Читать книгу: «Фантазия в tempo rubato. Роман-трилогия о новейшем матриархате. Первая часть «Украденное время»», страница 4

***

Боря Нестеров собирался в стройотряд, как тогда говорили, «за длинным рублем». Деньги, заработанные фарцовкой в конце восьмидесятых, были нещадно пропиты на первом и втором курсах института. Нещадно, рьяно, без остатка. Теперь нужно было как-то и на что-то жить на курсе третьем, а нового, интересного бизнеса пока не просматривалось. Андрей Канае, его друг, студент семнадцатой группы второго потока, рыбинец и сын мэра города, решил поехать на край ярославской области просто так, в поиске приключений.

Работали они в селе Выпуки Ярославской области, почти на границе с Вологодской. По сути… в начинающейся, северной тайге. В кормозаготовительной бригаде.

Все нравилось им по началу. И деревенская романтика, и глушь, и темные леса, и местные жители, коих было не много. И теплые бараки, тушеная картошка, замах дыма, черные деревенские ночи и звездное, северное небо. Нравилось им идти по деревне, высматривать мужиков, валяющихся в траве и заботливо переворачивать их на живот во избежание аспирации рвотных масс.

Уважали они ездить и за водкой в соседнее сельпо, после работы, останавливая «ЗИЛ», наполненный навозом, нежно принимая на руки вываливающегося из кабины Митяя, тридцатилетнего, но по виду тянувшего на старика, запихивать его обратно, ставить ноги на педали, придавливая акселератор кирпичём, а самим переключать ему скорости и помогать крутить рулем. Все было безоблачно в этих Выпуках и даже радужно. Однажды, Нестеров, имея к тому времени права категории «В» и опыт вождения, попробовал себя в кабинах трехосного «ЗИЛ-157» и старого, с элементами ржавчины, гусеничного трактора голубого цвета с широким, родинолюбивым названием «Казахстан». Старый, спивающийся бригадир, теряющий работников на носу кормозаготовительного «кира»¹⁴ и ставший невольным свидетелем этого эксперимента, пообещал двадцатилетнему Нестерову некое повышение по колхозной службе, а именно – работу механизатора.

Сказано – сделано!

И уже через неделю Канаев остался с девчонками в поле скирдовать на зиму сено, а Нестеров пересел в кабину трактора. Начинал он работать с утра, как и все, часиков с восьми. Напарником его по полю, механизатор Петрович, в любое время года покрывающий свою буйную, не очень чистую головушку выцветшей, грязной кепочкой с якорьками, запускал барабан и лихо крутил баранку кормозаготовительного комбайна «Ярославец». Ровно в двенадцать дня, докашивая очередную полосу свекольной, жирной ботвы и переросшего клевера, с воем перемалывая зеленую массу в так называемый «силос», Петрович останавливал комбайн, лихо выскакивал из кабины и громко так, настойчиво, кулаком стучал по железной крыше трактора, ползущего рядом и тянущего огромную, силосную телегу, куда все это… и сыпалось.

Он стучал и словно контуженный, легко заглушая рокоты двигателей, орал: «Борька, бля! Харэ кировать на хуй! Пора кировать! Стоп машина бля! Вылезай!»

Увязать «харэ кировать» и «пора кировать» по смыслу… ну, наверное, могли только знатоки русского языка, да еще и увлекающиеся именно местным, ярославско-вологодским диалектом. На самом деле все было просто.

«Кировать» на сельскохозяйственном сленге означало – «косить». Смысл этого глагола уходил своими корнями в старое название барабанов кормовых комбайнов и косилок, а именно «киров». Ну а «кировать» на сленге деревни Выпуки, да очевидно, не только этой деревни, означало – «пить водку». Только и всего.

