать книгу: «Отдел №13», страница 2

Ответа в папке не было. В ней не было графы «причина». Только факты моей биографии, собранные вместе, как улики. Словно сам факт моего существования, моя личность, мой способ мыслить – и были преступлением.

Я дошел до последней страницы. Это был короткий машинописный отчет, подписанный безликой фамилией и должностью: «Начальник Отдела №13, майор ГБ Морозов И.П.». Текст был сухим, протокольным.

«Объект „Соколов К.А.“ изучен. Проведенный анализ биографических данных, психологического профиля и социальных связей указывает на наличие скрытой системной аномалии. Потенциальная угроза стабильности классифицируется как высокая. Прогнозируемое развитие объекта несовместимо с текущими директивами. Рекомендация: применение стандартной процедуры ликвидации в установленный срок. Метод: инсценировка несчастного случая (бытовой)».

Системная аномалия. Потенциальная угроза. Вот кем я был. Не человеком. А сбоем в программе.

Я закрыл папку. Руки двигались медленно, как у старика. Я снова завязал тесемки. Все вернулось на свои места. Папка лежала на столе. Карточки были рассыпаны на полу. Лампа отбрасывала желтый свет. Но мир уже никогда не мог стать прежним. Та реальность, в которой я жил еще час назад – упорядоченная, логичная, предсказуемая – была уничтожена. Ее ликвидировали так же методично, как собирались ликвидировать меня.

Я сидел в полной тишине, в самом сердце гигантского архива, хранящего память миллионов, и понимал, что моя собственная память, моя жизнь, вся моя история приговорены к стиранию. Через тринадцать дней меня не станет. И дело не в том, что я умру. Дело в том, что все доказательства моего существования будут уничтожены. Моя папка вернется на эту полку, но уже с другой пометкой: «Исполнено». Карточку сожгут. Записи в домовой книге подчистят. Никто меня не вспомнит, потому что вспоминать будет некого. Я превращусь в пустое место. В ошибку, которую исправили.

Страх прошел. На его место пришло нечто иное. Холодное, ясное, как зимний воздух, и абсолютно пустое. Это было ощущение конца. Неминуемого и окончательного. Я посмотрел на свою руку, лежащую на папке. Кожа, ногти, вены под кожей. Она казалась чужой. Это была рука человека, которого уже нет.

Тихий шелест бумаги, когда я переворачивал страницы своего дела. Это был единственный звук, который сопровождал вынесение моего приговора. Ни криков, ни удара молотка. Просто шелест. Тихий шелест приговора. И я был единственным, кто его слышал.

Глава 3. Человек без имени

Время утратило свою линейную структуру. Оно больше не текло рекой, а превратилось в стоячее болото, где секунды, минуты и часы смешались в одну вязкую, неподвижную массу. Я не помню, как долго сидел за столом, глядя на папку с собственным именем, которая лежала в желтом круге света от лампы. Мое тело было чужим, механизмом, отказавшимся подчиняться. Руки, лежавшие на столешнице, казались вылепленными из воска, принадлежащими экспонату в музее забытых людей. Я смотрел на переплетение вен под кожей и не чувствовал пульсации крови.

Мир сузился до этого стола, до рассыпанных по полу карточек, до фиолетового штампа, который, казалось, отпечатался не на бумаге, а прямо на сетчатке моего глаза. «К ЛИКВИДАЦИИ». Не приговор, вынесенный человеком человеку. Скорее, техническое заключение. Деталь признана негодной. Подлежит замене. Но замены не будет. Будет пустота.

Первым вернулось не сознание, а инстинкт архивариуса. Порядок. Он был нарушен. Карточки на полу, папка на столе – все это было неправильно. Это была та самая мелочь, с которой, как я всегда считал, начинается хаос. Ирония этой мысли была настолько острой, что на мгновение пронзила оцепенение. Мой собственный, meticulously выстроенный мир рухнул, а я беспокоился о разбросанных картонках.

