Читать книгу: «Выбор сильного духом. По волнам памяти», страница 2

* * *

Когда умер Колин отец – дядя Ефим Пономарев – мама жила одна, потом со мной, затем с Николаем. Вечная труженица! – сколько она вынесла за свою жизнь, даже пенсии не получала за погибшего на Отечественной войне сына Михаила. Какая несправедливость! Умерла мама 25 декабря 1960 года и похоронена на кладбище, расположенном между деревнями Копыловкой и Катышихой недалеко от своей родины Подомарихи.

Моя младшая сестренка Шура умерла в девять лет от дифтерии. Заболела, наевшись снегу, идя домой из школы, так как в школе не могла пробиться к бачку, чтобы попить водички. Медицина (фельдшер) в деревне не смогла оказать ей помощь. Она была девочка скромная, ласковая. Даже в школу пойдет, то обязательно с улицы постучится в окошко, чтобы проститься с дорогой мамочкой. Пока болела, кот Мурка не отходил от нее, они очень были привязаны друг к другу. Шура говорила: «Вот, мурушка, заболела Шурочка, не поймает тебе теперь широчек» (это были бычки-подкаменщики, которых мы ловили для кошек вилками). Или: «Нету у нас фотокарточки, так и не узнает какая я моя креснинька» (это она про меня так говорила, я в то время училась в Вологде).

Когда мама поняла, что Шура безнадежна, то спросила у нее: «Что Шура ты накажешь нам?»; она всех перебрала по отдельности и пожелала: «Пусть живут хорошо». Тогда мама спросила: «А что Шуре Дружинину (мальчику-соседу) накажешь?». Она ответила: «А ну его, Шурка-башурка, он только бугорки наши ломал, да дрался». В последние сутки спросила у мамы: «Мама, скоро ли семь часов?». И так не один раз спрашивала: «Мама, все еще не семь?». Как будто знала – предсказала время своей кончины. В семь часов утра и скончалась. Так не стало моей маленькой сестренки. Вечная ей память!

* * *

Брат Миша родился в ноябре 1920 года. Все его детство тоже прошло в деревне. В школу он пошел очень маленьким, ему не было и семи лет. С первого по третий класс он ходил в деревне Юхновка, это в двух километрах от нашей деревни, в четвертый класс ходил в деревне Прошкова, в пятом классе учился в Онеге, где жили отец и я училась, шестой и седьмой классы заканчивал в деревне Турчасово, это в десяти километрах от дома. Мища рос спокойным, дисциплинированным мальчиком. Был трудолюбив, скромен. Всегда помогал маме: ловил дрова на реке, пилил их, ловил рыбу, помогал по хозяйству. После окончания семилетки поступил в Вологодский ветеринарный техникум.

Годы учебы были очень трудными. Жили на одну стипендию, так как мама почти совсем не могла нам помогать. Я теперь даже представить не могу, как мы учились! Придет Миша ко мне в гости, проведать, а мне и угостить его нечем. Принесу свои двести грамм от обеда или ужина, да приготовлю стакан киселя (из сухого киселя-экстракта) – вот и было все угощение.

После окончания техникума Миша был направлен на работу в Грязовецкий район, откуда и призван затем в армию. Первые годы в армии совпали с окончанием войны с Финляндией, поэтому какой-то период ему и его товарищам пришлось очищать поля боев от трупов лошадей. Затем служил в Белорусии в городе Лепеле Витебской области. В 1941 году от него пришло письмо, в котором он написал такие слова, которые я никогда не забуду: «Едем в западном направлении – зачем? – сами догадывайтесь».

Мой родной дядя, мамин брат – Палкин Михаил Платонович (1920-1941). Фото из личного архива автора.

Письмо я получила 21 июня, а 22-го началась война. Они, вернее, его часть, приняли первые бои. Так и погибли бедные двадцатилетние парни, не успевшие еще пожить. Больше от Миши не было ни одной весточки. Где он похоронен мы и не знаем, в похоронке только и было написано «пропал без вести». Так не стало у меня и брата. Только осталось его имя, которое с честью и заслуженно носит мой сын Михаил.

