Мир иной. Что психоделика может рассказать о сознании, смерти, страстях, депрессии и трансцендентности

«У меня было такое чувство, словно мое тело растворяется, начиная со ступней и выше, пока не растворилось полностью, за исключением левой части челюсти. Чувство очень неприятное: представьте только, что от вас остались только несколько зубов и левая часть нижней челюсти. Брр! Казалось, если и они исчезнут, то от меня совсем ничего не останется. И тут я вспомнил, что мне говорили перед началом сеанса: если встретишь что-то страшное, смело иди вперед. Поэтому я отогнал от себя страх перед смертью, и мне стало просто любопытно, что же случится дальше. Я больше не пытался уклониться от смерти и вместо того, чтобы бежать от того, что мне явилось, начал исследовать его. И сразу же вся кошмарная ситуация рассосалась, превратившись в приятное убаюкивающее чувство, и я на какое-то время стал музыкой».

Вскоре после этого он оказался «в большой пещере, где все мои прошлые связи и привязанности в виде людей свисали со свода как огромные сосульки: подле себя я увидел мальчика, с которым мы сидели за партой во втором классе, дальше шли мои школьные друзья, первая моя любовь и так далее, все они были здесь, изваянные изо льда. Было очень холодно. Я мысленно обращался к каждому из них, вспоминая, что нас связывало. Это был обзор прожитого – своеобразная траектория моей жизни. Ведь таким, какой я есть, сделали меня все эти люди».

30-летняя Эми Чарней, врач-диетолог и лекарь-травник, пришла по объявлению после длительного кризиса, вызванного травмой. Страстная любительница бега, много лет изучавшая экологию леса, она однажды упала с дерева и сломала лодыжку, и этот перелом положил конец и ее занятиям бегом, и ее карьере эколога. В первые же минуты психоделического трипа на Эми обрушились волны вины и страха.

– Сцена, представшая моим глазам, – рассказывает она, – разыгрывалась в девятнадцатом веке на этом же самом месте. Два человека подле меня затягивали петлю на моей шее, а стоявшая чуть поодаль толпа гикала, радуясь моей смерти. Я стояла, опустошенная чувством вины, почти полностью парализованная страхом. Это был какой-то ад. И в этот момент, помню, Билл спросил меня: «Что происходит?» Не помню, что я ответила, помню только, что Билл сказал: «Я тоже часто испытываю чувство вины. Это вполне естественное человеческое чувство», и сразу после этих слов картина словно зависла и начала распадаться на множество фрагментов, пока не исчезла полностью, и меня охватило чувство непомерной свободы и взаимосвязи со всем сущим. Это чувство было таким огромным, что я едва могла его вместить. Я понимала, что если я назову это чувство, признаю его и поведаю о нем кому-либо, то оно сразу исчезнет. Теперь же, по прошествии лет, став немного старше и мудрей, я могу признаться в этом самой себе.

Спустя какое-то время та же Эми Чарней увидела, что сидит на спине какой-то большой птицы и летит над миром сквозь время.

– Я вполне ясно сознавала, что мое тело лежит на кушетке, но в то же время я покинула его и сама непосредственно переживала увиденное. Я видела, как танцую в круге под грохот тамтамов в каком-то иноземном племени, видела, как меня исцеляли и я сама кого-то исцеляла. Это было что-то глубинное – но не в том смысле, что я унаследовала это качество по родословной линии. Нет, не будучи сама целительницей, я всегда ощущала себя доморощенной знахаркой, изготовлявшей растительные бальзамы, и это создавало у меня чувство неразрывной связи и с травами, и с людьми, которых я этими травами пользовала, не важно, использовались ли эти травы в ритуальных целях, в качестве психоделиков или салата.

В ходе следующего сеанса перед нею воскрес Фил, парень, с которым она дружила в юности и который погиб в автокатастрофе в возрасте 19 лет.

– Вдруг я почувствовала в своем левом плече частицу Фила, живого Фила. Никогда не испытывала ничего подобного, но это чувство было абсолютно реальным. Не знаю, почему он желтого цвета и почему живет в моем левом плече – да и значит ли это хоть что-нибудь? – мне это безразлично. Главное, он вернулся ко мне.

И такие воссоединения с умершими не редкость. Ричард Бутби, чей 23-летний сын, наркоман со стажем, за год до этого совершил самоубийство, как-то сказал мне: «С Оливером я теперь встречаюсь чаще, чем когда он был жив».