Движения были медленными, будто я двигался под водой. Я встал на колени. Руки не слушались, пальцы были деревянными. Я начал собирать карточки. Астафьев, Григорий Иванович. Бергман, Эмилия Карловна. Десятки, сотни жизней, сжатых до нескольких строк. Раньше они были просто материалом. Теперь я видел в них своих товарищей по несчастью. Приговоренных к забвению. Я аккуратно сложил их в короб, закрыл его и поставил на место. Затем я взял со стола свою папку. Она была теплой от лампы, и это тепло казалось непристойным, живым.

Я должен был вернуть ее на место. Оставить следы своего вторжения было бы равносильно немедленному исполнению приговора. Мой единственный шанс, если он вообще существовал, заключался в том, чтобы сделать вид, что ничего не произошло. Чтобы никто не узнал, что ошибка в каталоге обрела сознание и прочла собственную аннотацию.

Путь обратно, в сектор особого хранения, был путешествием в преисподнюю. Каждый шаг отдавался в гулких коридорах, и эхо казалось шагами кого-то другого, идущего за мной. Тени, отбрасываемые редкими лампами, вытягивались, искажались, превращаясь в силуэты наблюдателей. Я чувствовал на спине сотни взглядов – не от живых людей, а от папок, стоявших на стеллажах. Взгляды тех, чьи истории здесь хранились. Тех, кого уже стерли, и тех, кого еще только собирались.

Вот он, стеллаж. «Отдел №13». Я задвинул папку на ее место. Она вошла в ряд с легким шорохом, идеально встала между двумя другими, такими же безликими. Ничего не изменилось. Мир не содрогнулся. Просто еще один документ вернулся в свое гнездо. Я провел пальцами по корешку. Гладкий, холодный картон. Это было последнее прикосновение к моей собственной задокументированной смерти.

Поднявшись наверх, в свой сектор, я погасил лампу. Собрал портфель. Движения были автоматическими, заученными. Я закрыл дверь, повернул ключ в замке. Щелчок механизма прозвучал оглушительно громко в ночной тишине. Он отделил меня от того места, где я узнал правду. Но правда была не там, в папке. Она была теперь во мне, в моей крови, в моем дыхании.

Улица встретила меня влажной прохладой и запахом мокрого асфальта. Прошел короткий дождь. Москва спала, но ее сон был тревожным. Редкие машины проносились по проспекту, их фары выхватывали из темноты куски реальности – мокрый тротуар, стену дома, одинокую фигуру на остановке – и снова погружали их во мрак. Я шел, не разбирая дороги. Город, который я знал всю жизнь, стал чужим. Декорацией. Фасады домов казались нарисованными. Люди в окнах проезжающих троллейбусов – манекенами. Я был единственным живым человеком в этом картонном мире. Или, наоборот, единственным призраком.

Внезапно я остановился. На противоположной стороне улицы, у газетного киоска, стоял человек. Просто человек в темном плаще, с поднятым воротником. Он не читал газету, не ждал никого. Он просто стоял и смотрел в мою сторону. Или мне так показалось. В свете фонаря его лицо было неразличимой маской из света и тени. Я заставил себя отвернуться и пойти дальше, не ускоряя шага. Кровь стучала в висках, создавая ритм, под который двигались мои ноги. Раз-два. Раз-два. Не оборачивайся. Не показывай, что ты его заметил. Я прошел квартал, прежде чем решился бросить быстрый взгляд через плечо.

Его там не было. Улица была пуста.

Облегчение было мимолетным, его тут же сменила новая, еще более липкая волна страха. А был ли он там вообще? Или мое сознание, раздавленное весом фиолетового штампа, начало само производить призраков? Что страшнее: быть преследуемым или сходить с ума? Я не знал ответа.

Дом. Мой подъезд. Ключ привычно вошел в замочную скважину. Лестничная клетка пахла, как всегда, кошками и щами. Все было на своих местах. Но я чувствовал, что пространство изменилось. Воздух стал плотнее. Тишина – напряженнее. Я поднимался по лестнице, и каждый скрип ступеньки был словно крик.