Борис, как по команде глушил трактор и вместе с Петровичем под тихое пение птичек, шум елей или аккуратное и усыпляющее накрапывание дождичка, постукивающего по железной кабине, размеренно пил. Все было у них слаженно, распределено. Не произносилось не единого, никому не нужного слова, даже звука. Борька разливал водку в граненые стаканы, протертые только что масляной тряпкой от травы и муравьев, а Петрович, так трогательно и по-домашнему чистил сваренные женой Людмилой, в крутую, белые, крупные, деревенские яички. На этом рабочий день «кировальщиков» заканчивался. Петрович спал в кабине или траве, если позволяла погода, а Боря, погрустив немного, пешком отправлялся в деревню. В каждый такой дневной «кир», уговаривалась, как правило, одна бутылка «пшена».

Пока хватало денег, хватало и водки.

Нестерова с Канаевым, единственных умных студентов, к тому же медиков, да еще и мужского пола, среди прочих девчонок, закончивших первый курс, в деревне уважали. За рассудительные, медицинские советы, измерения давления, пальпацию деревенских животов, вырывание нагноившихся ногтей, за то, что давали в долг деньги и никогда не отказывались от поднесенного стакана. Однажды даже, Боря Нестеров, за рулем трехоски, ночью, вытаскивал из огромной, лесной лужи, застрявший колесный трактор с наглухо пьяным и уснувшим «возницей»…

Оба привыкли к такой жизни и чувствовали себя в этой деревне нужными людьми. До тех пор, пока… председатель колхоза их не выгнал. Пнув каждого под зад своим грязным сапогом. Запустив еще и поленом. Лишив колхозного довольствия. Обещав не заплатить ни копейки. И даже написать «телегу» в институт.

Случилось это после того, как однажды, Нестеров сжалился над Фомичем, механизатором сеноукладчика, работающего в поле на скирдовании сена. В чьей бригаде был и Канаев.

– Вот ведь бля… -говорил Фомич… не везет мне бля… спиздить на этом сене никак… учет бля… вон Саныч… на картошке… пиздит и пиздит… а потом продает… и водяра тебе… и рублики…

Нестерову стало жалко Фомича и довольно скоро, он, Канаев, и Фомич осуществили незатейливое хищение пятнадцати рулонов колхозного сена, прямо с поля, реализовав их по соседним деревням, в этот же день. Выручив с этого опасного и безрассудного предприятия преимущественно водку.

Нестерова с Канаевым выгнали из колхоза, а Фомича сняли с трактора. Как еще тогда говорили… «временно отстранили от работы».

Было это так. В очередной обеденный «кир» с Петровичем, Борька Нестеров глушить свой трактор не стал. Боялся. Трактор его заводился только утром и если глушили его днем, то шанс завести его снова, как правило, был не большим. Глушить не стал, но полагающиеся полбутылки, как они говорили «пшена» и два яичка, он все же «отоварил».

Накрыл Петровича фуфаечкой и рванул на поле. Но не пешком, а на гусеницах. Он летел по лесу, таща за собой силосную телегу, как ветер. Летел на дело! Еловые ветки хлестали по стеклам. Чадила труба. Левая нога, обутая в высокий, до колена, сапог, самоотверженно давила на газ. Руки вцепились в рычаги. Пахнущая дымом их комнатки, куревом и потом, куртка с характерными надписями на спине «ЯГМИ. Лечфак. СО. 1992» вздымалась под фуфайкой, словно живая, и жаждущая подвигов. В разные стороны, из-под гусениц, летели огромные куски грязи. Трактор нырял носом вниз и вставал на дыбы, словно конь.

Он летел. Ему нужно было успеть. Успеть, до приезда учетчицы, дородной бабы Ольги Алексеевны, по-местному – Ляксеевны. Учетчица обычно приезжала в пять и считала рулоны, «скатанные» из переворошенного и пересушенного сена.

Оставалось еще полтора часа. Засыпав трактор грязью до кончика крыши, Боря примчался на поле. Трактор рычал и нес его прямо по центру, через остатки сена и нескошенной травы, под визги девчонок. Вместе с Фомичем и его укладчиком, они погрузили каждый третий, укатанный утренним комбайном сенный рулон в силосную телегу. Ночные бдения возле буржуйки в избе с расчетами, не подвели. В телегу поместилось ровно пятнадцать рулонов. Теперь нужно было «тикать».

