Читать книгу: «Юдоль», страница 3

На полках эмалированная утварь, чашки, тарелки. Бочкообразная стиральная машина ревёт и трясётся; шланг харкает отработанной мыльной струёй в посудомоечную раковину. Сапогову в этом хлыщущем звуке слышится «Юдоль».

– Как звать-то тебя? – Макаровна тяжело опускается на табурет. Глаза мутные, веки розовые. Брови редкие, седые.

– Андрей Николаевич, – привычно полуврёт Сапогов.

– А я Макаровна, – без фокусов представляется ведьма. – И чего тебе от меня надо?

– Колдовство моё барахлит! – сразу приступает к делу Сапогов.

Говорит требовательно, будто пришёл на приём к врачу, который обязан помочь.

– И что с того? – поддразнивает Сапогова старуха. – Присаживайся, не стой столбом…

Андрей Тимофеевич, кстати, мог бы догадаться, что его заклятия всё ж срабатывают на уровне первичного импульса. Иначе с чего бы прилетела обратка от Макаровны?

Сапогов, примостившись на краешек табурета, возмущается:

– Да я такие штуки изобрёл, которых до меня вообще не было!

– И какие же?! – Макаровна смеётся, даже чуть откидывается назад. – Выдумываешь, небось!..

Порывистый нрав Сапогова всё больше забавляет ту часть её естества, которую раньше занимала погубленная душа.

Характером и задором Андрей Тимофеевич категорически не похож на вялого пенсионера – скорее на экзальтированного, очень целеустремлённого юношу. Это импонирует Макаровне.

– Я открыл, что, если саваном протереть очки, увидишь покойников! Что если прочесть над дохлой тушей заклинание, то спустя тринадцать часов, тринадцать минут и тринадцать секунд откроется потайной лаз в запретные города! Придумал записывать проклятия прогоревшей щепкой от гроба или кремационной костью!.. – он умолкает и, чуть пожевав пересохшими от волнения губами, признаётся: – Полагаю, мне не хватает нужного покровительства. Укрепляющего могущества извне! Я поэтому душу хотел продать, чтобы Сатана помогал!

– Дался он тебе! – ведьма кривит бородавчатую рожу. – В церковь лучше сходи, у боженьки попроси!

– Не хочу! – капризничает Сапогов. – Не выношу Бога!

– Ну тогда своруй у него колдовства! – не спорит Макаровна. – Он даже не заметит.

– Опять издеваетесь?! – злится счетовод. – Это же церковь!

– Так священники главные колдуны и есть! – ухмыляется в ответ Макаровна.

– Это как? Объясните подробней!

– Да что тут непонятного? – Макаровна пожимает плечами. – Вот талдычит перед иконой поп: «Бог, защити-ка мне Петрова!» А ты, ежели хочешь сгубить Петрова, что должен просить? «Бог, кому говорю, не защищай Петрова!»

Ведьма права. Речь идёт о снятии магической брони с человека. А после этого можно делать с ним что угодно.

– Бог меня разве послушает?!

– А ты сбреши, что Петров его больше не любит! Бог обидится, и пропал Петров. Хана ему! Самая завалящая порча убьёт!

– Вдруг не поверит? – сомневается Сапогов.

– Так для этого и хитрости имеются небольшие…

– Какие? – жадно интересуется Сапогов. – Мне-то они и нужны!

– А ниточку духовную порвать надо! – поясняет Макаровна. – Где крестик висит!

На языке нынешних технореалий нательный крест – что-то среднее между микрочипом и веб-камерой, при помощи которой Бог контролирует и защищает своего адепта. «Отключай» крест – и твори с жертвой что пожелаешь!

– Самое простенькое – за упокой свечку! – наставляет ведьма. – Бог его, как мёртвого, со счетов спишет, ангела-хранителя отзовёт. Только поджигать надо не с фитилька, а с жопки! – вроде мелочь, а важна…

Вот так они гневят Всевышнего, тешат бесов. И вместе им легко, непринуждённо и хорошо, как и нам было с тобой когда-то, милая…

– И вот сам посуди, старичок… – Макаровна хитро зыркает на Сапогова. – Всё происходит в церкви и вроде как не без участия Бога. И чем обычные колдуны отличаются от попов, а?! Просто одним позволено чародействовать, а другим нельзя! И где справедливость?