Квартира. Мое убежище. Моя крепость. Я повернул ключ в замке, толкнул дверь и замер на пороге. Я не зажег свет. Стоял в темноте и вслушивался. Пытался уловить не звук, а ощущение чужого присутствия. Дыхание. Смещенный на миллиметр предмет. Измененный запах. Ничего. Все было как всегда. Запах старых книг, пыли, остывшего чая. И все же что-то было не так. Это было на уровне, недоступном для органов чувств. Я знал, что здесь кто-то был. Или я так отчаянно хотел в это верить, чтобы не признавать, что схожу с ума.

Я запер дверь на все замки, на цепочку. Прошел в комнату, не включая свет. Подошел к окну. Осторожно, из-за края занавески, я посмотрел вниз, на улицу. Двор был пуст. Лишь одинокая лампочка над подъездом освещала скамейку и качели, застывшие в неподвижности. Никого.

Я отошел от окна и сел в кресло. Темнота в комнате была почти абсолютной. Она не успокаивала. Она была живой, она дышала. Я сидел, и мой мозг, мой натренированный на систематизацию и анализ мозг, наконец-то начал работать. Он отбросил панику и шок, как ненужную шелуху, и принялся за дело.

Отдел №13. Что это? Почему о нем нет никаких упоминаний? Если это структура внутри Управления, она должна быть в штатном расписании, в приказах, в директивах. Даже самые секретные подразделения имеют свой индекс, свой формальный статус. Отсутствие этого статуса означало одно из двух: либо это настолько засекреченная организация, что упоминания о ней стерты со всех уровней, либо… она не является частью официальной структуры. Она над ней. Параллельная, невидимая власть, которая использует архивы как свой инструмент и охотничьи угодья.

Ошибка. Моя первая мысль в подвале. Что, если это все же ошибка? Однофамилец. Совпадение данных. Но дотошность, с которой было составлено дело, исключала эту возможность. Фотографии. Стенограммы. Медицинская карта. Они изучали не имя. Они изучали меня.

За что? Этот вопрос снова всплыл, но теперь он был другим. Не эмоциональным криком, а аналитической задачей. «Системная аномалия. Потенциальная угроза». Это была не причина. Это была классификация. Как «враг народа» или «неблагонадежный элемент». Это был ярлык, который делал любые дальнейшие вопросы бессмысленными. Меня приговорили не за то, что я сделал, а за то, кем я был. Или за то, кем я, по их мнению, мог стать. Мой аналитический склад ума, моя педантичность, моя любовь к порядку – все то, что я считал своими достоинствами, в их системе координат выглядело как опасное отклонение. Я был слишком предсказуем в своей логике, и, возможно, именно это делало меня непредсказуемым для них. Винтик, который слишком хорошо осознает себя винтиком, может однажды задуматься о природе всего механизма.

Тринадцать дней. Нет, уже двенадцать. Дата исполнения. Что произойдет в этот день? «Метод: инсценировка несчастного случая (бытовой)». Утечка газа. Неисправная проводка. Падение на лестнице. Просто, чисто, эффективно. Никаких следов. Никто ничего не заподозрит. Смерть архивариуса-одиночки – это не событие. Это статистическая погрешность.

Что делать? Бежать? Куда? Вся страна – это один большой архив, одна гигантская картотека. Мое дело есть не только в Главном Управлении. Оно есть в паспортном столе, в военкомате, в районной поликлинике. Они не просто убьют меня. Они сотрут меня. Уничтожат все записи. Подчистят домовые книги. Заменят фотографии в семейных альбомах. Я умру не только физически. Я умру ретроспективно. Меня никогда не было.

Эта мысль была страшнее мысли о смерти. Умереть – значит перестать быть. Быть стертым – значит никогда не быть. Это была абсолютная власть. Власть над прошлым, настоящим и будущим.

Ночь прошла без сна. Я сидел в кресле до тех пор, пока темнота за окном не начала редеть, уступая место серому, безрадостному рассвету. Утро ничего не изменило. Кошмар не рассеялся с первыми лучами солнца. Он просто стал лучше виден.

Я должен был что-то делать. Сидеть и ждать было невыносимо. Я должен был найти доказательства. Не их вины. А своего собственного существования.