– Давай хуярь в лес!! – истошно кричал Фомич. – Там глуши!! А сам назад хуярь! Один, без трактора, хуеплет! Ну смотри у меня, сука! – Стой!! – вдруг заорал он снова. – Стой! Бля! Дай в кабину сяду! – Фомич, расстегнув фуфайку добежал до трактора Бориса, залез в кабину и плюхнулся рядом. Черное, дермантиновое, тракторное кресло страшно заскрипело и опустилось до самого пола. – Хуярь вперед! Между березами! Там встанем в ложбине! Ты места не знаешь ни хуя! Хуярь! Тут направо! Мудило!

Нестеров резко оттянул правый рычаг, левой ногой держа педаль правой гусеницы на стопе, а правой газуя. Трактор, выстрелив очередной порцией грязи и сделав рытвину, бросился направо. Там, в глубокой и тихой ложбине, в перелеске, они остановились.

– Глуши! Сука бля! Скоро приедет эта пизда! Засыпемся! Глуши! – истерил неопохмелившийся накануне и злющий Фомич.

– Фом, не могу! Я-то заглушу! Не заведется он потом! Что делать-то, бля, будем?? – поймав волну Фомича, кричал Нестеров.

– Глуши, сука!! Тут эту халайму слышно за сто килОметров! Глуши! Не боИсь, бля! Я запущу!

– Под твою ответственность, Николай Фомич, еп твою мать, я вырубаю двигатель, – сбавив обороты, подвел итог Боря. Двигатель заглох.

– Все. Хуярим на поле. Ждем эту пизду. Пиздоболишь ты с ней! НЕ забыл? Я молчу в тряпку.

Ляксеевна приехала, как всегда. Около пяти. То есть вовремя. В черном, кургузом халате он слезла с лесенки синего колесного трактора. Как всегда, с какой-то тетрадкой и карандашом. Фомич демонстративно, перед ее носом, сорвав несколько огромных лопухов и сделав извиняющийся вид, направился в ближайшие кусты. Возле кустов он повернулся и моргал всеми имеющимися у него глазами, показывая Борису, что уже пора начинать с ней разговор.

Укладчица в это время, переставляя ножки-столбики в чистых, коротких, зеленых, резиновых сапожках, шагала по полю и считала рулоны. Закончив считать, она погрузилась в свою тетрадь. Что-то там у нее не сходилось. Раз от раза она поднимала голову, шевелила губами и продолжала отмечать что-то карандашом. Здесь, будто бы случайно рядом появился Борис. Он подошел на полусогнутых ногах. Несвежие, брезентовые брюки, сложенные «гармошкой» в коленях и небрежно заправленные в сапоги, подчеркивали полусогнутость ног. Он так аккуратно посматривал на учетчицу и попыхивал вонючим «Беломором». Его тогдашняя душа, характер, врожденный и старательно взращенный артистизм превратили «мажора» и фарцовщика Боба в Борьку, в работника кормобригады и механизатора. А сам он купался в метаморфозах. В этом был весь он!

– Здрасьте, Ольга Алексенна… – я… это… вчера-то… племяша-то вашего посмотрел… нет там ничего… спокойно все… гороха переел…

– Борь, ну и слава богу… а я-то думала, аппендицит у него… в город везти уж собралась, спасибо тебе, Борь…

– Ну и ладно… Ольга Алексеена… сегодня мы вроде нормально поработали… у вас там не сходится чего? – он так как-бы украдкой, но заметно для самой Ляксеевны, заглянул к ней в тетрадку. – Если там чего… ты вы скажите… я отвечу… а девки вон устали… домой хотят…