Как видно из этих примеров, умение всецело отдаться увиденному, каким бы опасным или пугающим оно ни было, – это крайне важное свойство, необходимость которого подчеркивают на сеансах подготовки и которое так или иначе фигурирует в видениях множества людей как в процессе трипов, так и после. Бутби, будучи философом, довольно творчески подошел к этому вопросу и придумал, как можно использовать эту идею в качестве инструмента для формирования опыта в реальном времени. Вот что он пишет:

«С самого начала я почувствовал, что эффект, создаваемый наркотическими средствами, удивительным образом отвечает моему собственному субъективному определению. Если я в ответ на растущую интенсивность переживания начну напрягаться и тревожиться, то и напряжение в представших моему взору картинах тем или иным образом начнет расти и уплотняться. Но если я вполне сознательно дам себе команду расслабиться, позволю себе отдаться увиденному и войти в него неотъемлемой частью, то это даст поразительный эффект. Пространство, в котором я нахожусь, и без того огромное, вдруг распахивается еще больше, а волнообразные тени, мелькавшие перед моими глазами, взрываются, создавая новые и еще более экстравагантные картины. Меня снова и снова охватывает ошеломляющее чувство беспредельности, на которую накладывается и которую множит другая беспредельность. Помню, как-то раз жена везла меня из гостей домой и я в шутку сказал ей, что у меня такое чувство, будто меня то и дело невесть каким образом засасывает в задницу Бога».

У Бутби, судя по описанию, был мистический опыт, во многом сходный с классическими образцами, хотя, возможно, Бутби первый в длинном ряду западных мистиков, кто вошел в Божье царство столь своеобразным образом, то есть «через заднюю дверь», как говорится в таких случаях.

«Затерянный в глубинах всего этого бредового кошмара, я вдруг почувствовал, что либо умираю, либо, что самое странное, уже умер. Все нити привязанностей, вызывавшие у меня достоверное чувство реальности и надежно привязывавшие меня к этой реальности, вдруг оборвались. Как тут не поддаться иллюзии, что ты мертв? И раз уж я умираю, подумал я, то так тому и быть. Как тут скажешь „нет“? И в этот момент в безмерных глубинах своего переживания я вдруг почувствовал, как все составляющие меня противоположности – сон и пробуждение, жизнь и смерть, внутреннее и внешнее, „я“ и то, другое, – сошлись и столкнулись одно с другим… Казалось, что реальность свернулась сама собой и взорвалась, причем эта экстатическая катастрофа не была лишена определенной логики. И тем не менее посреди всего этого галлюцинаторного урагана во мне продолжало жить странное чувство надмирности и беспредельного вознесения над всем сущим. Помню, я то и дело повторял про себя: „Ничто не имеет значения, ничто уже больше не имеет значения. Я прозрел суть! Вообще ничто не имеет значения“».

И затем все кончилось.

«В последние несколько часов реальность начала медленно, понемногу, без усилий и напряжения срастаться воедино и возвращаться на круги своя. В ритм с какой-то ошеломляющей хоровой музыкой во мне нарастало невероятно волнующее чувство торжественного пробуждения, как будто после длинной горестной и душераздирающей ночи наконец занялся новый день».

* * *

В то самое время, когда я брал интервью у Ричарда Бутби и других участников, я как раз читал книгу Уильяма Джеймса «Многообразие религиозного опыта» – о мистическом сознании, читал, чтобы иметь хоть какие-то ориентиры в этой области. И, разумеется, многое из того, что я прочел у Джеймса, помогло мне сориентироваться среди того потока слов и образов, которые хлынули на меня во время бесед. Свое описание мистических состояний сознания Джеймс предварил горестным вздохом о том, что «моя собственная конституция не позволяет мне наслаждаться ими в полной мере». «Не позволяет наслаждаться в полной мере»; да Джеймсу скромности не занимать, ведь то, что ему известно о мистических состояниях, почерпнуто им не столько из книг, сколько из собственных экспериментов с наркотиками, включая и оксид азота.