Утром я не пошел на работу. Я позвонил в отдел и сказал, что болен. Голос мой звучал чуждо, надтреснуто. Я сам в него не верил. Но секретарь Людочка, кажется, ничего не заметила. Или сделала вид. «Выздоравливайте, Кирилл Андреевич». Звучало как издевательство.

Мой первый порыв был сумасшедшим, отчаянным. Пойти в КГБ. Написать заявление. На кого? На Отдел №13? На майора Морозова? Меня бы приняли за сумасшедшего. Или, что вероятнее, просто передали бы по адресу. Прямо в руки тем, от кого я пытался спастись. Нет. Я не мог доверять никому. Система была едина. Если в ней завелась раковая опухоль, то метастазы были повсюду.

Я начал с того, что умел лучше всего. С исследования. Я перерыл всю свою квартиру. У меня была неплохая библиотека, в том числе и служебные издания, справочники, которые я иногда брал домой для работы. «Структура государственных учреждений СССР». «Телефонный справочник ответственных работников». Я листал страницы, вглядываясь в схемы, в списки отделов и подотделов. Ничего. Никакого упоминания. Никакого индекса, который мог бы даже отдаленно намекать на существование тринадцатого отдела. Он был невидим. Он был как темная материя в астрономии – его нельзя увидеть, но его присутствие определяет движение всего остального.

Телефон. Он молчал. Но его молчание было зловещим. Я снял трубку. Длинные, ровные гудки. Но за ними, как мне показалось, я услышал что-то еще. Очень тихий, почти на грани слышимости, прерывистый треск. Статика? Или что-то другое? Я быстро повесил трубку. Мне показалось, что аппарат в моих руках был теплым, живым. Ухом, прижатым к моей жизни.

Я оделся. Нужно было выйти на улицу. Дышать. Двигаться. Сидение в запертой квартире превращало ее в камеру. Я вышел в магазин. Просто за хлебом. Обычное, будничное дело. Я пытался цепляться за такие вещи, как за спасательный круг.

На улице я постоянно оглядывался. Каждая фигура в темной одежде, каждый человек, который смотрел в мою сторону чуть дольше положенного, вызывал внутренний спазм. Я зашел в булочную. Очередь. Запах свежего хлеба. Обычные, усталые лица. Я немного успокоился. Купил батон и вышел.

И тут я его увидел. Не тот человек, что был ночью. Другой. Абсолютно ничем не примечательный мужчина средних лет. Серое пальто, серая кепка. Такие лица тысячами встречаются в метро, в очередях. Лицо, которое невозможно запомнить. Он стоял у витрины книжного магазина и рассматривал книги. Когда я прошел мимо, он не повернулся. Но я почувствовал его взгляд спиной. Я перешел на другую сторону улицы и пошел в обратном направлении, петляя по переулкам. Через десять минут я снова вышел на ту же улицу, но с другой стороны. Он все еще стоял там. Или это был другой человек, в точно таком же пальто и кепке? Я не мог быть уверен. Паранойя – коварная вещь. Она заставляет видеть закономерности там, где их нет. А может, наоборот, она – единственный инструмент, способный разглядеть реальность, скрытую за фасадом случайности.

Вернувшись домой, я заперся снова. Хлеб так и остался лежать на столе. Аппетита не было. Меня била дрожь. Не от холода, а от нервного истощения.

И тут мне в голову пришла мысль. Простая, очевидная и ужасная. Доказательство. Оно должно быть. Не в секретных архивах. А здесь, рядом. В самом простом и доступном документе.

Домовая книга.

Сердце сделало тяжелый, болезненный кульбит. Домовая книга хранилась у управдома, Зинаиды Петровны, в ее каморке на первом этаже. Это был талмуд в потрепанном переплете, где фиксировались все жильцы нашего дома. Каждая прописка, каждая выписка. Это была библия нашего маленького мирка. И мое имя должно было быть там.

Мне нужен был предлог. Просто так прийти и попросить посмотреть домовую книгу было нельзя. Это вызвало бы подозрения. Мне нужна была справка. Справка о составе семьи. Для какой-нибудь несуществующей инстанции.

Я спустился вниз. Дверь в каморку Зинаиды Петровны была обита дерматином и украшена грозной табличкой «Правление ЖЭК». Я постучал.