* * *

Где я родилась – уже писала. Детство мое прошло в деревне Окулиха. Местность наша красивая, живописная – открытая река, на которой стояла наша деревня, называется Онега. Берег ее пологий, каменистый. Около воды всегда рос кустарник из ивы, листья которой летом мы всегда заготовляли на корм овцам для зимы. Теперь тальника нет, он не растет, так как во времена ледоходов на реке вся растительность льдом срезалась.

Во время ледохода уровень воды в реке Онеге сильно поднимался и на нашем низменном берегу всегда нагромождались горы льда. Лежали они до тех пор, пока их не расстопляли весенние солнечные лучи. Река во время половодья так разливалась, что в школу ездили на лодках прямо от нашего дома.

Онега-река всегда была любимой и необходимой в жизни крестьян. В реке ловили рыбу: мы, дети – мешковиной, взрослые – сетями и неводами, на острогу, уромным деревом, на продольник, на дорожку и удочкой. Рыбы было много и разной – плотва, туржа, щука, сиг, окунь, пескарь, лещ, семга. А теперь, когда почти всё русло реки забито топляками (утонувшим во время молевого сплава лесом), рыбы почти нет – нет условий жизни для нее. Да и моторные лодки, катера, «ракеты» снуют круглосуточно. А какая вода в реке грязная, даже для питья-то малопригодная. Весной луга посыпают минеральными удобрениями, а во время дождей все эти нитраты стекают в ручьи, а из них в реки. От построенных «ёлочек», где производится летом дойка коров, весь навоз тоже стекает в ручьи и реки. В общем экология нашего края тоже нарушена как и везде повсеместно.

Рыбу ловят еще на озерах – Мешкозеро, Уровское, Низкое, Васильевское, Кенозеро, Шардозеро и др. На дальние озера рыбаки ходили пешком за 30–40 километров, чтобы наловить рыбы побыстрее и крупной. Озера были богаты рыбой, даже сказочно богаты. По реке ездили и за грибами на лодке или за Меньшачиху (деревня на противоположном берегу), или за речку Игрему. Река Игрема течет из лесных болот и озер за деревней Хлупоногой, которой теперь нет и в помине. Люди все выехали из этой, так называемой «неперспективной» деревни, и теперь осталось пустое место, да в памяти старожилов одно название. В этой деревне жили прекрасные труженики, растили хлеб, скот, кормили семьи, строились, рожали детей, пожилые умирали, парни женились, девушки выходили замуж. И не знали никогда о том, чтобы хлеб покупать в магазиге, а тем более ввозить его из-за границы. Это были настоящие хозяева своей земли. Теперь об этой деревне напоминают лишь фамилии людей, которые носят одноименное название с деревней – Хлупоновские.

За деревней Меньшачиха, домов три или четыре, протекал ручей, который назывался Копанец. Или люди его искусственно раскопали, или природные воды, текущие также из болот и озер, но он проложил себе дорогу до реки Онеги. На этом ручье, полноводном весной и осенью, была построена водяная мельница, которая обслуживала население Городка. Это был наш сельский совет (сельсовет), включающий все деревни по обе стороны реки Онеги в радиусе десяти километров.

Кстати, напомню, какие были деревни в Городковском сельсовете. На левом берегу реки были следующие: Хлупонога, Окулиха, Малая Шаркова, Юхновка, Тепягина, Заручьевье, Таборы. На правом берегу – Матвеевка, Меньшачиха, Подлесье, Прошкова, Заозерье, Глухова, Рослая Гора, Большая Шаркова, Филипповка, Острый Конец. Всего семнадцать деревень. Проживали в них до коллективизации тысячи людей, а теперь во всем Городке живут только несколько десятков семей. Страшный парадокс!