Понимая, как трудно дать определение тому, что мы называем мистическим опытом, Джеймс предлагает для его распознания четыре «вехи». Первая и, на его взгляд, «самая удобная» – это невыразимость: «Сам предмет исследования непреложно говорит о том, что он не поддается какому-либо выражению, что его содержание не может быть адекватно выражено в словах». За исключением, пожалуй, только Бутби, все прочие участники, с которыми я беседовал, не скрывали своего отчаяния в попытке передать в полной мере то, что им выпало увидеть и пережить, как бы они при этом ни тщились. «Лучше бы вам самим все это увидеть», – не уставая повторяли они.

Вторая «веха» – это ноэтическое качество: «Мистические состояния для тех, кто их испытывает, являются также и состояниями познания… Это озарения, откровения, полные значимости и смысла… и они, как правило, несут в себе довольно курьезное чувство властности».

Каждому из участников эксперимента, с которыми мне довелось беседовать, пережитое дало больше ответов, нежели вызвало вопросов, и эти ответы – что весьма любопытно для наркотических видений – отличаются поразительной долговечностью и прочностью. Психотерапевт Джон Хэйес (ему уже за пятьдесят), один из первых добровольцев, откликнувшихся на объявление, описывает, что им владело чувство,

«словно передо мной раскрываются некие тайны, и в то же время все было знакомым, как будто мне просто напоминали о том, что я уже знал. У меня было чувство, будто меня посвящают в те измерения бытия, о существовании которых большинство людей даже не подозревает, включая и вполне отчетливое чувство того, что смерть иллюзорна – в том смысле, что это некая дверь, через которую мы вступаем на другой план существования, что мы, подобно листьям, проклюнулись из вечности, в которую мы снова вернемся».

 

Что верно, то верно, полагаю я, однако в устах человека, имеющего за плечами мистический опыт, подобное озарение приобретает силу откровения истины.

С другой стороны, несть числа специфическим озарениям, открывшимся психоделическому путнику, которые балансируют на острие ножа между глубиной и полной банальностью. Бутби, интеллектуал с высокоразвитым чувством иронии, изо всех сил пытался облечь в слова глубокие истины о сущности нашего человечества, явленные ему в ходе одного их его псилоцибиновых трипов.

«Временами [эти истины] меня почти смущают, словно их устами говорит космическая мечта о торжестве любви, которую многие насмешники ассоциируют с банальностями на холлмаркских открытках^[6]. В то же время основные истины, явленные мне во время сеансов, по большей части представляются по-прежнему убедительными».

Какую же истину наш философ считает убедительной? Она проста: «Любовь побеждает всё».

Джеймс, касаясь банальности этих мистических озарений, пишет о «том глубоком чувстве значимости некой максимы или формулы, которое подчас охватывает человека. „Я слышал это всю мою жизнь, – восклицаем мы, – но до сего момента не понимал ее полного смысла“». Похоже, что мистическое путешествие дает нам высшее образование в области очевидного. И все же люди возвращаются из подобного путешествия с новым пониманием этих банальностей: то, что было им раньше просто известно, теперь ими прочувствовано и глубоко укореняется в их сознании, приобретая над ними власть незыблемого убеждения. И чаще всего это убеждение касается верховенства любви.

Карин Сокель, инструктор по персональному росту и энергетический целитель, описала один такой опыт, «изменивший всю мою жизнь, пробудивший и глубоко растревоживший меня». В кульминационный момент своего путешествия она встретила Бога, назвавшегося «Аз есмь». В Его присутствии, вспоминает она, «все мои чакры раскрылись. И всюду был свет, чистый свет любви и божественности, он был со мной, так что все слова были излишни. Я стояла перед этой абсолютно чистой божественной любовью и сливалась с ней, растворяясь в этом взрыве энергии… Стоит мне только заговорить об этом, как мои пальцы насыщаются электричеством. Оно как бы пронизывает меня. Любовь – это суть меня как живого существа. Теперь я знаю это. На пике переживания я в буквальном смысле касалась лица Осамы Бен Ладена, глядела в его глаза, чувствовала чистую любовь, исходившую от него, и отдавал эту любовь ему. Сердцевина всего сущего – не зло, а любовь. Те же ощущения у меня были при встрече с Гитлером, а затем с диктатором Северной Кореи. Поэтому я думаю, что мы все божественны. Это не интеллектуальное, это сущностное знание».