– Кого там несет? – донеслось из-за двери.

Дверь открылась. Зинаида Петровна, грузная женщина с фиолетовыми волосами и вечно недовольным выражением лица, смерила меня взглядом поверх очков.

– Вам чего, Соколов? Неприемный день.

– Здравствуйте, Зинаида Петровна. Мне бы справочку… о составе семьи. Для профкома. Срочно нужно.

Она поджала губы. Любая просьба, нарушавшая ее внутренний распорядок, воспринималась ею как личное оскорбление.

– Вечно у вас все срочно. Подождите.

Она скрылась в глубине своей каморки, заставленной папками и какими-то узлами. Я слышал, как она ворчит, гремит ящиками. Наконец, она вернулась, неся в руках ту самую книгу. Она положила ее на крошечный столик, заваленный бумагами, и начала перелистывать толстые, пожелтевшие страницы.

– Так… проспект Мира, сто двенадцать… – бормотала она себе под нос. – Вот, ваша квартира. Соколов Кирилл Андреевич, тысяча девятьсот пятьдесят первого года рождения. Прописан один. Правильно?

Она посмотрела на меня. Я кивнул, не в силах произнести ни слова. Мой взгляд был прикован к странице. Вот она. Строка с моим именем. Выведенная знакомым почерком паспортистки. Все было на месте.

Или нет.

Я смотрел на эту строку, и ледяной обруч сжимал мне грудь. Что-то было не так. Что-то едва уловимое, на грани восприятия. Я прищурился. Чернила. Чернила, которыми было вписано мое имя, были на долю оттенка темнее, чем в соседних строках. Чернота была свежее, она еще не успела выцвести, слиться с бумагой так же плотно, как у моих соседей сверху и снизу. И бумага… сама бумага под буквами моей фамилии. Она была чуть-чуть, на микрон, взъерошена. Словно кто-то очень аккуратно, лезвием или специальным химическим составом, свел старую запись, а потом поверх, тем же почерком, нанес новую.

Это была работа ювелира. Работа реставратора, стирающего фрагмент старой фрески, чтобы написать на его месте новый. Девяносто девять человек из ста не заметили бы ничего. Но я был архивариусом. Я всю жизнь работал с бумагой, с чернилами, с документами. Я умел видеть то, что скрыто. Я умел читать невидимые знаки.

Это не было стирание. Пока нет. Это была подготовка. Они уже подготовили страницу к тому, чтобы после моего «несчастного случая» вписать туда дату выбытия. Или, может быть, это был тест, проверка? Они сделали это, чтобы посмотреть, замечу ли я?

– Ну так что, Соколов? Справку-то писать? – голос Зинаиды Петровны вырвал меня из оцепенения.

– Да… нет, не нужно, – прохрипел я. – Я… я вспомнил, она у меня есть. Старая подойдет. Извините за беспокойство.

Я развернулся и пошел к выходу, не глядя на нее. Я чувствовал ее изумленный и подозрительный взгляд в своей спине.

Я вылетел из подъезда и жадно глотнул холодный воздух. Мир вокруг меня качался. Это было оно. Окончательное доказательство. Они не просто собирались меня убить. Они уже начали меня стирать. Процесс уже пошел. Мое имя в домовой книге уже было не моим. Это была подделка. Копия, временно занимающая место оригинала, который скоро будет уничтожен.

Я посмотрел на свои руки. Они дрожали. Я посмотрел на дома, на деревья, на серое небо. Все это было настоящим. А я? Я был строчкой в книге, написанной чужими чернилами. Я был человеком, чье имя уже начинало исчезать. Человеком без имени. И у меня оставалось одиннадцать дней, чтобы доказать, что я когда-то существовал.

Глава 4. Коридоры, где умирает эхо

Одиннадцать дней. Цифра стояла в сознании немым часовым. Она не имела отношения к календарю, к восходам и закатам. Это было внутреннее время, обратный отсчет распада. Я сидел в своей квартире, но стены больше не были защитой. Они стали мембраной, проницаемой для страха, который сочился извне. Воздух сгустился, каждая пылинка в луче утреннего света казалась микроскопическим наблюдателем.