– Никакой! – распаляется Сапогов, стучит кулаком по столу. – Безобразие! Я решительно протестую! Бунтую и восстаю!..

Чуть ли не час пролетел, а они всё болтают о всяких магических тонкостях.

– Так ты каждый раз на один и тот же перекрёсток ходишь?! – всплёскивает руками Макаровна. – Ну даёшь! Он же коцаный! Ну, битый или меченый! На нём ничего путного не провернуть! Новый надо найти!

По мнению многих уважаемых колдунов, перекрёсток – площадка одноразовая. Если был проведён обряд, больше этим местом не воспользоваться. Поэтому нетронутый перекрёсток – на вес золота.

– Поищу… – огорчается Сапогов. – Поброжу…

– Наш район сразу вычёркивай! – предупреждает Макаровна. – Тут живого места нет!

Привирает, конечно. Есть парочка-тройка девственных перекрёстков, да они ей самой пригодятся.

Существует практика так называемых имитаций, когда перекрёсток выстилают из ковровых или тканевых дорожек. Для бытовой ерунды сойдёт; для серьёзных дел – увольте…

– На кладбище гляну… – прикидывает Сапогов. – Там точно отыщется перекрёсточек среди косточек!

– Забудь, старичок! – Макаровна машет руками, словно налетели комары. – Тебе туда вообще соваться нельзя! Только мертвяков на загривок посадишь и окочуришься! Вы на него посмотрите! – призывает в свидетели невидимую нечисть. – Заявился весь в могильных глистах и новых хочет!..

Ведьма между делом поставила на плиту чайник. Постиранное постельное бельё развесила на натянутой от окна до стены проволоке; кухня умиротворяюще пахнет свежей матерчатой сыростью.

Сапогов расслабленно следит за хлопочущей по хозяйству Макаровной.

– А колдуну разрешено креститься? – деловито уточняет Андрей Тимофеевич, попивая чай. – Для маскировки? Не испортится проклятие или порча?

– Ты дулю держи за спиной, – Макаровна наконец присаживается. – Или сделай открест.

– Это как?

– Ничего не знает! – весело удивляется ведьма. – Тоже крест, только в обратном порядке, с плеча на плечо, потом с пуза на лоб. Его ещё чёртовым знамением называют. А если людишки рядом стоят и смотрят, то молись как все, а крест потом скинь с себя, – и показывает движение, будто срывает с шеи платок, комкает и швыряет за спину. – Понял?

– Спасибо вам огромное… – начинает Сапогов.

И получает от Макаровны неожиданную затрещину! Такую крепкую, что выворачивает на себя чашку с чаем.

Андрей Тимофеевич вскакивает, отряхивает штаны:

– Вы что себе позволяете?! Вы чего руки распускаете?!

– Спасибо попу́ в церкви скажешь! – шипит Макаровна.

Ещё секунду назад сидела и улыбалась, а тут точно перемкнуло! Логично, всё ж она погубительница, а не разомлевшая от разговора с мужчиной одинокая старуха.

– Спасибо означает «Спаси Бог»! Вот его и проси, чтоб учил!

– Я хотел поблагодарить… – пытается исправить ситуацию Сапогов и едва успевает закрыться рукой от пощёчины.

– Благодарить – это «благо дарить»! – Макаровна брызжет слюной. – Не будет из тебя проку! Пшёл вон, моль долговязая!..

Непонятно, чего взбеленилась. Могла же не буянить, а доходчиво объяснить неопытному счетоводу, что у колдовской братии в таких случаях принято просто кивать либо, прижав ладонь к пупку, говорить: «Без души!» или «Danke schӧn».

– Так вы бы меня лучше не били и не обзывали всякими словами!.. – Сапогов изо всех сил пытается оставаться джентльменом, хотя желание врезать по роже Макаровне велико. – А погрузили бы в практику, так сказать, пагубы!..

– Старый ты уже! – орёт Макаровна. – Скоро подохнешь, жаль время на тебя переводить. Проваливай, засиделся в гостях! Пошёл! Не нашей ты породы!..

Изгоняемый Сапогов в дверях по-офицерски разворачивается на каблуках:

– Поклон за науку, мадам! – и неожиданно для самого себя суёт руку в карман пиджака, вытаскивает веночек с пластырем и протягивает Макаровне. – Прошу!

