Читать книгу: «Невидимый Саратов», страница 2

Невидимкой. Невидимкой.

«Невидимкой», – сказал Саратов. Прежде чем отключиться и проспать черным непролазным сном без сновидений ровно четыре часа, пока не скрипнет дверь.

Глава 2

Оль! Странно звучит для начала письма, да? Не «Оля», а «Оль». Как будто я тебя зову из соседней комнаты или что-то хочу сказать. А я хочу тебе что-то сказать.

Сегодня подумал: как много вещей в нашем доме дружит с твоим именем! Сейчас ты всё поймешь. Может, так же ты ко мне придешь!

Короче, надо было найти бумагу-миллиметровку (если ты помнишь, что это такое), я полез на антресоль и, пока там шарился, понял, что слово «антресоль» заканчивается на «оль». Так смешно стало, чуть со стремянки не упал. Стал крутить-вертеть: антресоль, антресоль-га, антресолечка. Когда подумал «антресолечка», вселенской любовью проникся к этому темному закутку. Сразу весь хлам стал такой нужный, такой важный. Антресолечка хранит кое-какие штучки!

Потом пошел на кухню, нужны были ножницы побольше, выдвинул ящик – а там фольга. Рулон фольги. И я такой: фОЛЬГА. Ф-Ольга. Понимаешь? Целое имя сразу, лежит себе в ящике.

Кстати, про фольгу, давай буженину запечем. Знаю, ты любишь на Новый год, но когда он, этот Новый год. А буженины хочется. В субботу, например. Как нашпигуем ее чесночком, перцем натрем, веревочкой обтянем, сальцем сверху приложим, и в духовку, пока по всему дому аромат не пойдет.

А он пойдет, потому что вытяжку я до сих пор не починил.

Зато починил свет в прихожей, а когда чинил, понял, что в лампочке – внимание! – вОЛЬфрам. Вот тебе опять, Оль. Лампочку разглядывал, обратил внимание на обручальное кольцо. В нем тоже «Оль»: кОЛЬцо.

Ты только не подумай, что я теперь буду как эти, которые пишут вместо «благодарю» – «БЛАГО – ДАРю!».

Но вот смех смехом, а Катрин, когда со школы пришла, сказала, что проходили сегодня Гоголя. У меня в голове сразу: «ГогОЛЯ».

Читаешь, наверное, и думаешь: совсем поплыл твой боевой товарищ. А может, и поплыл! Тинто-брассом.

Я, может быть, хочу тебя обОЛЬстить. Мне, может быть, в удовОЛЬствие. Всё равно, вещей и всяких штук у нас с твоим именем – бОЛЬшинство!

Володя С.

* * *

Часы показывали половину второго, когда дверь в спальню скрипнула и в полутемную комнату, где отсыпался Саратов, забежала Оля. Поморщившись от запаха, она открыла форточку, глянула в телефон и прижала к экрану большой палец, записывая голосовое сообщение:

– Суушай, да я на такси, туда-обратно, – тараторила Оля, выбирая одежду в шкафу. – Переоденусь быстренько, одна нога тут, другая там. Давай. Скоро буду.

Саратов открыл глаза и, слушая жену, безуспешно пытался понять, где он находится. Он попробовал встать, но встать не получилось. Пошевелить ногой – тоже не получилось.

Силясь разобраться, как он лежит и почему не чувствует тела, Саратов проморгался слипшимися глазами и вскрикнул: перед ним выросла огромная, в три или четыре его роста, рамка с фотографией, где они с женой, молодые, стоят возле кинотеатра «Луч».

Рядом с фото возвышался монолит увлажнителя воздуха, тоже увеличенный в размерах. Широким черным кольцом неподалеку свернулся гигантский браслет смарт-часов – на черном экране лежал крупный пепел пыли.

Саратов глянул в другую сторону и обомлел. Перед ним простиралось белое поле кровати и то самое место, где он спал. Высокие холмы одеяла, тенистые ущелья складок на подушке.

А за полем кровати, будто великан, нашедший край земли и спустившийся за него, стояла высоченная жена и копалась в комоде.