* * *

Река Онега – единственный путь, связывающий деревни между собой. По реке на лодках ездили в магазины в Ярнему и Турчасово, на почту в деревню Прошково. Весной и осенью в половодье ходили от деревни Порог до Ярнемы пароходы. На моей памяти плавал пароход «Онега» – такой маломощный пароходик-трудяга. Он много лет служил для народа: перевозил пассажиров, груз, почту. Он от деревни Порог до деревни Ярнема плыл 15 часов, а теперь ходит «Заря», она это расстояние преодолевает за два-три часа. Пароход «Онегу» сменил пароход «Лев Толстой». Ну а если вода спадала, особенно когда лето бывало жаркое, недождливое, то на пароходе ходили до деревни Фёхтальма или до деревни Прилуки. Это от нас – я имею в виду деревню Окулиху – километрах в 18–24. Тогда к пароходу добирались или на лодках с веслами, или на лошадях (вначале на дровнях, а потом, когда уже появились телеги, то на телегах).

К пароходу всегда ехали вечером. Ночевали в деревне, так как на пароход не пускали. В половине четвертого утра пароходный гудок звал пассажиров на посадку. Затем следовал гудок в 3 часа 45 минут, а 4-х часовой – это уже отчаливали и пассажиров ожидал долгий утомительный путь до деревни Порог. А оттуда или в город Онегу на берегу Белого моря, или в Архангельск, Мурманск или Плесецк (где в начале семидесятых был построен Плесецкий космодром).

Теперь на родину можно приехать через железнодорожную станцию Вонгуда, здесь же в деревне Порог сесть на «Зарю». Или из Архангельска самолетом АН-2, который летит по маршруту Архангельск-Ярнема-Каргополь. И еще от станции Плесецк ходят два автобуса по маршрутам Плесецкая-Улитино или Плесецкая-Ковкула (через Савинское, Ярнему, Городок, Турчасово). Самолеты, правда, теперь не летают.

Мы жили в лесной зоне и лес, который окружал нас, был тоже вечным и надежным кормильцем. Из леса строили дома, бани, амбары, мосты. Делали всю домашнюю утварь, дровни, телеги, дуги, санки, топорища, прялки, заготавливали веники, метлы, веточный корм. Долбили челна, делали лодки, весла к ним. Городили из жердей и кольев изгороди, остожья, прясла. Плели корзины. В нашем заулке стояло приспособление для гнутья полозьев для дровней.

* * *

А какой лес! Стройные сосны, ели, лиственницы, береза, ольха, осина, черемуха, рябина, калина и т.д. А сколько черной и красной смородины, шиповника, малины, можжевельника. Ягоды собирали уже в августе – чернику, голубику, бруснику, малину, морошку, клюкву, землянику. Лес был богат дикими животными и пернатыми. Водились лисы, рыси, куницы, белки, горностаи, волки, медведи, лоси, глухари, тетеревы-косачи, рябчики, куропатки и т.д. А сколько было грибов, рыбы в лесных озерах и речках! Теперь как будто все вымерло – лес вырубили, стоят одни пеньки и валяется оставленный лесорубами мусор…

Мне даже во сне снятся все тропинки и дорожки, по которым мы ходили в лес по грибы и ягоды, на покосы, в навины убирать урожай хлебов. Как сейчас помню, чтобы попасть на наш «билет» (это расчищенная территория в лесу, вспаханная и огороженная изгородью; его еще называли по фамилии владельца – Палкинский, Дружинински и т.д. билет), надо было из деревни пройти по улице через «павну». Улица была отгорожена изгородью справа и слева, чтобы скот не попал на покосы и поля. Павна – это старое русло реки Онеги, текла она давным-давно по этому месту. Потом она – эта старица – заболотилась, поросла травой-осокой: для скота сено из этой травы было неаппетитным, но все же его скармливали, так как зимой «на безрыбье и рак рыба».

Чтобы попасть в лес или навины, еще первые жители здешних мест – крестьяне – сделали дороги. Летом ездили по этой улице, а зимой дорога шла через павну по зимнику, который устанавливался лишь после больших морозов, потому что в павне были зыбуны, в которые могли провалиться или коровы, или лошади и даже человек. Через полкилометра местность возвышается, поскольку это бывший левый берег старого русла, да и местность у нас вообще холмистая.