– Да не пойму… Борь… вчера вроде собрали 54…во вторник 55…а нынче…, – она снова зашевелила губами, тыкая в тетрадь карандашом, считая «палочки». – А сегодня…41…еще раз что-ли поле обходить…

– Так это… Ольга Алексевна… полоса то узкая сегодня была… вот и вышло меньше. Вы это… племяшу-то Вашему… порошочки сегодня не забудьте вечером дать. Я там написал все… регидрон… пусть пьет…

Тут Ольга Алексеевна, с долей легкой тревоги, выглянула из-за плеча Бориса, с желанием пойти на поле снова, но что-то ее останавливало. Казалось, нужно было сходить и пересчитать, но так не хотелось… так не хотелось, да еще и племяш этот с порошками и честный студент напротив, утверждавший, что все хорошо… что узкая полоса…

– Ладно! Время уже! Мне еще добираться! Все Борь, заканчивайте все тут и по домам! Завтра выходной… порошков-то надолго хватит?

– Надолго, Ольга Алексевна! – обрадовался Борис. Там все написано! На три дня – точно! Если что… еще пришлем! Ну бывайте! – Борис пожал ее руку и засунув руки в карманы, зашагал к скирдам.

Что такое «узкая полоса», не понял никто. Не учетчица, не Фомич, не девчонки, не сам Борис, ее придумавший. Узкая… и все тут. Ничего не попишешь.

По деревням поехали на тракторе. Некоторые дороги в перелесках для трехосного «ЗИЛА» были непролазными. Деревенские брали сено для разных нужд, а в основном, в сараи для коров, на зиму, для теплой подстилки на пол.

Расплачивались водкой, сигаретами.

После жесткого, короткого разговора с председателем и полена в спину, Нестеров с Канаевым задумались. Ехать в город им не хотелось. Это означало выходить на учебу, а главное… без денег. Покинувшим стройотряд раньше срока, да еще и по такой вот причине, деньги не полагались.

Они остались. Переехали из барака. Заняли заколоченную избу, оставленную уехавшими в город. Такие избы как раз полагалось занимать наемникам. В избе Нестеров с Канаевым облюбовали одну комнату на первом этаже с железной буржуйкой, которая быстро затапливалась и жарко грела. Постелили на пол матрасы. Дальше нужно было как-то жить. Что-то есть. Что-то пить.

Пригодился навык, переданный когда-то Борису дедом, а именно – косьба. Боря косил не так хорошо, как деревенский, но вполне сносно для городского. Через дом, у старенькой соседки Клавдии Николаевны, он подрядился выкосить огромный пустырь с крапивой, на котором в будущем году весной, она собиралась сажать картошку. Пустырь поражал своими просторами, и работы там хватало.

Каждое раннее утро, Борис Нестеров вставал и выходил на борьбу с уже начинающей желтеть, крапивой. Высокой. Уже почти не жгущейся. С толстыми, мохнатыми стеблями. Огромными каплями росы на колючих, уродливых листьях. Почти живой. Хором качающейся на малейшем ветру. Каждое утро ожидающей своего «косца».

Утреннюю, холодную землю, вытоптанные десятилетиями тропинки, покрывал туман. Воздух пах резко, наступающей осенью, печалью, величием среднерусской природы.

Он брал косу всегда в одном месте, здесь, у забора, с «ножом», опущенным в ведро с водой. Клал в карман «точило». Дышал паром. Кутался в фуфайку. А о прежней жизни, еще совсем недавней, девочках, сигаретах, ресторанах, шмотках, кассетниках, даже не вспоминал. Перед ним стояла стена крапивы, которую нужно было косить. И сегодня, и завтра… Косить и получать за это еду и самогон. Была в этом утреннем, простом труде за еду и выпивку, самая обычная сермяжная правда.

Помахав косой пять минут, намочив сапоги дождем из росы, летящей с листьев, Нестеров останавливался и смотрел в небо. Эта сермяжная правда и простота, незатейливость их нынешнего существования ему нравились… но от неба, в которое смотрел, он ждал другого. Совсем.