Я должен был что-то сделать. Инстинкт самосохранения, до этого дремавший под слоями инструкций и веры в незыблемость порядка, проснулся. Он был похож на зверя, запертого в тесной клетке моего черепа, и теперь этот зверь бился о прутья, требуя действия. Но какого? Бежать было некуда. Скрыться – невозможно. Оставалось одно: идти навстречу. Войти в самое сердце механизма, который приговорил меня к уничтожению, и попытаться понять его логику.

Первым шагом был Павел Матвеевич. Мой непосредственный начальник. Он был частью системы, ее прочным, надежным кирпичом. В моем прежнем мире обращение к нему было бы единственно верным, предписанным шагом. В новом мире это было равносильно тому, чтобы пожаловаться на воду камню, который тянет тебя на дно. И все же я должен был это сделать. Мне нужно было увидеть его реакцию, зафиксировать ее, занести в свой собственный, внутренний протокол. Это была последняя проверка на вменяемость – мою или всего мира.

Коридор нашего сектора встретил меня обыденной утренней суетой. Скрип тележек, приглушенные разговоры, запах кофе из кабинета Нины Петровны. Все было на своих местах. Но я двигался сквозь эту сцену, как призрак. Я видел людей, но они меня – нет. Не по-настоящему. Они видели Соколова, младшего научного сотрудника, педанта в отцовском пиджаке. Они не видели человека, у которого из-под ног выдернули саму ткань существования. Я шел по ковровой дорожке цвета свернувшейся крови и чувствовал, как мои шаги не производят звука. Эхо умирало, не родившись.

Дверь кабинета Павла Матвеевича была закрыта. Как всегда. Я постучал – два коротких, отчетливых удара. Это был мой привычный стук, мой звуковой автограф. Но сегодня пальцы показались чужими, а звук – плоским и фальшивым.

– Войдите.

Голос был таким же, как и всегда. Ровный, лишенный интонаций, словно записанный на пленку и воспроизводимый по необходимости.

Павел Матвеевич сидел за своим столом-монументом. Свет из окна падал на его лысину, превращая ее в матовый шар. Он не поднял головы, продолжая что-то писать в большом ежедневнике. Его ручка двигалась с равномерной, нечеловеческой скоростью. На столе царил идеальный порядок, который я всегда уважал. Сегодня этот порядок вызывал тошноту. Это был порядок кладбища, где каждая плита лежит строго на своем месте.

– Кирилл Андреевич, – произнес он, не отрываясь от письма. – Вы сегодня неважно выглядите. Что-то случилось?

Он все-таки заметил. Или это была стандартная фраза, заготовленная для любого подчиненного, чье лицо отклонялось от нормы служебного благополучия?

Я стоял перед столом, сжимая в руке портфель так, что побелели костяшки. Внутри портфеля ничего не было. Он был пуст, как и мои надежды.

– Павел Матвеевич, я по поводу поручения. В секторе семь-бис.

Он закончил писать, аккуратно положил ручку в специальную выемку на мраморном приборе. Затем поднял на меня свои маленькие, глубоко посаженные глаза. Его взгляд не выражал ничего. Это был взгляд камеры, объектива, фиксирующего объект.

– Да? Работа продвигается? Сроки, надеюсь, будут соблюдены.

– Да, конечно. Но… я обнаружил некую… несостыковку. Административную ошибку. Очень серьезную.

Я выбрал эти слова сознательно. «Несостыковка». «Ошибка». Это были термины из его мира, из мира бюрократии. Я пытался говорить на его языке. Я не мог прийти и сказать: «Меня собираются стереть из реальности».

Он слегка наклонил голову. Это движение было едва заметным, как дрожь стрелки сейсмографа.

– Ошибку? В документах из смежного ведомства? Неудивительно. У них всегда был беспорядок. Составьте служебную записку, приложите копии. Разберемся в установленном порядке.

Его голос был бальзамом и ядом одновременно. Он предлагал процедуру, алгоритм, порядок. То самое, во что я всегда верил. Но я знал, что моя «ошибка» не поместится ни в какую служебную записку.