– Это ещё что?! – спрашивает сварливо ведьма.

– Порча моя на вас! – небрежно поясняет Сапогов. – Перья, мухи, а в серёдке пластырь с вашего прелестного личика. Не теряйте больше свои… э-э-э… аксессуары! Честь имею!..

После широкого жеста Сапогов разворачивается и шагает вниз по ступеням.

Сверху догоняет сварливый окрик Макаровны:

– Эй! Андрей Николаевич! Или как тебя там!.. – ведьма выползла на площадку. Словно нехотя говорит: – В ночь со вторника на среду, кровь из мизинца левой руки! – после чего хлопает дверью.

Вот! А счетовод все прошлые разы протыкал иглой указательный палец на правой – чтоб удобнее писать было. Вроде ерунда, но именно из таких нюансов и мелочей складывается магический ритуал.

Аудиенция, кажется, закончена… Ан нет!

– Перекрёсток нужен не простой, а Чёртов Крест! Из трёх дорог! И петуху не забудь башку отрубить! – высунулась ещё раз. – Дурень! Моль!..

И снова громыхнула дверь. Вот теперь точно попрощались.

Тронул ли Макаровну поступок Сапогова? Сомнительно. Она выше общечеловеческой чуши про дружбу и благородство. Ближайшая параллель миру колдовскому – уголовная среда, в которой уважаемые личности – воры, а прочие фраера, мужики – разновидности недочеловеков. Вот и для чёрных магов обычное население Земли – покорное стадо, быдло, а правильные «люди» – исключительно колдовские «нелюди». Как и воры, в каждой экстренной ситуации колдуны в законе собираются на сходку, решают насущные вопросы. Бывает, что и наказывают кого-то из своих, причём довольно жестоко. Кстати, и гневливая казуистика Макаровны по поводу слов благодарности весьма напоминает уголовную. В тюрьме вот тоже не принято использовать какие-то слова с воли, вроде «садитесь» или «до свидания». В общем, Сапогов – выскочка и фраер, а Макаровна – авторитетная воровка, то бишь ведьма.

Старуха изучает себя в зеркале. Узнать бы, что она думает, разглядывая засаленную седину, бородавки и морщины? Должно быть, горюет о пролетевших годах, утраченной молодости…

Ведьма дует на отражение, и оно тает. Остаётся мутный овал, похожий на раскатанный лист теста. Артритными неповоротливыми пальцами начинает создавать зеркальной глади новое лицо. Исчезли пегие космы. У Макаровны белокурые вьющиеся локоны. Вместо сизых губ и шамкающих дёсен – пухлый алый рот и жемчужные зубы. Густые брови, длинные ресницы. Макаровна ворожит. И ноздреватую картофелину сменил точёный носик. С подбородка исчезли мерзкие седые волоски, бородавки. Кожа на шее помолодела и подтянулась. Из зеркала глядит поразительно красивая, чуть утомлённая женщина лет тридцати. Сапогову такая бы очень понравилась!

Квартирка тоже преобразилась – нет скобленых дощатых полов и крашенных бледной немочью стен. Начищенным блеском сияет паркет. Потолки стали чуть ли не на метр выше, горит дворцовая люстра с хрустальными плафонами. Стены в позолоченных с тиснением обоях. На вешалке норковая шуба и дублёнка. Только заплёванная икона по-прежнему висит у двери. Красавица Макаровна хохочет, глядя на своё соблазнительное изображение, распахивает халат, чтобы поруганный Спас вдоволь налюбовался её обнажённой грудью, розово-торчащими, как плоды малины, сосками…

А Сапогов тем временем бредёт домой и бранится. Ухо, по которому шершаво прошлась карающая длань Макаровны, тлеет, и щека не остыла от недавней оплеухи.

Заходит в квартиру. Соседу Семёну сыплет под дверь рыбью чешую – на импотенцию. Иде Иосифовне суёт под половик заговорённую иголку. Хотел ещё гвоздь с кладбища добавить для усиления смертного эффекта, но подумал, что слишком крупный и гнутый. Ида Иосифовна сразу его обнаружит и выбросит, а иглу приспособит в хозяйство; та примется шить математичке невидимый саван.