– Оля? – Саратов удивился глухо звучащему, слабому голосу. – Оль, привет.

Жена не ответила.

– Странное ощущение, – Саратов попытался показать Оле, что не может шевельнуться. – Всё какое-то огромное. Я как будто со стороны всё вижу. Прикинь? Очень странно.

Великан за полем кровати молчал. Исполинская женщина, выше которой был только небосвод потолка.

Руки ее двигались плавно, как плывут зеркальные карпы в неглубоких прудах. В мире великанов она была скорее обычного среднего роста, как и Оля в жизни. Невысокая, ребяческой внешности, с выбивающимися прядками из собранных в хвост волос. Смешливая, резвая.

И вместе с тем беспокойная, склонная к перепадам настроения. В приступы немилости она впадала, как Волга впадает в Каспийское море, – с размахом, шириной и постоянством. В первые годы Саратовы крепко ругались из-за подобных сюрпризов. Оля могла запросто обидеть, кольнуть побольнее кого угодно и когда угодно.

На первых порах семейной жизни под разнос попадал муж, а потом и подросшая дочка стала частой гостьей аттракциона маминых заскоков.

– Окей, понял, – Саратов перевел тему, – ты на меня в обиде и теперь не разговариваешь. Излюбленный метод.

Жена выбрала одежду, бросила ее на кровать и стала раздеваться.

– Оу, а вот это затейливо. Узнаю тебя. Из проруби игнора – в теплый предбанник эротики. Неплохо, неплохо! Чур, я тоже…

Недоговорил, поперхнулся – слова залило молоком белой кожи в россыпи веснушек и родинок. Жена повернулась к зеркалу, бегло провела сбоку по полоске фиолетовых трусиков. В отражении гигантского стекла мелькнул, не задерживаясь, изгиб маленькой груди.

Саратов томился в похмельной возбужденности, полагая, что затейливая игра после скандала накануне – это отличная идея.

Увы, Оля мигом нырнула в любимый зеленый свитер, проворно натянула джинсы и – к удивлению мужа – вдруг посмотрела в его сторону, подошла к тумбочке, на полушаге остановилась и прилегла на кровать.

– Оль, – Саратов и слышал, и не слышал сам себя. – Что-то мне как-то странно. Всё большое, и ты большая. И кровать огромная, и комната как целый ангар. Тумбочка как футбольное поле.

– Сам ты как футбольное поле. – Слова в тумбочке гудели, как в груди допотопного животного. – Я вообще-то компактная, удобная. Функциональная.

– Говорящая тумбочка? – Саратов еще надеялся, что ослышался. – Оль, мы что, купили говорящую тумбочку? Или это прикол такой?

– Кто это мы, – спросила тумбочка, – кого ты имеешь в виду?

– Я, – урезонил Саратов, – имею в виду себя и свою жену.

Тумбочка воскликнула, обращаясь ко всей комнате:

– Господа. Заколка сошла с ума. Она думает, что она – хозяин дома.

Комната задышала, заворчала, ожила удивленным шепотом.

Первым возмутился шкаф. По его словам, заколке стоит отдохнуть, отлежаться в темном ящике, а имитировать голос хозяев тут и так могут все вещи, благо сами хозяева всё равно этого не услышат.

– Не дом, а Бермудский треугольник, – сказал шкаф голосом Оли. – Да где эта рубашка, я опаздываю! Катя! Градусник под мышку и бегом в постель, я классной в Ватсап напишу.

В разговор комнаты вступили подушки.

– Как думаешь, – спросила подушка слева голосом Саратова, – она в школе тоже тихоня? Отличница же всё-таки. У нас все отличницы были тихони. Пионерки. Или октябрятки? Слово такое странное, «октябрята». Ты бы хотела быть октябренком?

– Июненком, – ответила подушка справа голосом Оли, – или июленком. Июленком Розмари!

– А ну-ка всем ша! – крикнул Саратов. – Заткнулись. Слушаем меня.