Я спросил Карин, почему она так уверена в том, что это не сновидение и не фантазия, навеянная наркотиком, – предположение, которое, как оказалось, совершенно не соответствовало ее ноэтическому чувству. «Это был не сон. Это было так же реально, как вы и наш разговор. Я бы не поняла его смысла, если бы не имела непосредственного опыта общения. Теперь этот опыт запрограммирован в моем мозге, поэтому я в любой момент могу обратиться к нему, да и часто это делаю».

Именно на этот пункт и ссылается Джеймс, выделяя третью «веху» в своей характеристике мистического сознания. Ее суть – «быстротечность». Ибо, хотя мистическое состояние длится недолго, оно оставляет в сознании следы, которые постоянно дают о себе знать и повторяются, «и от одного повторения к другому отложившийся опыт становится все более восприимчив к постоянному развитию, оформляясь в то, что ощущается как внутреннее богатство и значимость».

Четвертая, и последняя, «веха» в типологии Джеймса – это существенная «пассивность» мистического опыта. «Для мистика характерно чувство, словно его собственная воля бездействует, а иногда он чувствует себя так, словно его схватила и держит какая-то высшая сила». Это чувство временного подчинения высшей силе часто вызывает у него ощущение постоянной изменчивости и преображения.

Хотя большинство участников опытов с псилоцибином из числа тех, с которыми я разговаривал, совершали свои «кислотные трипы» десять или пятнадцать лет тому назад, последствия пережитого ими ощущаются до сих пор, причем в некоторых случаях ежедневно. «Псилоцибин пробудил во мне такие сердечное сострадание и благодарность, которые до этого были мне просто неведомы, – рассказала мне одна женщина-психолог, попросившая не называть ее имени, когда я спросил ее о долговременных последствиях. – Доверие, Отдача, Открытие, Бытие – таковы для меня критерии подобного опыта. Сегодня я уже не верю во все эти вещи, потому как точно знаю, что они есть. Знание отменяет веру». Она сделала то, чего не смогли другие: претворила «предполетные инструкции» Билла Ричардса в руководство для жизни. Практически то же самое сделал и Ричард Бутби, преобразовавший свое понимание самоотдачи в своего рода этику:

«Во время сеанса [с псилоцибином] искусство релаксации само по себе стало для меня основой глубоких откровений, особенно когда мне неожиданно открылось, что нечто в самом духе этой релаксации, нечто в процессе достижения совершенства, в доверительном и любовном раскрытии духа является и квинтэссенцией, и целью жизни. Наша задача в жизни заключается именно в том, чтобы избавиться от страха и ожиданий, в том, чтобы попытаться отдаться влиянию настоящего момента».

Психотерапевт Джон Хэйес вернулся из своих трипов с «чувством дестабилизации конкретного [мира]», которое вскоре сменилось убеждением, что «за чертой обычной реальности с ее чувственным восприятием существует иная реальность. Как! За чертой этого мира есть еще один? Это существенно обогатило мою космологию». Этот мистический опыт Хэйес особенно рекомендует людям среднего возраста, которым он, по словам Карла Юнга, поможет пройти вторую половину жизни. «Молодым людям, – добавил Хэйес, – я бы его не рекомендовал».

Что касается Эми Чарней, то ее внутреннее путешествие утвердило ее в мысли посвятить себя изучению лекарст-венных трав (в настоящий момент она работает в Северной Калифорнии в компании, производящей пищевые добавки), а также в решении развестись с мужем. «Я вышла после сеанса, а он даже не удосужился вовремя приехать, чтобы меня забрать. И мне все стало ясно. Я поняла, что это наша извечная тема. Тема, которая есть и будет. Слишком уж мы разные люди. Мне сегодня надрали задницу, а ему надерут в свое время». Она сообщила ему эту новость в машине по дороге домой, ушла от него и ни разу об этом не пожалела.

Слушая рассказы всех этих людей о том, как псилоцибиновые трипы в корне перевернули их жизнь, поневоле задаешься вопросом: в самом деле, уж не является ли наркологический кабинет в медицинском центре Джонса Хопкинса своего рода «фабрикой по преобразованию людей», как назвала его ассистентка Мэри Козимано, проведшая в этом помещении больше времени, чем кто-либо другой? «Отныне, – сказал мне один из участников, – я делю свою жизнь на две части: ту, что была до псилоцибина, и ту, что после него». Вскоре после своего псилоцибинового трипа физик Брайан Тернер ушел с работы (как уже говорилось выше, он работал на военного подрядчика) и уехал в Колорадо изучать дзэн-буддизм. Правда, и до участия в опыте он занимался медитативными практиками, но теперь у него, по его же собственным словам, «появилась мотивация, потому что я постиг свое предназначение и даже вкусил его»; теперь, приобщившись к иным уровням сознания и «вкусив» их, он понял, что они вполне достижимы, и серьезно вознамерился заняться практикой дзэна.