В комнатке пинает под хвост квохчущего петуха. Сапогов не успел прибрать со стола остатки гречки и прочих поделочных мерзостей, петух всё склевал, а после стол и обгадил. Андрей Тимофеевич так вымотался, что наводить порядок нет сил. Похулив Всевышнего, он падает в кровать и засыпает.

Снится счетоводу удивительный сон. Будто петух на спинке его скрипучей панцирной кровати бубнит по книге заунывную молитву. Сапогов хочет пошевелиться и не может. Мысленно Андрей Тимофеевич создаёт внутри себя пентакль и запускает его бумерангом гулять по всем закоулкам тела и ума. Вращающийся, словно винт мясорубки, он отсекает какие-то сплетения и наросты. Сапогов что-то отрыгивает в ладонь и видит – вышла ржавая игла, сидела в теле с тёткиных незапамятных времён. Значит, всё-таки попала в вену и колола сердце.

На верхней площадке разорённой колокольни дьявольский ветер, как звонарь, раскачивает гулкую пустоту. «Почему?» – спрашивает Сапогов. И красавица, похожая на звезду итальянского кинематографа Аниту Экберг, мелодично отвечает: «Потому что, когда рождается сильный колдун, бьют в колокол!»

Сапогов видит, как по нему скачут какие-то мошки, а на каменном полу трепещут караси. Вот он уже в прихожей у Макаровны, откуда его недавно изгнали. Анита приникает к счетоводу горячим поцелуем. Сапогов вздрагивает и отстраняется. Красавица заливисто восклицает: «Дурень! Моль!» – и Сапогов с восторгом и ужасом понимает, что это преобразившаяся Макаровна!

Обворожительная ведьма поворачивает Андрея Тимофеевича к зеркалу и дует ему в лицо. Оно исчезает, точно Сатана слизнул. Макаровна творит нового Сапогова, молодого красавца, разве нос чуть длинноват. И волосы остались прежние – лимонно-бледные.

Макаровна несётся прочь, оглядывается и смеётся, словно приглашает броситься в погоню. Что-то распирает ширинку. Отлетают пуговицы, упругий сапоговский Змий вырывается на свободу. Чтобы догнать красавицу, счетоводу даже не нужно бежать, Змий всё сделает сам! Летит бесконечными коридорами вслед за Макаровной. Ведьма захлопнула за собой дверь, так Змий просочился сквозь замочную скважину и настиг беглянку, проник и шурует туда-сюда по замысловатым лабиринтам её сладостных внутренностей. Как хорошо им вдвоём, милая! Как могло быть хорошо нам с тобой! Головастый Змий, трепеща раздвоенным языком, выглядывает изо рта Макаровны, извергая ей на груди потоки густого желеобразного семени, а она размазывает его по животу и курчавому лобку…

С Сапоговым приключилась феерическая поллюция. Последние случались лет десять назад, когда снились конфузные эротические сюжеты с Лизанькой Лысак. Поутру Андрей Тимофеевич также отмечает физиологические улучшения в организме. Вроде уменьшились припухшие лимфоузлы и кровь из носа не хлыщет. На колене, однако, выскочило непонятного происхождения белое пятно. «Довёл себя до белого колена», – невесело усмехается счетовод. Пятно, впрочем, не беспокоит, и он тотчас о нём забывает.

Будни Сапогов решает посвятить активным поискам тройного перекрёстка. Андрей Тимофеевич давно приметил стальной обод колеса обозрения в городском парке. А что, если воспарить на Колесе имени Чёрта над городом и осмотреть ландшафт с высоты? Наверняка найдётся нетронутый Чёртов Крест!

Позавтракав разогретой вермишелью, Сапогов отправляется в парк к аттракционам.

II

Какая мрачная ваша улица. То ветер вдруг погонит по щербатым тротуарам хрусткую, точно высохший пергамент, листву, или зарядит дождь сырой, колючий, и капли в нём не облачный дистиллят, а унылая химическая вода из-под крана.

С лязгом и грохотом проносятся грузовики с деревянными, как заборы, кузовами и жёлтые «икарусы» с рваной резиновой гармошкой посреди туловища. Пахнет пылью, бензином и ещё чем-то подгнившим и сладким. Возвышается постамент, на нём болотного цвета мёртвый танк. Над проезжей частью натянут древний с размытыми буквами транспарант – память о позабытом Съезде.