Вещи притихли. И услышали, что если сейчас же не объяснят, что тут творится, и что случилось, и в каком месте выход из этой сказочной ебатории, то он, Саратов Владимир Евгеньич, сам во всём разберется, а когда разберется, первым делом вернется сюда и выкинет к чертям собачьим всё, абсолютно всё, на помойку, самолично отвезет и выгрузит в карьер, и в лучшем случае их подберут живущие там мусорные бомжи и утащат в свои мусорные лачуги, хотя скорее продадут, потому что вещи-то как новенькие.

Окно, за которым блистал сияющий день, тихонечко прошептало голосом Оли:

– Что ты вошкаешься с ними три часа, а ну дай сюда. Ни к чему не приспособлена. Неужели так сложно просто помыть окно – попшикала, протерла, попшикала, протерла. Руки из жопы растут. Иди отсюда.

– Тебя, значит, в первую очередь выкину, – зарычал Саратов, зверея от невозможности сдвинуться с места. – Топором, блять, вырублю, как Пётр Первый. Знаешь, кто такой Пётр Первый?

Угрозы летели бы и дальше, но тут высоченная жена встала с кровати, нависла над тумбочкой, протянула великанью ладонь и подцепила Саратова большущими длинными пальцами. Подойдя к зеркалу, она поправила прическу, зачесала прядку за ухо и продела Саратова в волосы, где он ловким образом сразу же зацепился и лег как родной.

Через приятно пахучие лианы, опутавшие его со всех сторон, Саратов успел разглядеть себя в отражении – чуть выше виска, прищепив непослушные волосы жены, виднелась невидимка. Заколка-невидимка.

Очутиться на виске жены оказалось приятно, будто лежишь в гамаке.

И еще это было тепло.

Под волосами толщиной в веревку, что внушало уверенность в надежном креплении, пульсировала горячая кожа. Саратов вдохнул знакомый запах, всегда действовавший на него умиротворяюще. Это неподалеку от виска, там, где заканчивались изгибы темных веревок, оплетавших Саратова, желтел песок пудры и тонального крема – в реальных пропорциях, скорее всего, не особо заметное пятнышко.

Саратову нравилось, как эта незатейливая косметика выглядела в таких едва уловимых деталях.

Иногда по утрам, если они бывали дома и собирались на работу в одно время, Саратов мог мимоходом показать жене пальцем в какую-нибудь, скажем, точку на подбородке, и тогда жена улыбалась, вытягивала подбородок вперед, вертела им у зеркала и парой точных мазков допудривала то, что упустила.

Примерно так же пахло и в сумке жены. Раньше, когда хлеб еще продавали без обертки, было легко понять, когда его покупала Оля, – от корочки местами пахло пудрой, кремом и слегка-слегка – древесно-чайным парфюмом. Всё это будто бы однажды высыпалось в сумку да так потом и не вытряхнулось обратно.

Веревки, в которые угодил Саратов, уходили ровными волнистыми рядами за чуть оттопыренное ухо, лакомо-красивое даже в столь причудливых размерах, как сейчас.

Саратов начинал что-то понимать, но слабые ростки догадок тут же чахли. Появлялись опять и исчезали, напоминая дрожащие вдалеке огоньки ночного города.

Мимо пронеслись стены гостиной, затем коридор. Промелькнула кухня.

Жена остановилась возле комнаты дочери. Великанская рука постучала в дверь.

– Дрыхнет, пятерошница.

Гул слов прошел через Саратова насквозь, как проходят через кожу и кости киловатты усиленного звука, если стоять близко к колонкам во время концерта. Подумалось, как выглядит в таких масштабах рот жены, когда она разговаривает. Вот движутся губы, розово-алые, полные, налитые мягким и упругим, они то слипаются, то разлипаются, вытягиваются вперед и возвращаются обратно, сжимаются, образуя ровные складки, и снова выпукло приоткрываются, пропуская потоки воздуха.

Там, за таинством, обтянутым тонкой кожей, за мокрыми ледниками зубов, скрывающими ворсистую спину розового языка, где-то там, в темноте, сжимаясь и воплощаясь, рождается звук.

– Ёбушки, – присвистнула Оля, заглянув в холодильник. – Шаром покати. Я не приготовлю, никто не приготовит.