При подъеме начинаются навины. Справа – Басолей, слева Маленькая Навинка, дальше Большая Навина, Пусты. Здесь росстань, т.е. дороги идут в трех направлениях. Направо – в Наволок, куда гоняли стадо коров на пастбище по лесной дороге и можно было попасть в любую из перечисленных деревень по левому берегу реки. Прямо – дорога шла на Пысому (пять километров) и далее на Шомокшу (12 км). Налево – дорога в направлении к нашему «билету» мимо Дюжаковщиных, Уйды и др.

«Билет» наш находился далеко, около клюквенных болот, так как отец его разрабатывал уже, наверное, в последнюю очередь. Дорога шла сначала по полям, местность была открытая, веселая: везде колосились хлебные нивы ячменя, ржи, овса, гороха. А потом – лесом. Мне всегда было жутковато идти по этому отрезку пути – тёмному, даже угрюмому, лесу. Но когда лес кончался, то мы, перемахнув по маленькому мостику через ручей, выходили на полянку.

Сколько было радости и удовольствия, что мы у цели! Первым делом мы всегда пили водичку из ручья, который вытекал из болота. Вода прохладная, утоляла жажду, а цвет ее был как чай, но очень вкусная. На «билете» у нас был покос небольшой – косили траву и заготавливали сено для скота. А также здесь была пашня, где сеяли рожь, ячмень и овес. От леса «билет» был отгорожен изгородью от потравы скотом посевов. За изгородью было болото без конца и края, где росло много клюквы и морошки.

* * *

Наша деревня, где раньше было девять дворов, а теперь осталось шесть, еще сохранилась, но в ней живут только летом, а зимой даже нет дороги, да и некому ее поддерживать. Нет лошадей, пожилые люди не в состоянии торить ее, а молодежь вся выехала в те населенные пункты, где есть магазины, школы, почта и самое главное – работа. В нашей местности на пятидесяти километрах было 15 колхозов, а теперь их всех объединили в один совхоз животноводческого направления. Теперь вот и скот весь уничтожили.

Что меня поразило – я приезжала на родину в 1990 году – это то, что все посевные площади заброшены и превращены в пастбища. На такой, прежде плодоносной земле, не сеют ни одной злаковой культуры. А ведь какой был богатый край! Каждый хозяин держал скот, косил сено, имел огород и пашни. Все обеспечивали свои семьи хлебом и овощами, заготавливали грибы и ягоды. Хлеб никогда не покупали в магазинах, а тем более не надеялись на заграницу, свой продавали (это до колхозов) и жили справно. До тех пор, пока не появились колхозы, которые разорили деревни и людей. Какие получились результаты от коллективизации я уже писала, да вы и так все прекрасно знаете…

А какие люди жили в нашей деревне! Котов Александр Харлампьевич с сыновьями Иваном, Матвеем и Павлом. Дружинины – Григорий Михайлович, Федор Михайлович, Андрей Михайлович, Иосиф Дмитриевич. Талецкая Мария Сергеевна. Мой отец – Палкин Платон Степанович. Мужчины и женщины были очень дружные, уважали друг друга, не ссорились. Многих уже нет в живых, остались лишь их дети и внуки, которые покинули свои гнезда или продали свои дома. Если и остались которые, то они как память о том, что здесь когда-то жили прекрасные люди-труженики…

* * *

Немного о себе и своей семье. В первый класс я пошла в 1924 году в деревне Таборы, которая от нашей деревни находилась в трех-четырех километрах. Ежедневно такие маленькие человечки утром шли в школу, а вечером обратно. Учил нас учитель-мужчина, конечно точного имени и отчества его я уже не помню, кажется Иван Васильевич. Во второй класс пошла в школу, которая находилась от нас в двух километрах в деревне Юхновка. Школа была в большом двухэтажном, наверно бывшем купеческом богатом доме. Там же я училась и в третьем классе. В четвертый класс я пошла уже в школу, которая была за рекой в километре от дома в деревне Прошково. Школа была двухкомплектная. Тут и прошло мое детство. Зимой – школа, а летом нянчилась с братом и сестрой. Здесь я вступила в пионеры, была активной участницей художественной самодеятельности.