В соседнем сквере Ленин из неведомого жёлто-зелёного сплава – может, упавшего метеорита – грозит небесам воздетой рукой, а в кулаке, как свиток с проклятьями, зажат картуз. У подножия увядшие цветы и еловый кладбищенский венок.

На улице ничего не меняется. Из подвальной прачечной тянет запахом вскипевшей на утюге слюны. В молочном на вывеске перегорело последнее «о» и боковая часть неоновых трубок буквы «к»; по вечерам надпись пылает словом «МОЛОХ».

Под витринным стеклом экспонаты пищевого мавзолея: жёлтые бруски сливочного масла и маргарина, крапчатый от изюма творог с воткнутым железным совком, треугольные пакеты с молоком, бутылки кефира с крышками цвета мушиного брюха.

Вот магазин с незамысловатым названием «Продукты». Морковь в ящике-клетке пахнет землёй, а картофель – склепом. Холодильный саркофаг мясного отдела хранит студёнистый отрез зельца и кровяную колбасу; кровавый рёберный размах бычьей грудины напоминает костяные крыла. Мясник выглядит как палач, продавщицы похожи на санитарок.

В парикмахерской царит вечная Илона Борисовна, которая только и знает, что причёски «бокс», «полубокс», «канадка», «модельная» и «под ноль». На женский зал всего один фен, будто инопланетный гермошлем или же скорлупа пластикового технозавра.

Какая мрачная ваша улица. Здесь проживает мальчик Костя одиннадцати лет. От сверстников его мало что отличает, разве пятнышки лишая на коротко остриженной голове. Глаза у Кости серые, нос веснушчатой пуговкой. А ещё у него почерневший безымянный палец на правой руке.

Многие думают, что палец у Кости отсохший, но это не так. Он может чуть сгибаться, и на нём, медленный, точно карликовое деревце, продолжает расти ноготь, напоминающий загнутый птичий клюв. Мамины затупленные маникюрные ножницы «клюв» не берут, а ведь справлялись и с папиными ногтями, а уж те твёрже гранита, не режутся, а крошатся на осколки.

Костя почти не стесняется мелкого уродства, свыкся. Если что, палец можно чуть поджать или вообще сунуть руку в карман, и не увидят. Вот однажды в Костину школу привели мальчика Артура Муртяна. Так у него всё туловище было сплошным родимым пятном бархатисто-коричневого цвета! Словно насмешливая природа нарядила ребёнка в замшу целиком. Лишь смуглый лоб и щёки ещё оставались обычными. Побыл он в школе недолго, первую четверть походил на занятия, а после исчез. Возможно, родимое пятно полностью затянуло его лицо или родители других детей потребовали у дирекции изолировать от учащихся эту кожную аномалию. Но Артура запомнили, имя стало нарицательным – почти анафемой. О, какое истеричное, хуже, чем на тонущем «Титанике» столпотворение образовывалось у дверей класса, когда выкликивали: «Кто последний, тот Артур!»

Костя носит синюю школьную форму. На пиджаке, где отлетела алюминиевая пуговица, пришит соразмерный протез. Нарукавный шеврон, изображающий солнце и раскрытую книгу, аккуратно надорван сверху, чтобы использовать его как дополнительный карман. Под пиджаком голубая рубашка и алый галстук с замусоленными концами. С наружной стороны лацкана приколот пионерский значок; с обратной – переливающийся пластмассовый кругляш-талисман с персонажами «Ну, погоди!» – по нему Костя обычно гадает. Задумывает произвольное число и столько же раз колеблет кругляш, если в итоге просветится Заяц – к несчастью.

Костя живёт в девятиэтажном панельном доме под самой крышей. В двухкомнатной тесной квартире их четверо: папа с мамой, Костя и младшая сестра Вера.