Саратов вспомнил про съеденный пирожок, и ему стало неловко – вдруг дочка купила его для себя, а он, троглодит бездушный, обделил малютку. Тьфу на такого отца!

Выдвинулся ящик стола, руки жены вытащили из него блокнот, вырвали страницу. Ручка в правой ладони, наклонившись, как фигуристка на льду, вывела мелким почерком записку для дочери: «Катрин! В морозилке тефтели, приготовь себе с соусом (том. паста + слив. масло)». Ручка остановилась, прежде чем дописать последнее слово, повисела в воздухе и вернулась к бумаге, добавив: «Мама».

Подпись «Целую, мама» тоже встречалась в записках для дочки, но реже.

Увлеченный наблюдениями, Саратов не сразу заметил оживленное звучание кухни. В отличие от спальни с ее болтливыми, но всё же немногословными обитателями, по всей кухне гудел назойливый рой, в котором перемешались выпуски теленовостей, случайные разговоры, музыка, озвучка из фильмов, обрывки голосов – Саратова, его жены и их дочки.

Всё еще не находя объяснения происходящему, Саратов прикинул одну версию.

Допустим, с ним случилось во сне что-то плохое, потом его обнаружила Оля или Катя, и вот он лежит на операционном столе с развороченной грудью, хирурги в белых масках суют туда инструменты, над ними светит яркая лампа, а за дверью операционной, как показывают в кино, сидит Оля, хотя, скорее всего, не сидит, она же там работает, но, так или иначе, Оля где-то ждет, ругает себя за случай в машине главврача, за измотанные нервы мужа, но главное сейчас не это, а другое – главное, чтобы Володя выкарабкался, и он обязательно сможет, он всё на свете сможет, он вон с гранитом, как с пластилином, работает, как с глиной, как с деревом, какие портреты рисует на камне, какую для этого нужно иметь силу, какой талант, чтобы вот так легко выколачивать на плитах лица, точь-в-точь как на фотографии, как живых, и, значит, сам он тоже будет обязательно живой. Ну а пока лампы светят, Оля переживает, а врачи ковыряются в развороченной груди, как вороны в гнилом арбузе, и Саратов видит долгий сон.

«Но почему всё так правдоподобно?» – подумал он, глядя, как жена прикрепляет записку магнитом.

И тогда закричал – громко, истошно, как можно сильнее.

Кухня ничего не ответила, продолжая гудеть.

Жена не шевельнулась, как будто ничего и не было.

В глазах потемнело. Показалось, что и в доме тоже. И на улице, видной из окна. Сумерки страха принесли понимание, что это не сон. Саратов был уверен, поскольку еще в детстве изобрел надежный способ вырваться из кошмара, даже из самого тягучего и многоэтажного, когда просыпаешься во сне и не можешь проснуться по-настоящему. Способ заключался в том, чтобы пытаться закричать. Стоило открыть рот и напрячь живот, ожидая, что из тебя вот-вот вырвется вопль, сон тут же разрушался, а крик на самом деле оказывался коротким мычащим стоном, в темноте, но уже наяву.

«Значит, Оля, это не сон», – сказал Саратов, пока жена обувалась в прихожей.

– Сеем-веем-посеваем, – крикнул электросчетчик, как попугай повторяя услышанную однажды фразу, – с Новым годом поздравляем! Йу-хууу!

– Да что происходит? И ты тоже разговариваешь?

– Стой, стой, стой, я веником отряхну, – пробухтел коврик, подражая Оле, наверное, зимней Оле. – Вот так. Вот умничка. Теперь давай, поворачивайся. И вот тут тоже отряхнем. Налипло-то! Ну ты и снеговик, Катерина Владимировна!

Жена прыгнула в пальто и выскочила во двор.

Мир, открывшийся за дверью, оказался битком набит весенним теплом. Копья света победоносно пронзали улицу, раненые змеи холода расползались по углам и исчезали, обещая еще вернуться.

Канаты вокруг Саратова качнулись и улеглись – это жена повернула голову, садясь в машину и закрывая дверь.