В те годы шла волна борьбы с религией, нам не разрешали ходить в церковь, даже выходной день был в четверг. Церковь, такую красивую, закрыли и в ней вначале был устроен склад, а потом превратили в конюшню. Такое было страшное время. И теперь еще стоит эта церковь, но от нее осталось одно название – вконец обшарпанное здание, посеревшее, разграбленное. Теперь старушки, да и молодые помолились бы, но восстановить церковь нет средств, а жители-прихожане рады бы помочь, да нечем.

Окончив в 1928 году четвертый класс, я должна была учиться в пятом классе, но учиться надо было в деревне Клещево, это в тридцати километрах от нашей деревни. Меня не приняли, так наше хозяйство считалось середняцким, а не бедняцким. И начались мои скитания по миру…

* * *

В августе, собрав короб с пожитками, мама отвезла меня в деревню Фёхтольму, посадила на пароход «Онега» и поехала я к отцу грызть гранит науки в городе Онеге. Целый день пароход плыл до деревни Порог, а вечером с попутчиками я поехала в этот город, до которого было 25 километров. Отец жил в общежитии, а меня на квартиру устроил его знакомый.

В Онеге я окончила семь классов, последний год училась без отца, он умер летом, когда я закончила шестой класс. Жила то на квартире, то в интернате, где жили дети коммунаров-колхозников. Тот год был очень трудный. Хлеб давали по карточкам, мне полагалось 200 грамм. В интернате меня не кормили, так как я была не из коммуны. Мне только разрешалось утром, днем и вечером брать лишь стакан чая с солью. В большую перемену в школе было организовано чаепитие, давали один стакан чая и 200 грамм хлеба – вот и вся радость.

А кушать-то все равно хочется. Тогда, отнеся сумки с учебниками в интернат, подружки – спасибо им за это – забирали меня и мы шли в столовую, где работали их старшие сестры или знакомые. Из жалости к нам, рискуя поплатиться работой, они выносили нам по тарелке супа. Это был для нас праздник, но завтра опять кушать надо. В такой день я хлеб не выкупала, копила до 400 грамм. Иногда после школы бежали обратно в школу на разведку – не осталось ли хлебушка от чаепития. Технички-уборщицы были люди честные, оставляли хлеб и мы имели таким образом возможность дополнительно раздобыть еду.

Вот так – тяжело и трудно – проходил тот учебный год. Но мы, дети, не унывали, активно участвовали в пионерской и тимуровской работе, обучали неграмотных. В школе была «Живая газета» и мы в интернате организовали свою. Весь монтаж нам готовил культработник Коммуны Саша Сажин. Мы готовились, репетировали, сочиняли частушки на «злобу дня», критиковали недостатки в Коммуне и ехали за восемь километров выступать. Нас очень ждали и мы с удовольствием демонстрировали свои таланты. Нам аплодировали и кормили обедом. Руководителя у нас не было, мы все делали сами по своей неугомонной инициативе.

Однажды мы были приглашены в деревню Вордогоры – это на на крутом берегу Белого моря. Ездили туда зимой на лошадях за 30 километров, лошадей выделяла Коммуна. Взрослых с нами не было. Вот такие были самостоятельные и одержимые. Вся наша программа состояла из нескольких номеров:

1. Парад-антрэ со словами, движениями, гимнастическими упражнениями и декламацией.

2. Тематический, всегда новый номер, к 1 мая и 7 ноября. Или «Весенняя путина», так как там жили в основном рыбаки.

3. Шуточная постановка, лубки, стихи, песни и самый коронный номер – частушки. Тут мы восхваляли самых лучших тружеников и критиковали лодырей.