– Эта ошибка… она касается лично меня, – выдавил я. Воздух в кабинете стал плотным, дышать было трудно.

Он молчал. Пауза длилась, может быть, пять секунд, но за это время я успел услышать гул вентиляции, тиканье часов на стене, стук собственной крови в ушах. Мир распался на отдельные, не связанные друг с другом звуки.

– Лично вас? – наконец повторил он. В его голосе не было удивления. Была лишь констатация. – Поясните.

Я открыл рот, но слова застряли в горле. Как я мог это «пояснить»? Я нашел папку со своим именем, там приговор, фиолетовый штамп, Отдел №13… Это звучало как бред сумасшедшего. Как паранойя. И, глядя в его пустые глаза, я понял, что именно этого они и добивались. Чтобы сама правда звучала как безумие.

– Я… я нашел карточку. С моими данными. И… направление. В структуру, которой нет в наших справочниках.

– В какую же? – его тон был отстраненно-любопытным, как у врача, выслушивающего симптомы пациента.

– В Отдел… номер тринадцать.

Я произнес это почти шепотом. Два слова, которые стали центром моей вселенной. В этом кабинете они прозвучали глухо и бессмысленно.

Павел Матвеевич откинулся на спинку кресла. Скрип кожи прозвучал оглушительно. Он впервые за все время нашего разговора посмотрел мне прямо в глаза. И в глубине его зрачков я не увидел ничего. Абсолютную, отполированную пустоту.

– Соколов, – сказал он, и впервые в его голосе прорезалась тень эмоции. Это было что-то похожее на усталость. На глухое раздражение. – Вы переутомились. Эта работа в подвале, пыль, старые дела… это кого угодно может довести. Вы слишком близко к сердцу все принимаете. Вам нужен отдых.

Он открыл ящик стола, порылся в нем и извлек бланк.

– Я подпишу вам отпуск. С сегодняшнего дня. На две недели. Съездите куда-нибудь. В Ялту. В Кисловодск. Проверите здоровье, подышите воздухом. Вернетесь – и все эти… карточки… покажутся вам просто дурным сном.

Он говорил медленно, почти заботливо. Каждое слово было гладким, обточенным камнем. Но я слышал не слова. Я слышал то, что стояло за ними. «Исчезни. Уйди тихо. Не создавай проблем». Отпуск на две недели. Моя «ликвидация» была назначена через одиннадцать дней. Они давали мне шанс умереть где-то далеко, на курорте, не обременяя их инсценировкой несчастного случая. Это было не милосердие. Это была оптимизация процесса.

– Но я не… – начал я, но мой голос прервался. Я понял. Стена была глухой. Она была отполирована до зеркального блеска, и я видел в ней только свое собственное искаженное ужасом лицо.

– Это не просьба, Кирилл Андреевич. Это настоятельная рекомендация. Для вашего же блага. Вы свободны.

Аудиенция была окончена. Я развернулся и пошел к двери. Мое тело двигалось на автомате. Спиной я чувствовал его взгляд – холодный, провожающий, вычеркивающий меня из списка живых.

Выйдя в коридор, я оперся о стену. Шум жизни отдела снова окружил меня, но теперь он казался звуком из другого мира. Я был в вакууме. Мой крик о помощи не произвел даже эха. Он был поглощен коврами, дубовыми панелями, безразличием. Я был один. Окончательно и бесповоротно.

Домой я не пошел. Квартира была ловушкой. Отпуск был приговором. Моим единственным полем боя, моим единственным инструментом оставался архив. Я вернулся в свой сектор, сел за стол и попытался думать. Страх отступил, уступив место холодной, кристаллической ясности. Если меня приговорили за то, что я «системная аномалия», значит, я должен вести себя соответственно. Я должен нарушить предписание. Я не пойду в отпуск. Я останусь здесь. И я буду искать.

Мой мозг, привыкший к систематизации, заработал в полную силу. Что я ищу? Я ищу другие аномалии. Другие ошибки. Других людей, стертых из каталога. Если есть Отдел №13, значит, он работает. А если он работает, он должен оставлять следы. Даже самые искусные реставраторы оставляют микроскопические шрамы на холсте. Моя задача – найти эти шрамы.