Тернер принял постриг и ныне является дзэн-монахом, при этом оставаясь физиком: он работает в компании, выпускающей гелий-неоновые лазеры. Я спросил его, не чувствует ли он некоторого несоответствия или трения между наукой и своей духовной практикой. «Не вижу здесь никакого противоречия, – ответил он. – Но то, что случилось со мной в центре Хопкинса, повлияло на мою физику. Я вдруг понял, что существуют миры, в которые наука еще не проникла и вряд ли проникнет. Наука может подвести вас к Большому взрыву, но повести вас дальше она не в состоянии. Чтобы заглянуть за эту грань, нужен совершенно другой аппарат».

Эти довольно любопытные отчеты о персональной трансформации личности нашли серьезную поддержку в ходе последующих исследований, проведенных в центре Джонса Хопкинса все с той же группой здоровых людей. Кэтрин Маклин, психолог и сотрудница центра, обработав данные опроса 52 участников, включая последующие беседы с их друзьями и членами семей, обнаружила, что во многих случаях пережитый ими опыт не только оставил глубокие следы в их сознании, но и вызвал долгосрочные изменения их личности. Особенно это касается тех участников, которые прошли через «полный мистический опыт» (он вычисляется по критериям Панке – Ричарса на основе ответов участников на соответствующую анкету, которая так и называется – «Анкета установления мистического опыта»), не говоря уже о значительном улучшении их самочувствия и усиления в их характере такой личностной черты, как «открытость опыту». Открытость, одна из пяти характерных черт поведения, используемых психологами для оценки личности человека (другие четыре – это добросовестность, экстраверсия, покладистость и невротизм), включает в себя такие аспекты, как эстетическая оценка, чувственность, фантазия и воображение, а также терпимость к точкам зрения и ценностям других людей; кроме того, она указывает на творческую жилку человека как в искусстве, так и в науках и, предположительно, свидетельствует о готовности воспринимать новые идеи, расходящиеся с идеями современной науки. Такие ярко выраженные и длительные изменения у взрослых людей встречаются крайне редко.

И все же, если говорить о сдвигах в направлении большей открытости, они касались не только добровольцев, участников эксперимента, но и других людей, в частности сиделок, которых, по их словам, само нахождение подле участников, совершавших свои путешествия, и наблюдение за ними тоже кардинально изменили, причем иногда самым неожиданным образом. Вот что поведала мне Кэтрин Маклин, под наблюдением которой прошла не одна дюжина сеансов во время ее работы в центре Хопкинса: «В самом начале эксперимента я была атеисткой, но мне изо дня в день пришлось видеть и наблюдать такие вещи, которые противоречили этому атеистическому убеждению. Чем дольше я сидела с людьми, уносившимися с помощью псилоцибина в неизведанное, тем более таинственным становился мой собственный мир».

Во время моей последней встречи с Ричардом Бутби (мы с ним неспешно обедали солнечным воскресным утром в одной из кофеен в Балтиморском музее современного искусства) он в конце трапезы посмотрел на меня со странным выражением на лице, где почти евангелическая страсть к обретенным «сокровищам», мельком увиденным им во время псилоцибиновых трипов, смешивалась с изрядной долей жалости к своему наивному и все еще несведущему в отношении галлюциногенов собеседнику, то есть ко мне, и сказал: «Я не виню вас за то, что вы мне завидуете».

* * *

Да, мои встречи с участниками псилоцибинового эксперимента не прошли для меня даром, оставив во мне чувство зависти, а заодно вызвав кучу вопросов, которых было куда больше, чем ответов. Как мы должны расценивать те «озарения», с которыми вернулись эти люди после своих внутренних путешествий? Какими полномочиями мы можем и должны их наделить? Что представляет собой тот материал, из которого формируются эти сны наяву или из которого состоят, как выразился один из участников, эти «интрапсихические фильмы»? Откуда они берутся? Из материи бессознательного? Из сложной смеси предположений, высказанных «проводниками», и обстановки самого эксперимента? Или, как считают многие участники, откуда-то «оттуда», из того, что «за гранью»? И что, в конечном счете, значат для наших попыток понять человеческий ум или Вселенную все эти мистические состояния сознания?