Водитель тронул с места, и Саратов тут же узнал по голосу Дядь Витю – старого таксиста, работавшего на пятачке возле станции скорой помощи. Сухощавый, гладко выбритый и знающий всё на свете, Дядь Витя на самом деле был не совсем Витя. Звали его Валиханом, но в народе, с его же подачи, давно прижилась другая форма имени, как будто более подходящая к шоферскому занятию, как старые четки подходит для того, чтобы висеть на зеркале заднего вида.

– Туда же?

– Ага. Спасибо, что подождали.

– А пожалуйста. Надо – подождем. Не надо – не подождем.

Поскольку Дядь Витя всё знал, то знал он и про вчерашний казус между Саратовым и главврачом. Оля тоже знала, что он знает. Дядь Витю выдала сочувствующая интонация, когда он поздоровался.

Поначалу ехали молча.

Однако не разговаривать всю дорогу было для Дядь Вити мучительно. Поэтому он завел беседу – таким тоном, который не требует ответа.

– Бродяги, говорят, опять шарохаются, – сказал Дядь Витя и посигналил машине из встречного потока. – Вчера их на оврагах видали.

Оля хмыкнула.

– Нехорошо, – задумался Дядь Витя. – На моей памяти, Ольга Владимировна, цыганины не к добру.

– Может, и так. – Голос Оли уже не казался Саратову слишком громким. – Нам вон бабушка рассказывала раньше, что в ее годы бродяг этих вообще прям почитали. Типа как святых или каких-то, не знаю, чародеев.

Дядь Витя рассмеялся, загибая крючковатые пальцы свободной ладони:

– Лены с Пролетарской сын пропал, помнишь? Так ведь и не нашли. А несколько человек видели, что он с бродягами разговаривал. Это раз. Сашиного кума с автобазы дочка, рыжая такая, тоже с какого года ищут? Это два.

– Это еще пойди докажи, – перебила Оля. – Что угодно можно за уши притянуть и всё на цыганинов навешать. И дороги у нас из-за них не чинят, и свет подорожал в два раза. И семьи рушатся, потому что бродяги виноваты! Угу. Конечно, кто еще.

Дядь Витя сдался:

– Ну, так-то, может, и так. Я вон слыхал, Ерохина жена бывшая, Люда, в позапрошлом году, что ли… А, нет, в прошлом. В прошлом году, да, с цыганинами встретилась.

– И что?

– Что, что, – удивился Дядь Витя. – А ты думала, почему она в Германию уехала и замуж там вышла?

В подтверждение своей мудрости таксист цыкнул зубом:

– А ты говоришь!

Оля достала телефон и уткнулась в экран. Открыла чаты, стала медленно листать переписку.

Саратов пытался разглядеть фото в кружочке и имя, чтобы понять, с кем именно открылась переписка. Сообщения то маленькие, то большие, но букв и слов не разобрать из-за волос.

Саратову мерещилась переписка с Калитеевским, завуалированные предложения, скрытые подтексты, тайные смыслы.

Машина остановилась, замедлилась в пробке.

Дядь Витя высунулся в окно, крикнул в неопределенном направлении, залез обратно, нахмурился и включил радио.

Саратов, стараясь вытянуться вперед из волосяных силков, спросил:

– Меня здесь кто-нибудь слышит?

– Они – нет, а мы – да, – раздался отчетливый голос откуда-то слева, с другой стороны, невидной Саратову.

– А вы – это кто?

– Мы – четки. А ты кто?

– Дядь-Витины четки, что ли? На зеркале которые?

– Да. Представляешь, это мы. Дядь-Витины четки. Ну а ты кто?

– А я Вова Саратов. Сижу вот в голове своей жены. Можно сказать, сел ей на голову. Утром проснулся, в заколку превратился. Что происходит, не знаю. С вещами теперь разговариваю. Наверное, с ума сошел.

– А с какими вещами ты разговаривал?

– С тумбочкой, со шкафом. С ковриком. Со счетчиком даже, пиздец какой.

– Вот оно что.

– Может, вы мне что-то объясните?