Я начал с самого очевидного – с архива кадров. Дела уволившихся, переведенных, умерших сотрудников. Это была огромная картотека, занимавшая целую комнату. Я составил план. Изучить дела за последние пять лет. Искать не то, что бросается в глаза, а то, что слишком гладко. Слишком правильно.

Рабочий день закончился. Коллеги расходились, бросая на меня удивленные взгляды. Я сказал, что мне нужно закончить опись. Это была слабая ложь, но никто не стал расспрашивать. Они спешили домой, в свою жизнь, в свой теплый, предсказуемый мир. Я им завидовал с такой силой, что сводило зубы.

Когда здание опустело и звуки изменили свою природу, став гулкими и значительными, я приступил к работе. Отдел кадров находился на другом этаже. Я прошел по пустым коридорам, где свет горел через одну лампу. Моя тень то вытягивалась, становясь длинной и тонкой, то сжималась, прячась у меня под ногами. Она была моим единственным спутником.

Комната с личными делами была заперта. Но у меня, как у сотрудника с допуском, был универсальный ключ от большинства служебных помещений. Замок щелкнул на удивление громко. Внутри пахло так же, как и везде – бумагой и временем. Но здесь был еще один едва уловимый оттенок. Запах человеческих судеб, спрессованных в тонкие папки.

Я работал методично, без эмоций. Ящик за ящиком. Фамилия за фамилией. «Уволен по собственному желанию». «Переведен в киевский филиал». «Вышел на пенсию по состоянию здоровья». Все было буднично, правильно. Сотни жизней, текущих по своим руслам согласно штатному расписанию.

Прошло несколько часов. Глаза устали от однообразного машинописного текста. И тогда я нашел первое. Дело некоего Виктора Семеновича Белкина, начальника одного из секторов. В деле была стандартная формулировка: «Скончался в результате несчастного случая (бытовая травма)». Дата. Подпись. К делу был приложен акт о смерти и короткая заметка из ведомственной газеты с соболезнованиями. Все было безупречно. Слишком безупречно.

Я вынул дело из ящика и отнес к столу дежурного, где горела лампа. Я внимательно изучил документы. И увидел. Подпись начальника Управления под приказом об исключении из списков. Я видел эту подпись сотни раз. Я знал ее до мельчайшего изгиба, до крошечного утолщения в конце росчерка. И та, что была передо мной, была не настоящей.

Это была великолепная подделка. Ювелирная работа, как и в моей домовой книге. Но подпись – это не просто набор линий. Это движение, ритм, давление. А в этой подписи ритм был сбит. В одном месте, на петле буквы «В», нажим был чуть сильнее, чем нужно. Словно рука на мгновение замерла, сверяясь с образцом. И сами чернила… Они казались чуть более яркими, чуть менее впитавшимися в пористую бумагу документа, датированного тремя годами ранее. Они не успели состариться вместе с ним.

Сердце не подпрыгнуло. Оно замерло, а потом медленно, тяжело пошло вновь. Я нашел. Вот он, след. Шрам на теле архива. Я положил папку Белкина отдельно. И продолжил поиски, но теперь я смотрел иначе. Я искал не информацию, я искал фальшь.

К утру я нашел еще два таких дела. Одно – сотрудницы из бухгалтерии, молодой женщины. «Скоропостижно скончалась от острой сердечной недостаточности». Поддельное заключение врача, напечатанное на бланке ведомственной поликлиники. Шрифт был идентичен, но межбуквенный интервал на одной из строк был на долю миллиметра меньше, чем на остальных. Сбой в печатной машинке. Или признак того, что текст набирали на другой. Другое дело – инженер из технического отдела. «Переведен на закрытый объект в Сибири с запретом на переписку». К приказу о переводе было приложено его собственное заявление. Почерк был похож. Но я заметил, что все буквы «т» были написаны с одинаковым наклоном, словно под копирку, в то время как в других документах, написанных его рукой, наклон всегда немного варьировался. Рука человека дрожит, рука машины – нет.