Для самого Роланда Гриффитса его встречи с участниками исследований, проводившихся в 2006 году, обернулись тем, что в нем опять вспыхнула страсть к науке, оставив, тем не менее, глубокое уважение ко всему, что неведомо науке, к тому, что он склонен называть просто – «тайны».

– Для меня все эти данные [результаты первых сеансов] были… мне не нравится слово «шокирующие», не хочу его употреблять… нет, скорее беспрецедентными, потому как мы видели вещи действительно беспрецедентные и по глубине их смысла, и по длительности и значимости их духовного воздействия. Я раздал кучу наркотиков множеству самых разных людей, и что в итоге? А в итоге получаем опыт, их побочную реакцию на эти препараты. Что уникально при работе с психоделиками, так это то значение, которое в их и моих глазах обретает этот опыт.

Насколько истинно это значение? Сам Гриффитс агностик, но обладает необычайно широким кругозором и относится без предубеждения к чему-то новому, даже к сообщениям своих подопечных, полученным, что называется, из первых рук, об их пребывании «за гранью реальности», как они это называют.

– Я стремлюсь брать в расчет любую возможность, даже ту, что эти переживания могут быть истинными, а могут и не быть, – сказал он мне. – Самое волнующее здесь – это возможность использовать те инструменты, которые имеются в нашем распоряжении, чтобы с их помощью исследовать и раскрыть эту тайну.

Но не все его коллеги столь же непредвзяты, как он. Во время одной из наших встреч (мы завтракали на солнечной террасе его скромного ранчо в пригородах Балтимора) Гриффитс упомянул одного из своих коллег по больнице, известного психиатра по имени Пол Макхью, который отвергает психоделический опыт на том-де основании, что это не более чем одна из форм «токсического бреда».

– Погугли по фамилии Макхью, и сам увидишь, – подзуживает он.

«Врачи постоянно встречаются с этим странным и зрелищным состоянием сознания, наблюдающимся у пациентов, страдающих прогрессирующим заболеванием печени, почек и легких, при котором токсичные продукты, накапливаясь в теле, воздействуют на мозг и ум точно так же, как ЛСД, – пишет Макхью в своей рецензии на книгу о Гарвардском псилоцибиновом проекте, напечатанной в журнале Commentary. – Живость цветового восприятия, слияние и переплетение физических чувств, галлюцинации, дезориентация и потеря чувства времени, обманчивые радости и страхи, которые, подобно волнам, то накатываются, то отходят, вызывая непредсказуемые ощущения и поступки, – вот те печальные и всем нам знакомые симптомы, которые врачам приходится лечить в больницах и госпиталях чуть ли не каждый день».

Гриффитс допускает возможность того, что все вышеописанное является некой формой временного психоза, и планирует посвятить ближайший эксперимент исследованию бреда, но он сильно сомневается, что этот диагноз полностью покрывает то, что происходит с его подопечными.

– Пациенты, которых донимает бред, находят это состояние крайне неприятным для себя, – указывает он, – поэтому они, конечно же, не приходят месяцы спустя и не признаются: «Ах, это было одно из самых значительных переживаний в моей жизни».

Уильям Джеймс, рассуждая о мистических состояниях сознания, тоже поднимает вопрос о достоверности увиденного и пережитого. И приходит к выводу, что смысл и значение этих переживаний являются и должны быть «авторитетными для тех людей, которые их испытали», однако что касается всех прочих, говорит он, то им нет абсолютно никакого смысла «некритично подходить к этим откровениям». И все же, считает он, сама возможность того, что люди могут овладевать этими состояниями сознания, должна повлиять на наше понимание разума и мира: «Существование мистических состояний полностью опровергает притязание не-мистических состояний быть единственными и исключительными глашатаями того, во что мы можем или не можем верить». Эти альтернативные формы сознания, «несмотря на все недоумения, могли бы стать незаменимыми этапами в нашем приближении к истине в ее окончательной полноте». В таких переживаниях, где ум «воспаряет к более объемлющей точке зрения», он видит намеки на великое метафизическое «примирение»: «Оно такого рода, словно все противоположности мира, противоречия и конфликты между которыми создают все наши трудности и проблемы, слились в единое целое». И это конечное единство, подозревает он, не является просто заблуждением.