Каждый день, за каждый выкошенный кусок крапивного поля и напиленные дрова, Клавдия Петровна кормила студентов. Утром яичницей из двадцати пяти, тридцати деревенских яиц и сала, днем жареной картошкой с вареными, а потом обжаренными сморчками, вечером… просто солеными огурцами и квашеной, прошлогодней капустой.

На день она выдавала им полуторалитровую бутыль самогона. Разовой очистки. Полтора литра отвратительного, дурно пахнущего пойла. Для того чтобы это проглотить, находчивые Канаев и Нестеров разработали целую схему. До краев наливался граненый, деревенский стакан из помутневшего, толстого стекла. Стопками эту мерзость пить было невозможно. Именно целый стакан. Затем, тот, кто собирался пить, морщась от жуткого запаха сивушных масел, подносил стакан ко рту и, собравшись с духом, спрашивал: «А что Семен Израилевич?» Тогда тот, кто помогал, подскакивал и заискивающе глядя в глаза, отвечал: «Семен Израилевич уже умер!». И тогда первый мужественно опрокидывал стакан и начинал пить. Не просто пить, а еще и произносить следующую фразу: «Ай-яй-яй… какое горе!». Пить и произносить. Пить и произносить. Весь фокус состоял в том, что во время вынужденной артикуляции мозг, нос и вкусовые рецепторы на мгновение переключались на речь, и пить становилось легче. Затем собутыльники менялись.

Так и жили они в Выпуках. Нестеров и Канаев. И ждали прощения.

***

– Ну как? Вас простили? – спросила Лариса

– Простили конечно. В сучкорезы записали. «Дружбисты»¹⁵ пилили, а мы теми же пилами резали сучки.

– Да… в этом стройотряде, Вы, Борис, приобрели массу полезных навыков, – тут Лариса как-то странно, серьезно, вдумчиво улыбнулась. Прищурилась, словно человек, снявший очки…

Ломоносов, Дидье, Вольтер, Сенека, не скрывали своих улыбок, удивляясь услышанному, развеселившись…

«Ужас… что я рассказал… о чем… в первый вечер…» – вдруг обреченно подумал Борис. Но глядя на Ларису, начинал таять, упиваясь каждой минутой…

– А знаете, что спросил бы сейчас Михайло Васильевич? – Лариса подняла пальчик, обращаясь к висящему за спиной портрету Ломоносова. «Все мне яснО, ОднО не яснО» – Лариса, профессиональный лингвист, вдруг так забавно заговорила, по-холмогорски, прямо как сам Ломоносов…

– Девушки? – выпалил Нестеров, угадывая вопрос. – Девушки были… но секса не было… студентки… из нашего института. Ну, во-первых, они и так-то у нас красавицами не слыли, ну и во-вторых… фуфайки… платки…

– Так! Попросите, пожалуйста, счет! – приподнятое настроение Ларисы чувствовалось во всем…

А Борис… перестал быть Борисом, но просто влюбленным мужчиной, без имени, внешности… прошлого.

Нестеров расплатился, положил щедрые чаевые и закрыл коробочку. Приблизился к Ларисе, насколько это было возможно.

– А знаете, кажется, в Америке изобрели такую интересную штучку, поднимающую настроение. Она крепится на стол, на липучке, ну или на шкаф… или на подоконник…

– И что эта штука делает? – Лариса очень внимательно слушала его.

– Она издает разные звуки. Сопровождает все, что делает человек, разными забавными звуками. Например… вот поставил он коробку… и вот звук, – тут Нестеров хлопнул губами… – Убрал человек бумагу в стол… и тут же звук… – тут Нестеров сделал так… «шшик»…и так далее. Нестеров привел еще несколько примеров и пощелкал языком. – Очень забавная штучка… как в комедийных фильмах или мультиках… Вы представили себе?

– Да. Я слышала об этом. Но штуку эту придумали не американцы… а кажется японцы. И она, по-моему… очень и очень дорогая! – Лариса тепло смотрела на Нестерова.