4. И, наконец, финальная «концовка»: «Конец, конец, конец сегодняшней программе! И мы благодарим за внимание вас! Все, что знали, мы вам показали, а теперь пора и по домам!..»

В пригородном поселке, где мы жили и учились, а поселок назывался Поньга или Лесозавод № 34, мы не выступали, так как там была школьная живая газета и заводская – «Синеблузники». Проходили у нас отрядные сборы, дружины, военные игры. Участвовали в демонстрациях в честь Первомая и 7 ноября. В майские праздники ходили в лес на «маевки». Брали с собой самовар, грели его, пили чай со взятыми с собой угощениями, пели песни, играли в игры. Интернатчики меня всегда брали с собой.

* * *

Окончив в 1933 году семь классов, я должна была сделать серьезный выбор в жизни – приобрести профессию. Папа хотел, чтобы я стала продавцом, классный руководитель Полина Петровна Ежова рекомендовала мне ехать учиться в медучилище. Но кто меня будет содержать? Отца нет, мама работает в колхозе за палочки. Выход один – идти работать. Переехала я к Дядькиным, они жили в городе за рекой, меня устроили в детсад воспитателем. Лето я проработала в детском садике, заработала 78 рублей и с Марией Касьяновой поехали на пароходе «Кириллов» в Вологду через Архангельск по Белому морю. Во время плавания была такая буря-качка, что мы не находили себе места – ни в каюте, ни на палубе. Люди все измучились от этой качки, еле добрались живыми до цели.

Из Архангельска поехали на поезде в город Вологду. Приехали на вокзал в чужой город, оттуда добрались до Пединститута, при котором был рабфак (факультет для рабочей молодежи), куда мы и собирались поступать. У меня было всего десять рублей, пять из них я заплатила извозчику, а с оставшейся пятирублевкой начались мои вступительные экзамены и учеба на рабфаке. Поступала на рабфак сразу на третий курс в надежде на то, что если не поступлю на третий, то на второй-то уж примут. Так мне посоветовали мои друзья и знакомые, уже имевшие в этом опыт. В итоге провалила экзамен по физике по программе 8–9 классов, у меня же было семилетнее образование. Но была все-таки зачислена студенткой второго курса рабфака при Вологодском педагогическом институте.

Поселили меня в общежитие на улице Советской. В комнате жило человек двенадцать студенток. Возраст и образование были разношерстными: кто-то уже учительствовал, но не имел образования; кто поступил с образованием всего два класса и т.д. Я была самая молодая и самая необеспеченная. Стипендия была 56 рублей в месяц. На эти деньги я могла выкупить продуктовую карточку на месяц, которой пользовалась при посещении столовой утром, в обед и вечером. Это уже было надежно, что каждый день позавтракаем, пообедаем и поужинаем. Остаток стипендии у нас высчитывали за общежитие.

Так я проучилась два года и, сдав экзамены за третий курс рабфака, была зачислена на первый курс пединститута, вернее, учительского двухгодичного института на химико-биологическое отделение. Пединститут я не могла рассчитывать окончить, так как помогать учиться так долго мне было некому. Два года учебы прошли в муках материальных и душевных, но студенческая пора была прекрасной, хотя и трудной. Помимо учебы я посещала хоровой кружок, гимнастическую секцию, руководила которой Нина Козлова. Училась играть на пианино и хотела учиться танцевать западно-европейские танцы, но за это нужно было платить деньги, которых у меня не было. Пыталась создать любимую живую газету, но тоже ничего не вышло. К тому же студенты были взрослые и главнее для них была учеба и другие интересы.

* * *

А жизнь продолжалась. Это были 1933–1937 годы. Наш институт всегда принимал участие в первомайских праздниках и праздниках Великого Октября. Студенты участвовали в парадах, тщательно к этому готовились, сдавали нормы на значки ГТО, ГСО, ПВХО (готов к труду и обороне; готов к санитарной обороне; готов к противохимической обороне) и ВС (ворошиловский стрелок). Значки эти мы с гордостью носили, готовы были защищать свое Отечество от внешнего врага. За эти годы было и много радостей беззаботной студенческой жизни: в праздники танцевали целыми днями в физзале, выступали в клубе железнодорожников с гимнастическими упражнениями, вечерами пели хором у общежития песни под гитару. Посещали культпоходами кинотеатры, театры, концерты настоящих артистов в институте. В каникулы ездили домой к своим родителям. Наблюдали солнечное затмение. Посещали исторический музей, который находился недалеко от института в Кремле и т.д.