Папа работает на заводе, мама в поликлинике. По вечерам у папы болит поясница, у мамы – голова. Папа, согнувшись в погибель, зачерпывает из крошечной плошки пахучую вьетнамскую мазь «Звёздочка» и натирает крестец; быстро-быстро сучит вдоль спины худыми мосластыми руками, словно гигантский токующий кузнечик. Мама подвязывает шарфом к затылку горчичник и набирает в таз воды, чтобы холить ступни в извилистых голубых венах, так похожих на географические нарисованные реки – Волга, Обь, Лена, Днепр, Енисей, Дон, Иртыш, Амударья, Сырдарья. Больше рек Костя не знает, не успел выучить. Что будет с его дальнейшим образованием – неизвестно. От занятий Костю освободили из-за лишая – подхватил на ничейном котёнке, с которым миловалась в песочнице дворовая мелюзга, включая сестру Веру. А ведь даже не тискал, не прижимал к лицу, как Вера, просто подержал в руках. Вот где, спрашивается, справедливость?!

Костя только и делает, что гуляет по району. С утра идёт в кинотеатр «Юность» на детский сеанс. Старуха-билетёрша, одетая во всё шерстисто-серое, точно свалянное из плотной, как войлок, пыли, сперва не пускала Костю. Тот наобум выдумал про каникулы. Билетёрша так давно училась в школе, что позабыла, когда начинаются эти самые каникулы. Да и недели с одинаковой осенней погодой смешались у неё в голове, билетёрше действительно кажется, что наступил октябрь, а может, вообще прошли ноябрьские праздники и не за горами Новый год.

В зале никого нет, кроме Кости и укромной взрослой пары, которая пришла сюда не за искусством. Они сидят на заднем ряду, мужчина вздыхает, женщина тихо смеётся и стонет. Костя оглядывается и видит что не должно – полную, обтянутую чулком ногу женщины, закинутую на кресло нижнего ряда. Мальчишка заворожённо прислушивается, ощущая странное волнение где-то под ложечкой. Женщина вдруг поднимает голову и смотрит прямо на Костю. На верхней части её лица, как вуаль, лежит тень, но улыбающиеся губы освещены дымчатым лучом кинопроектора. Женщина обводит быстрым языком чёрную улыбку, и Костя тотчас отворачивается, чувствуя на щеках восторг и стыд. Ты тоже колготкам предпочитала чулки, радость моя…

Фильмы в кинотеатре старые, сплошь про Великую Отечественную войну или французские комедии. Изображение на экране рябое, будто иссечённое бритвой. Ветхая плёнка часто рвётся. Однажды механик не стал её чинить, и Костя просидел остаток сеанса в темноте. Из отдушины клубилась подсвеченная пыль – мельчайшие киночастицы уже не превращались в ожившую картинку.

Парк безлюден и тих, лишь шуршат редкие белки да надрываются вороны. Замерла карусель; словно кандалы, болтаются на длинных ржавых цепях десятка полтора-два летучих кресел. Там аттракцион «Ромашка» с заглохшим мотором, но, если самому как следует толкнуть круглую площадку с сиденьями, она сделает с десяток медленных оборотов.

Зато работает Чёртово Колесо, скрипит, словно зримая поставленная на дыбы шестерёнка Вечности. Костя платит пятнадцать копеек за вход, после чего на Колесе можно оставаться, пока не надоест, посетителей всё равно нет. Посреди кабинки железный руль, для дополнительного вращения вокруг своей оси. Тогда Колесо подобно вселенной, а кружащаяся кабина – планете, плывущей по орбите звёздного мироздания.

Внизу багряные кроны, похожие на холмы, наверху неподвижные облака, лохматые ватные болваны, подобные тому, что в миниатюре стоит на столике у Костиной мамы, от которого каждый вечер она отщипывает клочки, чтобы вытереть с губ помаду или же, вымочив ватку в жидкости с запахом ацетона, смыть с ногтей облезший лак… Чадят рыжие лиственные кучи. Поднимается, уплывает в небеса жертвенный горьковатый дым осени. Кружится голова, ржавый пол кабинки пахнет застарелой рвотой, прям как в пассажирском «кукурузнике», где даже пилоты, наверное, блюют от турбулентности, а что уж говорить про обычных пассажиров? Помнишь эту запредельную тоску? Когда хочется кого-то обвинить в заоблачной, гремящей на весь мир душевной пустоте, да только некого в ней винить, мы целиком слеплены из этого никчёмного вакуума; вчера его заполнял дешёвый портвейн, сегодня – гарь опавших листьев, завтра нахлынут отчаяние или вожделение. После десятка витков Костя перемещается на обыкновенные наземные качели. Затем покупает в киоске мороженое. Вафельный стаканчик приходит в негодность раньше пломбира. Растаявшее молоко, липкое будто клей ПВА, протекает, и Костя полощет пальцы в мелкой луже.