Теперь он хотел задуть все свечи… остановить, звучащий в зале ресторана, революционный этюд Шопена… и остаться с Ней… как минимум до ночи… до утра. Околдованный, очарованный, влюбленный Борис…

– А когда мы с Канаевым вернулись из стройотряда, через полтора месяца в город, с засохшими остатками сморчков в окладистых бородах, с рюкзаками за спинами и говорящими только на «мате», то не могли понять… куда мы вообще попали.

Лариса Виленкина смеялась и что-то отвечала ему. Они удалялись по бульвару.

Под руку… Сама Мечта и тот, кто Ее ждал… и наконец-то встретил.

Пара приближалась к дому на Большой Никитской и замедляла ход. Становилось понятно, что Лариса живет где-то здесь.

– А вот и мой дом… – произнесла Она наконец.

Нестеров замолчал.

– Вот здесь? Это Ваш дом?

– Да… именно! Это мой дом… – Лариса несколько снисходительно смотрела на Бориса и любовалась его неожиданной и такой искренней реакцией.

– А знаете… однажды… мы с Канаевым ехали в студенческий пансионат. В зимние каникулы четвертого курса. Я тогда уже в очередной раз начал хорошо зарабатывать. Точнее не ехали, а шли. Десять километров по зимней дороге со спортивными сумками и шмотками. Ну и конечно… прихлебывая водку. И шли и шли. А вокруг… – Борис, словно опытный рассказчик раскинул руки… – Вокруг поле. И вот мы идем и поем… «Полеее!! Русское полеее!!»…Идем… вдруг видим, что где-то там… в этом поле… сидят люди и машут нам руками. А те, которые поближе, почему-то с коловоротами в руках, кричат… «Ну что вы орете, суки! Какое поле?! Это же озеро!» Вот… Поле это… Плещеевым озером оказалось….

Лариса смеялась. Так, как сейчас, впервые. Смеялась и пальчиками, затянутыми в красную лаечку, касалась уголков глаз… Вдруг она взяла Нестеров за воротник пальто и довольно резким движением поправила его, подтянув к себе…

– Знаешь, Борис, ты… развеселил меня сегодня. У меня прекрасное настроение… такого настроения у меня не было уже давно… – Она помолчала, пристально смотря ему в глаза… – И знаешь… на будущее… когда мы с тобой в очередной раз пойдем в ресторан… ты откроешь мне дверь… с правой стороны, а сам, встанешь чуть спереди, так, чтобы тебе было видно все, что происходит в холле ресторана. Но и чтобы мне… было удобно войти. Надеюсь… ты меня понял?

– Да… – сердце Бориса Нестерова билось и уже толкало не кровь, но малиновый… сладкий мусс…

– Мы перешли на «ты», точнее… я…а тебе, ведь еще неловко пока. Да? Да… я вижу… и это прекрасно. Ведь существует субординация… негласная… и мы будем ей следовать. Пока… и скоро… мы оба перейдем на «ты окончательно. Оба… Пока… Я замерзла… Иди домой и ты… и подумай в следующий раз о театре. Я давно не была в театре. А с тобой… никогда. А мне бы очень хотелось… – Лариса так на мгновение сложила губки в прощальный, вечерний поцелуй.

«Умен… Не очень ухожен, но это поправимо. Помят… выпивал вчера, видимо от волнения, но скрыл все под белой рубашкой с запонками… которые, кстати, я очень люблю. Необычен… забавен… Породист, но не аристократичен. Прекрасный пластилин. Будем лепить. А сердце… ммм… я сошью ему фартучки с сердечками вместо грудки… он будет прекрасно в них смотреться… помешивая мне по утрам овсяную кашку… И главное… никто до него… в первый вечер… не смог так близко приблизиться ко мне… никто…» – несколько возбужденно рассуждала Лариса Виленкина, прижавшись к стене лифта своего престижного дома в центре Москвы и закрыв глаза.