В эти годы происходили и такие события, которые остались в памяти навсегда. Первого декабря 1934 года был зверски убит С.М.Киров, это событие тогда потрясло нас страшно. Вскоре не стало В.В.Куйбышева. Не стало моей сестренки Шурочки, умер дядя Ефим из-за болезни от полученной травмы. Оказался жертвой сталинского режима ученый Вавилов. Запрещали читать стихи Сергея Есенина, которые мы все же читали, прячась в кабинетах.

Анализируя время учебы в институте, я много думала о том, а откуда же брались силы, желание к учебе, целеустремленность, наконец, в то время, когда я – деревенская девчонка без надежной материальной помощи, не одетая в сравнении с другими – все же училась. Все время ощущала ущербность, унижения, а самое главное, материальную недостаточность. Мне так казалось, хотя по молодости я это не чувствовала, живя среди коллектива, подруг и друзей, за что я им всем благодарна. Благодарна в первую очередь моей маме, которая при такой трудной жизни всегда поддерживала меня. Благодарна своим двоюродным сестрам Анне Андреевне Дядькиной и Александре Андреевне Сафиулиной.

* * *

После окончания института меня направили на работу в Архангельскую область в село Федово Приозерного района учителем биологии и химии. Проработала четыре года, в последний год была уже завучем. Там же я вышла замуж за учителя истории Усачева Николая Алексеевича. У меня от него родились два сына – Альберт и Анатолий. Муж происходил из крестьян деревни Забивкино Приозерного района Архангельского сельсовета Архангельской области. Его отец Усачев Алексей Никифорович работал председателем колхоза, мать Екатерина Петровна была домозяйкой, неграмотная женщина. В семье было пятеро детей – Павел (работал в органах МВД, после выхода на пенсию жил в поселке Няндома Каргопольского района), Вениамин и Анатолий (погибли в Великую Отечественную войну), Альберт (умер от тяжелой болезни).

Их пятый сын и мой муж Николай, когда началась Финская война, добровольцем ушел на фронт вместе с директором школы Суворовым Константином Константиновичем и другими односельчанами. Воевали они в Финляндии на Ухтинском направлении – это был 1939 год. Особый лыжный батальон по причине предательства командира попал в окружение, был обстрелян с воздуха в момент перехода через замерзшее озеро и весь утонул. Была такая война, о которой не рапространялись долгое время и до сих пор точно гибель этих патриотов Родины нам не известна. Никто об этом не говорит, так как здесь скрывается какая-то тайна.

Авторская вставка. Советско-финская война (зимняя война) – вооружённый конфликт между СССР и Финляндией в период с 30 ноября 1939 года по 12 марта 1940 года. Причинами войны стали территориальные разногласия между СССР и Финляндией. После того, как фашистская Германия напала на Польшу 1 сентября 1939 года, советское руководство хотело отодвинуть финскую границу от Ленинграда (сегодня Санкт-Петербург) с целью укрепления безопасности северо-западных границ страны.

Поводом к началу войны послужил так называемый Майнильский инцидент: 26 ноября 1939 года финская артиллерия обстреляла позиции советских войск в районе населенного пункта Майнилы, из-за чего погибли несколько военнослужащих.

12 марта 1940 года в Москве был подписан мирный договор, по которому к СССР отошёл весь Карельский перешеек с Выборгом, часть полуостровов Рыбачий и Средний на Севере и был сдан на 30 лет в аренду полуостров Ханко. В соответствии с договором, граница на Карельском перешейке была отодвинута от Ленинграда на 120–130 километров и Финляндия обязалась не участвовать во враждебных СССР коалициях. 13 марта боевые действия прекратились. – (Из энциклопедических источников).