В далёкой приземистой панельке на первом этаже живут баба Света и деда Рыба. По-настоящему деда звать Вовой, а Рыба потому, что у него рак желудка. Это родители, чтобы не травмировать Костю с Верочкой, переименовали в разговорах смертельную заразу.

Косте не верится, что деда Рыба болен по-настоящему. Никто бы не протянул столько лет, столуясь у бабы Светы. Супы-помои, котлеты из мясной мертвечины, макароны с привкусом клейстера. Костя к такой пище давно приноровился. Надо есть быстро и не задумываясь, тогда вкус проскальзывает мимо.

В окна вставлены решётки, как в сберегательной кассе, хотя красть в квартире нечего. Не мебель же из коричневого ДСП или велюровые гобелены – похожие на собак медведи в мезозоевой чаще папоротников, васнецовские богатыри с одутловатыми лицами олигофренов. Над кроватью фотоснимки вымершей родни в деревянных рамках и календарь за бог знает какой год. Если открыть платяной шкаф, оттуда хлынет запах нафталина, а после выпорхнет очумевшая моль.

В гостиной без продыху бормочет телевизор. На нём кружевная салфетка и хрустальное Иродово блюдо. Нависают низкие, как грозовые тучи, потолки. Вместо паркета зашарканный линолеум. Часы-ходики – цок-цок, цок-цок, будто стучат каблучками. Деда Рыба обзывает ходики «шалавой», подтягивает гирьки и трогает маятник: «Пошла, шалава!»

В коридоре тумба с красным или, как добавляет деда Рыба, «кремлёвским» телефоном. А вот у родителей Кости, к примеру, телефона нет; надо позвонить – спускаются к таксофонной будке. Я тоже когда-то выходил к автоматам, а вместо двухкопеечной монетки использовал металлическую обманку, плоскую, как палочка для эскимо.

Баба Света подкрашивает кудрявую баранью седину фиолетовой краской, по квартире ходит в халате и рваных шлёпанцах. Деда Рыба, задорный, босой, в спортивных штанах и майке, приветствует Костю бодрым возгласом «салют!», а потом слушает на кухне радио и подпевает, слыша знакомую песню: «Я так хочу, чтобы лето не кончалось, чтоб оно со мной умчалось!..»

Пока Костя питается, баба Света без единой мысли в уме, как Будда, сидит напротив, скрестив на груди руки. Её красные локти точно культи. Пообедав, Костя снова идёт в парк, а уже оттуда домой.

И каждый новый день похож на предыдущий. Разнятся только сны; в одном, должно быть по мотивам недавней военной ленты, Косте виделась его улица и знакомый постамент с танком, но не советским Т-34, а фашистским «Тигром» с зыркающей по сторонам башней, лил дождь, мчались грузовики, а оттуда доносилось хоровое пение на немецком и губные гармошки завывали, как пожарные сирены.

После очередного киносеанса Костя снова кружится на Чёртовом Колесе. А внизу топчется надоедливый белобрысый старик – второй день донимает мальчишку своим подозрительным обществом…

Это Сапогов. Он наведался в парк ещё в понедельник. Пришёл, а Колесо-то и не работает!

В билетной будке хлопочет смотритель Колеса – пенсионер Валентин Цирков. У его старости нет каких-то особых внешних примет. Среднего роста и комплекции, черты лица мелкие, незначительные. Администрация парка доплачивает Циркову финансовый мизер к пенсии за то, что он шесть дней в неделю запускает и останавливает Колесо, продаёт билеты и убирается в кабинках. В конце рабочего дня, пока Колесо ещё крутится наподобие конвейера, Валентин метлой на скорость выгребает мусор; на каждую кабинку не больше пяти секунд. Летят на землю недоеденные пирожки, огрызки булок и яблок, бумажные фантики, присохшие обёртки от мороженого, пустые пивные или водочные бутылки. Попадается и совсем странная добыча. Как-то Валентин выкинул из кабинки околевшего кота с оскаленной пастью, в другой раз – книгу Марселя Пруста и рыжий мужской ботинок. Однажды обнаружил коробку с горстью угольно-серого порошка. Цирков не понял, что это, хотя мазнул пальцем. А это был кремационный прах, милая, уж я-то знаю…

Понедельник – санитарный день. Цирков приплёлся подмести площадку и окрестности. Но какой-то старик с биноклем на груди просит запустить для него аттракцион. Ветер шевелит лимонно-бледную седину на гордой голове незнакомца. Синие глаза уставились на смотрителя прямо, требовательно.