* * *

Сегодня Роланд Гриффитс рассуждает как ученый, глубоко преданный – как и в былые времена – своим исследованиям.

– Я уже рассказывал о том, что, впервые соприкоснувшись с медитацией, я почувствовал неудовлетворенность своей работой, начал терять к ней интерес и подумывал вообще ее бросить. Сейчас же я чувствую, что она вновь мне интересна, причем более, чем когда-либо прежде. Я снова с нею сросся, и у меня пробудился еще больший интерес к вечным вопросам и экзистенциальным истинам, наложенный на чувство благоволения, сострадания и любви, которое я обрел в ходе медитативных практик. И со всеми этими дарованиями я снова прихожу в лабораторию. Чувство потрясающее!

Мысль о том, что мы с помощью научных методов можем достичь мистических состояний сознания и исследовать их, побуждает Роланда Гриффитса радостно просыпаться по утрам и включаться в жизнь. «Если ты можешь создать условие, при котором семьдесят процентов людей скажут, что судьба послала им одно из самых значительных переживаний в жизни… ну, тогда этот научный феномен я как ученый счел бы попросту невероятным». В самом деле, для него весь смысл результатов эксперимента 2006 года сводится к доказательству того, что «исследования зарекомендовали себя как перспективные, и теперь мы с полным правом изучаем» мистические состояния сознания, «потому что можем воспроизвести их с высокой долей вероятности. Именно так наука набирает обороты и доказывает свою эффективность». Работа с псилоцибином, считает он, открыла для научного исследования совершенно новые области человеческого сознания. «Самому себе я кажусь ребенком, попавшим в кондитерский магазин».

Тот рискованный поворот в научной карьере, на который Роланд Гриффитс отважился в 1998 году, когда он решил посвятить себя исследованию психоделиков и мистического опыта, полностью себя оправдал. За месяц до нашего совместного завтрака Колледж по проблемам наркозависимости присудил ему «Эдди», самую, пожалуй, престижную премию, вручаемую за значительные достижения в этой области. Все номинанты отмечали работу Гриффитса с психоделиками как один из самых знаковых его вкладов в науку. После публикации в 2006 году отчета о проделанной работе объем самой этой работы значительно расширился; например, когда в 2015 году я последний раз посетил медицинский центр Хопкинса, там над различными проектами, связанными с исследованием психоделиков, работали двадцать человек, специалистов высокого уровня. Со времен Спринг-Гров не было еще столь сильной организационной поддержки психоделических исследований, и никогда еще учреждение со столь высокой репутацией, как Университет Джонса Хопкинса, не задействовало так много ресурсов на изучение так называемых мистических состояний сознания.

При этом сотрудники научно-исследовательской лаборатории Хопкинса по-прежнему живо интересуются и вопросами изучения духовности, и «улучшением породы здоровых людей» (нельзя не сказать, что попутно проводятся опыты с людьми, облеченными духовным саном, и с теми, кто долго занимается медитативными практиками, с целью изучить воздействие на них псилоцибина), однако в первую очередь лаборатория изучает именно мистический опыт, который не только оказывает трансформирующее воздействие на сознание человека, но и вызывает устойчивый терапевтический эффект. Проведенные исследования показывают, что псилоцибин – или, скорее, мистическое состояние сознания, вызываемое псилоцибином, – может быть весьма полезен при лечении как зависимостей (экспериментальное исследование по отказу от курения, например, дало беспрецедентный успех – 80 %), так и недугов, вызванных экзистенциальными проблемами, донимающими людей, которым поставлен смертельный диагноз. Во время нашей последней встречи Гриффитс как раз собирался отправить в печать статью, сообщающую о поразительных результатах лабораторных испытаний, где псилоцибин использовали для лечения тревожных и депрессивных состояний онкологических больных; исследования показали, что эффект от лечения псилоцибином превосходит все имеющиеся положительные показатели, когда-либо достигнутые путем психиатрического вмешательства. Действительно, рассказы подавляющего большинства участников, имевших мистических опыт, свидетельствуют о том, что после этого донимавший их страх перед смертью или значительно уменьшился, или исчез полностью.