Муж Николай погиб в 1940 году и второй сын Толя уже родился, когда отец погиб, вернее, пропал без вести, о чем мне сообщил Военкомат. Оставшись одна с двумя детьми, я решила уехать в свою деревню, растерявшись в жизни. Думала, буду работать в деревне всю свою неудавшуюся жизнь. Но жизнь распорядилась по иному. В августе 1942 года меня переводят в райцентр Плесецк завучем в среднюю школу, заявив, что учило меня государство не для начальной школы. Так как у меня был окончен не пединститут, а только учительский, я побоялась взять на себя такую ответственность и попросила перевод в восьмилетнюю школу. Меня назначили учителем биологии и химии в Пуксоозерскую восьмилетнюю школу при заводе Главсульфитцеллюлёза, считавшимся тогда военным заводом.

* * *

Это было уже в сентябре 1942 года. В этой школе я проработала учителем и звучем до октября 1946 года. В ноябре этого же года мы – четыре безумные женщины – по вызову мужа одной из них уехали в Грозненскую область в село Шали. Там я недолго работала заведующей начальной школой, но в апреле 1947 года, поняв, что совершила большую ошибку, вернулась на родину. Уехала на деньги, полученные за второго погибшего мужа, отца третьего сына Володи.

С отцом Володи я познакомилась в Пуксоозере в 1943 году. Широков Леонид Алексеевич покорил меня своей интеллигентностью, интеллектуальностью, добротой, скромностью. Его сила воли, выдержка, культура и любовь спасли меня от одиночества, а ведь у меня на руках уже было двое детей. Я очень нуждалась в духовной, моральной и материальной поддержке. Но счастье мое продлилось недолго. Его – варщика – переводят в село Волошку Няндомского района на такой же завод. Затем отправляют на фронт и он погибает в 1944 году, когда родился мой третий сын Володя. С фронта я получила только два письма, а потом снова страшное сообщение – пропал без вести в боях за Родину…

* * *

Наконец, весной 1947 года мои чеченские приключения закончились и я по приезду в родные места назначаюсь учителем биологии и химии в Турчасовскую восьмилетнюю школу (это в десяти километрах от моей родной деревни), где проработала десять лет. В село Турчасово я приехала из Бережной Дубравы, где по возвращению из Чечни работала воспитателем в детдоме. В конце учебного года свободных мест в школах по моей специальности не было. В детдоме контигент детей был неоднозначный. Девочки очень нуждались в материнской ласке, очень тянулись ко мне, а мальчики были всякие. Одни – младшие – находились под влиянием старших.

Кормили детей хорошо, даже воспитатели в день дежурств могли пообедать. Мальчишкам свойственны всегда проказы. Они, например, всегда пытались попасть во флигель, где жили девочки и был подвал с картошкой. Добыть этот картофель и вечером испечь в печке было их желанной целью. Однажды, проверяя домашние задания, я заметила, что мимо окна продвигается очередь мальчишек. Один из них вдруг ударил по стеклу и разбил его. Так они хотели проникнуть во флигель, но, увидев меня, разбежались. Подозреваемых вызвали к директору, но никто не сознался, хотя виновника мы знали. Именно он так грубо ответил: «Глаза-то поморозило, вот и говоришь, что попало!». Это он про меня говорил. И так несколько раз. Он вообще имел много замечаний и за свои проступки впоследствии был прилечен к ответственности.

Жили мы в Дубраве – я, мама, младший брат Коля и сын Толя – в отдельном маленьком домике. Год 1947 был очень тяжелым. Во-первых, это было послевоенное время, а во-вторых, вокруг была засуха. Карточки на хлеб давали только работающим – мне и маме, которая работала няней. У нас вообще не было ничего и то, чем мы могли покормиться, это суп из столовой принесенный, который был сварен из соленых грибов с картофелем и все. У колхозников изредка могла купить картофель или редьку, которую мои дети ели сырую с солью.