– Приходите завтра, – говорит смотритель. – Тогда и включу.

– Мне сегодня надо!.. – цедит Сапогов сквозь зубы. – Очень!

– К чему такая срочность?

– Я бывший воздухоплаватель! – беззастенчиво врёт Сапогов. – Аэронавт! – Барским движением протягивает рубль и ещё немного мелочи: – Душа просит полёта!

– Ну, если аэронавт… – сдаётся Цирков и дёргает рубильники на стене будки.

Колесо обозрения – не кофемолка, включил-выключил, теперь оно будет трудиться весь день.

Лязгает спросонья мотор, скрежещут оси и цепи. От ожившего механизма ползёт заскорузлый запах солидола. Колесо вздрагивает, медленно начинает вращение.

Сапогов неловко (тот ещё аэронавт) запрыгивает в кабинку и неспешно взмывает.

Андрей Тимофеевич побаивается высоты. Свободная от бинокля рука судорожно сжимает руль кабинки. Счетовода никто не гонит, не торопит, он раз за разом взмывает и опускается, дальнозорко вглядываясь окулярами – где же Чёртов Крест?

После часа непрерывного кружения старику кажется, что он обнаружил тройное пересечение на границе парка и трассы – примерно в километре от Колеса.

Когда Сапогов приземляется, Валентин обращается к нему с банальной житейской просьбой:

– Вы могли бы посторожить кассу, товарищ аэронавт? Мне бы по надобности отойти ненадолго…

Сапогов кивает и заходит в тесную будку. Вместо полноценного окна – полуовал купли-продажи. На прилавке немного денежной мелочи и билетная лента. Там же стакан, кипятильник и распакованная пачка индийского, со слоником, чая. Посреди прилавка стальная плошка для денег, привинченная по центру шурупом. Из мебели в крошечном помещении только шаткий стульчик, потому что пол неровный и трухлявый.

Сапогов присаживается. Будка едва ли больше деревенского сортира. Зимой Цирков хранит тут метлу и лопату для снега, а летом прячется от жары.

Его «ненадолго», однако, затягивается, и Сапогов начинает злиться.

– Один билет! – бойко произносит снаружи хрипловатый дискант.

Показывается неопрятная маленькая рука и бросает монету, словно милостыню. Сапогов утягивает с плошки пятнадцать копеек, не совсем аккуратно отрывает от ленты билетик и суёт его наружу. Взгляд Сапогова коротко задерживается на кисти, хватающей билетик. У неё уродливая особенность – чёрный, будто обгоревший палец с загнутым, как птичий клюв, ногтем…

Сапогов наклоняет лицо, чтоб разглядеть покупателя. Это школьник, самый обычный, в синей форме с красным галстуком, коротко остриженный, запаршивленный. И наверняка прогульщик. Уже спешит по направлению к кабинкам, запрыгивает в ближайшую.

До его появления все мысли Сапогова были о перекрёстке. Старик терпеть не может детей, от гадёнышей лишь шум да суета. Но почему, чёрт раздери, мелкий поганец не идёт из головы? Болезненное томление гнетёт Сапогова…

И он вспоминает рассказ ведьмака Прохорова! Безымянный палец Сатаны!.. Удовлетворение от того, что вспомнил, сменяется равнодушием: ну мальчишка, ну разбившийся Сатана…

Сапогов выходит из будки – надоело сторожить медяки. Никто не похитит и облезлую метлу с лопатой, если он уйдёт. Однако ж Андрей Тимофеевич, сам не понимая зачем, мается и ждёт, когда мальчишка спустится на землю. Как там трепался юркий ведьмак, приятель Макаровны? Палец Сатаны найдётся у костяного мальчика. Но ребёнок, что кружит на Колесе, самый обычный, из кожи и мяса. Скелет в нём, конечно, тоже имеется. А вот какой отсохший палец у него, указательный, средний или безымянный, счетовод не обратил внимания.