– А что тебе нужно объяснить?

– Почему вы со мной разговариваете.

– Потому что некоторые вещи тоже могут разговаривать, просто люди этого не слышат. А если и услышат, вряд ли расскажут кому-нибудь. Обычно люди тогда или с ума сходят, или книжки пишут, стихи сочиняют. Ты знаешь стихи?

– Погодите, погодите, – недоумевал Саратов, – не так быстро.

– А как ты превратился в заколку? Вот мы не умеем превращаться в людей.

– Да я, честно говоря, и сам не в курсе. А вы не знаете, как мне обратно выбраться? Может, заклинание какое-то?

– Что-то мы знаем, но знаем не всё. Хочешь, чтобы мы тебе помогли?

– Нет, блять, я хочу, чтобы лето не кончалось. Само собой, я хочу, чтобы вы мне помогли. А я, может, помогу вам. А? Что скажете?

– Да ладно. Мы не можем тебе помочь, – отчеканили в ответ старые четки. – Но, если ты выберешься, помоги Дядь Вите понять, что мы не защищаем его от ДТП и не приносим ему удачу в пути. Он просто водитель с большим стажем и хорошо водит машину. Но если он всегда будет полагаться на четки, думая, что с нами он в безопасности, то ни к чему хорошему это однажды не приведет. И ему действительно нужно это понять. Мы не хотим оказаться в искореженной железяке, из которой потом вытащат переломанного Дядь Витю и повезут в реанимацию или сразу в морг, а мы будем долго висеть в пустой развалюхе, которую никто не станет ремонтировать, и окажется она в конце концов на свалке и будет ржаветь и ржаветь много лет.

Саратов внимательно слушал.

– Ну хорошо. Так и быть.

– Мы рады это слышать.

– А я, – вежливо добавил Саратов, – рад слышать вас, чего уж. С вами хотя бы нормально поговорить можно. Дома совсем другая история была.

Машина проехала по кочке, четки колыхнулись. Дядь Витя довольно посмотрел на наливные черные бусины с красной кисточкой посередине.

– Дома вещи живут иначе, – сказали четки, – потому что самые несвободные из нас, они созданы человеком для собственного удобства и всю жизнь проводят в заточении. Всё, на что их хватает, это запоминать, что сказали люди, и пытаться повторить услышанное.

– А вы… – Саратов обдумывал вопрос. – Чем вещи в доме отличаются от вас, например? Четки ведь тоже можно хранить дома.

– А мы другие. Мы для молитвы, а не для угоды в быту.

– Ну а другие предметы? Почему я не слышу, допустим, в салоне сейчас коробку передач? Или вон газету? Или обувь? Или какое-нибудь барахло в бардачке? Оно же всё тоже создано человеком. И вроде как не дома находится.

– Если вещи молчат, – ответило какое-нибудь барахло в бардачке, – это не значит, что они не могут говорить.

Саратову стало досадно от таких размышлений. И всё же он подытожил, что найдет, как расколдоваться обратно из заколки-невидимки, и когда найдет, не пойдет ни к какому Дядь Вите разговаривать про четки.

– Давайте я здесь выйду. – Оля уложила сумку на колени и дождалась подходящего момента, пропустив пару машин. – Спасиб, Дядь Вить! Удачного дня!

Саратов узнал местность.

До работы жены оставалось всего ничего. Пройти через аллейку, потом мимо магазина, дальше за светофорами начинался длинный зеленый забор. Он и вел к шлагбауму, за которым была станция скорой помощи.

Мир резко повернулся – это жена оглянулась и помахала рукой Дядь Вите, оставшемуся в пробке.

Подул теплый ветер.

Оля тряхнула головой, глядя под ноги.

В это мгновение силки, державшие Саратова, ослабли. Веревки волос скользнули, теряя натяжение. Не в силах зацепиться хотя бы за одну из них, Саратов сорвался и, вертясь в воздухе, полетел вниз.

Падать оказалось не больно.

Гораздо больнее было видеть сквозь траву уходящую жену, не заметившую, что у нее из волос только что выпала невидимка.